Латвийские евреи, находившиеся на территории, оккупированной гитлеровцами, сразу же оказались на грани между жизнью и смертью. Ещё недавно они были полноправными латвийскими гражданами, многие учились в латышских школах. Теперь же их называли «недочеловеками» и те, кто считали себя представителями высшей «арийской расы» относились к ним соответственно…
Свидетельствует Элла Медалье: «В первый же день оккупации, поздно вечером, к нам постучали. Я открыла дверь. В коридоре на лестничной клетке стояла небольшая банда латышей, несколько юнцов лет 16-17. Возглавлял их наш сосед. Его я хорошо знала: с первых же дней моего приезда в Ригу, в этот старый 5-этажный дом на Томсона, 13 [кв. 4], он всегда подобострастно здоровался со мной, уже издалека снимая шапку. А теперь, бесцеремонно ворвавшись в нашу квартиру, грубо и нагло приказал моему мужу немедленно одеться и следовать за ними, якобы на работу. Мы попрощались. Я видела, что Пинхас старается побороть страх перед неизвестным и держаться бодро. Мы оба пытались в тот миг скрыть нахлынувшее предчувствие, что это навсегда… Больше я его никогда не видела. Лишь после войны узнала, что моего мужа, как и многих других молодых евреев, способных оказать палачам сопротивление, фашисты увезли в ту ночь в Бикерниекский лес* и расстреляли».
* * Бикерниекский лес -- район Риги, где в июле 1941 года нацисты начали расстреливать евреев. Кроме местных, там убивали и евреев, привезённых из других европейских стран. Кроме того, в Бикерниекском лесу казнили советских активистов, антифашистов и пленных красноармейцев -- всего, по данным судебного процесса 1946 года (Рига), более 46 тысяч человек. Современные латышские историки оценивают число убитых и погребённых там жертв нацизма в 35 тысяч человек. В 2001 году в Бикерниекском лесу был открыт мемориал.
Вспоминает Эльмар Ривош: «Откуда-то появились латыши-добровольцы, с повязками национальных цветов на рукаве. По нескольку человек, иногда в сопровождении немца, [они] начали обходить дома. Дворники должны указывать квартиры евреев. Приходили, обыскивали, били, забирали ценные вещи, большинство мужчин забирали».
Свидетельствует Макс Кауфман: «Они шли от дома к дому и вытаскивали оттуда моих единоверцев. Людей группами отправляли в управление полиции, полицейские участки и тюрьмы. В роли охраны выступали молодые латыши, облачённые в гражданскую одежду и вооружённые винтовками. На рукавах у них виднелись красно-белые повязки. Не заставили себя ждать и побои с грабежами. Многие были расстреляны в своих же собственных квартирах».
Вспоминает Тевель Глезер: «Нашу квартиру стали посещать разные группы латышей, которые грабили и издевались над нами... Через несколько дней начали приходить немецкие офицеры и забирать недостающую им мебель... Однажды вечером в нашу квартиру ворвались четыре рослых латыша, которые унесли в стоявшую у дома машину всё, что представлялось им ценным. Они издевались над моей мамой, которая пыталась им возражать, били её прикладом револьвера по голове».
Читать книгу «Записки» Эльмара Ривоша
Эльмар Ривош свидетельствует: «Стыдно, как все заругали большевиков. Ругают за всё. Вчерашние „большевики” стали ярыми националистами. Есть и среди евреев такие. Надеются этим спасти свою шкуру. Дудки. <...> Все говорят об „освобождении” и вине… евреев, конечно. Евреи сожгли Ригу, взорвали мосты, Петровскую кирху* и т. д. Группа подвыпивших поёт:
Nu tik brāļi naigi, naigi Sviediet žīdus Daugava, utt.*
Если бы во мне узнали еврея, поплавал бы, без сомнения. Две недели тому назад они ещё говорили „товарищ” и старались быть стахановцами*».
* Имеется в виду рижская церковь Святого Петра, на башне которой находился наблюдательный пункт защитников города.
В результате обстрела Старого города германскими войсками, находившимися в Задвинье, 29 июня 1941 года церковь загорелась и погибла.
* Ну, теперь проворно, братцы,
Кинем в Даугаву жидов и т. д. (латыш.)
* Стахановское движение -- движение в СССР за повышение производительности труда и лучшее использование техники. Возникло в 1935 году, названо по имени его зачинателя шахтёра А.Г.Стаханова.
Многих арестованных доставляли в здание префектуры (бульв. Аспазияс, 7). Здесь находился штаб латышской «самоохраны».
Вспоминает Макс Кауфман: «Нас повели в управление полиции (префектуру). По дороге к нам присоединялось всё больше латышей, беспощадно осыпавших нас ударами. Они кричали: „Жиды, большевики!” -- и, смеясь, добавляли: „Это идёт непобедимая армия Сталина!” <...> Большое здание префектуры было забито евреями. Со всех сторон доносились вопли -- так латышские убийцы истязали свои жертвы. Их садизм не знал границ.
Стариков и больных без одежды, голых, сгоняли во двор. Люди, игравшие некогда немаловажную роль, стояли там окровавленные и избитые. Их таскали за бороды. Арестованных молодых женщин раздевали во дворе и голых бросали в подвалы префектуры, где устраивались оргии. Сюда приволокли и старых, почтенных рижских евреев. Над ними издевались, их обливали водой и избивали. К тому же из толпы выбирали наиболее бородатых евреев и заставляли своими бородами чистить латышам обувь. <...> До этих пор в управлении полиции не было видно ни одного немца в униформе».
