Со временем пенсию Василию, как инвалиду войны, увеличили и Настя с Василием могли себе позволить меньше работать, «не загонять» себя. Для Василия работа была общением с людьми, а Настя не могла и представить себе, что можно день прожить без вязания. Теперь вязала она только для семьи, а всё что зарабатывала – тратила либо на детей: покупала с пенсии каждому «ребёнку» по мешку муки или сахара – либо безвозмездно вкладывала в восстановление старых и строительство новых церквей и молельных домов в районе. По-прежнему себе во многом отказывала, словно не имела права на роскошь и излишества –лучшее детям, внукам. Очень любила мороженое, но покупала себе одну мороженку только с пенсии, экономила, считала непозволительным тратить что-то на себя.
В сараях всегда стояли огромные запасы «про всякий случай» и « про чёрный день»: огромный ларь с мукой, мешок сахара, несколько железных фляг с пухом, множество ларей с кормом для птицы, по ящику спичек и хозяйственного мыла, упаковка стирального порошка… Нищета, голод не забывались. Всё стояло впрок. По малу не покупалось. В девяностые, когда многое нельзя было купить, а крупы были по талонам –пригодились Настины припасы.
С возрастом она стала всё больше и больше молиться, ходить в церковь; всех внуков крестила, даже тогда, когда это было запрещено (в пионеры, а, особенно, в комсомол и партию крещёных не принимали). Появилось время. Для себя.
С приездом нового батюшки, Николая Стремского, в Саракташе началось возрождение церквей. Тяжелые были времена, правда, не такие, как в тридцатые годы прошлого века, но церковь, по-прежнему, была под негласным запретом. Священников не преследовали, но и мало что разрешали. У батюшки Николая были какие-то проблемы, пришлось ему несколько месяцев скрываться от преследователей. Что это был за конфликт – я не знаю, но месяца два он тайно жил у Анастасии с Василием.
Она больше знала людей в Саракташе и Черкассах, знала, кому можно доверять, а кому –нет, на кого можно положиться, а кто подведёт, с кем можно договариваться, а с кем лучше промолчать. Она и помогла батюшке Николаю организовать восстановление первой церквушки на улице Ленина, где ранее ютился Дом Пионеров. Незаурядные организаторские способности отца Николая и опыт, знание людей Анастасии ускоряли восстановление церковной жизни района.
Анастасия искала и собирала деньги, стройматериалы, уговаривала людей, в-основном, женщин, собирая «помочи» для ремонтов и возведения новых церквей. Женщины приводили своих мужей, детей, родственников. Строили всем миром.
Василий, пока восстанавливали церковь неподалёку от дома и пока были силы, помогал Анастасии чем мог. Сам в церковь не ходил, хотя был крещёный. Александра Викторовна, в силу своего преклонного возраста, помочь на строительстве не могла, но, как глубоко верующий человек, Настю поддерживала и помогала тем, что частично освобождала от домашних работ.
Анастасия не могла бездействовать, сложа руки. Её энергия и трудолюбие не знали устали. Сама не сидела без дела и людям не давала такого права. Она держала в голове несколько идей, планов, одновременно занимаясь двумя-тремя делами. Иногда доходило до смешного. Идёшь из передней на кухню, а она кричит вдогонку:
– Порожняком не ходи, прихвати чего-нибудь!
Сама «порожняком» не ходила, всё бегом, всё по делу. Быстрый ум, завидная выносливость, недюжинная работоспособность, умение быстро формулировать задачу и быстро её реализовывать. Умела и командовать, и «пахать» вдвое больше, чем окружающие.
Василий был в доме исполнителем. Хорошим исполнителем. Делал всё медленно, с расстановкой, с перекурами. Анастасию это выводило из себя, она не могла понять, как это можно быть таким медлительным. Сама бы уже сделала пять раз, жаль рук всего две, а Василий только продумывает, настраивается. Не один год прошёл, пока она свыклась с особенностями его характера. Приспособилась и стала давать поручения заблаговременно, чтоб не «мотать» себе нервы.
Зато всё, что делал Василий было предельно аккуратно, точно выверено, правильно. Если уж лежали во дворе дрова, то сложены были, словно по линеечке, ошкурены (освобождены) от коры, чтоб брёвна не начали темнеть, гнить и покрываться плесенью. Не смотри, что с одной рукой и одним глазом. Курятник и загон для хрюшек вычищены, накормлены, водичка везде стояла свежая. Пока чистит – разговаривает с живностью: ругает или хвалит, считая их частью своей жизни.
Закончив прибираться в своём дворе, шёл к живущей почти рядом дочери Тосе помогать по хозяйству. Не здороваясь и не заходя в дом, проходил в курятник и свинарник, прибирался с той же основательностью, что и дома: не торопясь, наслаждаясь моментом, наблюдая за поведением птицы: шугал нахальных, подталкивал к кормушке обессиленных и скромных, гонял воробьёв и голубей от куриных кормушек.
После этого так же неспешно проходил в дом, здоровался со всеми, снимал старенькую, как и он сам, кепочку и молча, боком, лицом к двери, садился в кухне за стол. Кепочку клал на краешек стола, это было свидетельством того, что пришёл он не на одну минутку и «временем располагает» (слова Василия). Это был повторяющийся время от времени ритуал.
На предложения попить чайку или перекусить – вежливо отказывался, продолжая сидеть. Через несколько минут молчания тихо спрашивал:
–Тось, а выпить ничего нет?
Антонина терялась: отказать неловко, отец ведь, с другой стороны, она знала, что мать догадается и «ввалит» им обоим:
– Пап, ну ты ж мамку знаешь, нам не поздоровится!
–А мы ей не скажем.
– Ну, смотри, не проговорись, – вынимала из холодильника бутылку, ставила на стол вместе с закуской и уходила, чтоб не смущать отца.
Василий наливал полстакана, заедал кусочком хлеба, редко прикасаясь к закуске, молча вставал, надевал кепочку и медленно шёл домой:
– Ты, Тось, не переживай, я не сознаюсь, но и ты бабке не говори.
– Сам, смотри, не проговорись.
Это была их маленькая тайна. Через полчаса прибегала Анастасия пожаловаться на мужа:
– Ну, надо же, опять где-то напился! Тонь, он у тебя был?
– Был, почистил курятник и ушёл.
– Ты его не поила?
– Мам, да ты что? Нет, конечно!
Анастасия, сокрушаясь, мотала головой из стороны в сторону:
– Ну, да…ну, да… У него ж половина Саракташа – друзья.
Курил Василий в меру, немного. В любые холода выходил курить на улицу. Правда, закуривал всегда в избе, прежде чем выйти на крылечко, чем приводил Настю в исступлённое состояние. Она начинала кричать, что, мол, каждый раз одно и тоже. Этот сценарий отыгрывался по нескольку раз ежедневно. Клубы дыма от его махры витали по комнате ещё минут десять, он уж и домой зайдёт, а дым не рассеялся. Я понимала бабулю, тоже злилась на этот зловонный запах, пока, спустя много лет, не поняла, почему он так делал, нарываясь на скандал. Ему трудно было одной рукой прикуривать на ветру! Он только так и мог прикурить свои папиросы…
Стричь Василий так и продолжал, правда, с работы уволился и стриг либо у себя дома, либо ходил на дом к клиентам. Одной рукой и с одним плохо видящим глазом делал это по-прежнему аккуратно и профессионально. Я называю это – стриг «наизусть» или на ощупь. Думаю, что если б он совсем перестал видеть, то и тогда смог постричь.
Инструмент у него был «справный», всё тот же немецкий, «зингеровский», с фронта. Он им очень гордился, следил за ним, вовремя натачивал, смазывал, чистил, не позволял своими ножницами резать «всякую ерунду», потому что «зазубрины будут» и потом – «пиши-пропало». Долго объяснял, что одна зазубринка будет «дёргать» волосы у человека, показывал, как это, шутливо дёргая нас за волосинки. Потом заворачивал «струмент» в тряпицу и прятал подальше от наших любопытных глаз и рук.
У него была страсть – «деколон «Шипр». Очень любил запах любого одеколона, но «Шипр» – особенно. Василий и клиентов брызгал, не жадничая, и себя поливал с излишком. Поэтому и от него, и в доме стоял стойкий запах одеколона, ненавидимый всеми домашними – дышать было нельзя. Настя так и говорила:
– Опять одеколоном умылся! Задохнуться можно! Дверь хочь открой!
Я думаю, что это от беспробудной нищеты в детстве и юности, когда то, что ты очень хочешь – не можешь купить, не то, что одеколон, еда не всегда была в доме.
А ещё Василий обладал одним неимоверным талантом, который сейчас редко встретишь: он умел быть благодарным, умел благодарить, не считал, что кто-то ему должен. Умел быть благодарным за всё: за дружбу, за добрые слова, за помощь, за хорошее отношение, за кусок хлеба, за подарки, за хороший день, за жизнь. Никогда никого не осуждал, ни с кем не ругался (пожалуй, кроме ссор с женой), на конфликты первым не шёл, не лез в чужие жизни.
Он никогда не ходил в церковь, но какой же светлый Бог был в его душе! Светлый, радостный, тёплый, как ребёнок.
Беда пришла нежданно, откуда не ждали. Сначала заболел живот. Никогда никаких проблем с пищеварением – и вдруг – нате вам! Боль была такая, что Василий согласился ехать в больницу. Поставили страшный диагноз – рак желудка. Сообщили всем родным – жене, дочери, сыну. Всем, кроме него самого. Василию сказали, что это – язва желудка.
Поначалу он ещё ел, с болью, не все продукты, но ел. Метастазы начали распространяться на пищевод и кишечник. И еда перестала не только усваиваться, но и проходить через пищевод. Василий умирал. Умирал голодной смертью. Голодное детство помахало воспоминаниями в конце жизни. Только в детстве не было еды и страшно хотелось есть, а сейчас была еда, но был тот же самый голод – никакую еду организм не пропускал и не принимал.
Первое время за ним ухаживала жена, потом, на время отпуска, забрала к себе дочь, Антонина. Какие бы блюда не готовили, самое большее, что Василий мог съесть – одну-две чайные ложки. Теперь он мог спокойно, не прячась, выпить столько, сколько захочет, но даже водку его желудок не усваивал. Он часто просил мороженое и винограда из холодильника:
– Жгёт внутрях, ох, как жгёт, огнём прям, жаром…холодненького бы чего, – изредка вырывалось у него.
И всё. Молчал и терпел. Чуть-чуть оближет мороженку, пососёт холодную виноградину – и всё. Если съедал больше – сразу тошнило. Тошнило не только его, но и Антонину, что за ним ухаживала. Оба похудели. Дошло дело до памперсов. Боли стали совсем нестерпимыми, но Василий не жаловался, а благодарил. Благодарил за терпение, за неудобства, что причиняет всем своей болезнью. Бывало, спросишь его:
– Ну, как ты, дедуль?
А он в ответ:
– Что ты. Всё хорошо. Тоня такой царский уход обеспечивает. Спасибо.
Вот именно так высокопарно и говорил – «обеспечивает царский уход». Откуда у него эти слова? В жизни не видела, чтоб он книги какие-нибудь читал, а выражал свои мысли «книжным» языком. Даже в те минуты, когда был смертельно болен, и сил терпеть эту боль уже не было.
Только один раз он не выдержал:
– Твою ж мать! Восемьдесят пять лет Советской власти, а язву вылечить не могут!!!
Анастасия каждый день ходила к Василию, но помочь ничем не могла. Незадолго до его смерти забрала она Василия умирать домой. Вскоре он и умер, в родном доме, так и не узнав, что у него рак. До последнего надеялся, что дадут ему такую таблетку, чтоб боль не чуять, а ещё лучше – чтоб вылечила язву. Надеялся и верил в Советскую власть, которую защищал на фронте ценой своей жизни, и которая лишила его детства, оставила без отца и отчего дома. Не озлобился. Верил. Как без веры жить?