Вспоминает Фрида Михельсон: «Сотни евреев в первые дни были приведены в префектуру единственно с целью издевательств и насилия. <...> Девушек, молодых женщин в присутствии мужчин, близких, знакомых заставляли раздеваться догола и совершать на глазах всех омерзительный половой акт, многих изнасиловали шуцманы. Некоторые женщины от ужаса сходили с ума».
Вспоминает Бернхард Пресс: «Никто из латышской интеллигенции, политиков, судей не призвал остановить убийства, не призвал людей прийти в чувство. Интеллектуальная элита, как и большинство латышского народа, полностью увлеклась уничтожением евреев и не только подгоняла кровопролитие, но и участвовала в нём»
4 июля 1941 года почти все синагоги в Риге были осквернены и уничтожены. Их подвергли демонстративному сожжению, при этом нацисты загоняли в пламя прохожих и живших по соседству евреев.
Вспоминает Эльмар Ривош: «Все синагоги сожжены с мертвым и живым инвентарём. Для эффекта приводили забранных евреев -- мужчин, женщин и детей и к интересу, а может, и к удовольствию толпы предавали auto-da-fé *. Словом, народ веселится вовсю».
Вспоминает Георг Фридман:
«В то утро вооружённые латышские полицейские в районе, прилегающем к самой большой и роскошной синагоге, уже упомянутой „Гогол-шул”, на улице и из ближних домов стали хватать евреев, преимущественно престарелых, с бородами, и безжалостно загонять их внутрь синагоги, облили её внутри и снаружи бензином и подожгли. Несчастные жертвы ужасно кричали, пытались выбраться через окна и двери, но там их зверски расстреливали полицейские».
* * Аутодафе -- «акт веры» (португ.). Акт оглашения приговора инквизиции, а также само исполнение приговора (сожжение на костре).
* Синагога (греч. synagоgе -- место собрания) -- молельный дом с oбщиной верующих в иудаизме. Возникли в IV веке до н. э. в Стране Израиля, но широко стали создаваться в диаспоре после разрушения Иерусалимского храма (70 год н.э.); помимо религиозных выполняли также функции управления еврейскими общинами. В синагогах совершается богослужение, читается и комментируется Тора.
Свидетельствует Фрида Михельсон: «По городу распустили слухи, что всех евреев будут убивать. Латыши -- знакомые и соседи -- перестали с нами разговаривать, при встрече проходят мимо, отворачивая голову, не замечают, словно мы уже не существуем, всё старое перечёркнуто. Теперь они уверены, что ранее существовавшие добрососедские отношения им больше не понадобятся, а расплаты за предательство не будет.
Мы чувствуем по всему, что неотвратимо надвигается смерть, охватывает оцепенение и мучительный страх. Ни о чём нельзя думать, От любого стука или чужого голоса вздрагиваешь. Всё кажется, пришли за нами, уже начинается...»
Любая жестокость по отношению к евреям, оправдывалась «местью патриотов евреям за советскую оккупацию». Миф о якобы «активном сотрудничестве евреев с советской властью» в 1940-1941 годах и их «злостном участии» в сталинских репрессиях против жителей Латвии навязчиво насаждался нацистской пропагандой. В первые же дни июля в Риге «патриотами-мстителями» было убито около 4 300 евреев… Одним из мест, где совершались расстрелы беззащитных людей стали Агенскалнские сосны *.
* Агенскалнские сосны – сосновый бор, покрывавший песчаный дюнный вал в Задвинье, на территории бывшего имения Шварцгоф. В 1958-1961 гг. на этой территории был построен микрорайон типовых жилых домов.
Живший неподалёку Эльмар Ривош свидетельствует: «К слову. Подслушанный разговор в участке. После убийства Закса, Гейдемана и других явились к начальнику несколько патриотов с докладом о своей деятельности.
Патриот: -- Starp citu, mēs šonakt nolaidām septiņus žīdus. Начальник: -- Par ko tad? Патриот: -- Tā nu dusmas uznāca, bija jau apnikuši. Начальник (со смешком): -- Mīļie draugi, tā taču nevar rīkoties, nevar taču bez kārtības. Патриот: -- Priekšnieka kungs, kas nu tur par starpību — septiņi žīdi vairāk vai mazāk. Начальник: -- Labi, labi, nu stāstiet tagad [kas pieder pie] lietas. Весёлые разговорчики, что и говорить» *.
* -- Между прочим, мы сегодня ночью завалили семь жидов (латыш.).
-- За что же? (латыш.) -- Да зло взяло, надоели уже (латыш.).
-- Милые друзья, так же нельзя делать, нельзя же без порядка (латыш.).
-- Господин начальник, ну что там за разница -- семью жидами больше или меньше? (латыш.)
-- Ладно, ладно, ну, теперь рассказывайте по делу (латыш.).
Макс Кауфман вспоминает: «В середине июля 1941 года, возвращаясь с работы, я проходил мимо дома по улице К.Барона, 52. По улице вели группу русских военнопленных. Солдаты были босые, голодные и оборванные. Их сопровождали латыши в красно-белых повязках. Во главе колонны шёл молодой немец со свастикой на рукаве. В этот момент на улице появилась бедная еврейская женщина, держащая за руку своего ребёнка. У неё был кусок белого хлеба, который она из сострадания передала через ребёнка русскому. Когда немец заметил это, он тут же расстрелял женщину, её девочку и русского солдата. Латыши ликовали!»
Свидетельствует Эльмар Ривош: «Через некоторое время самыми богатыми людьми в городе станут дворники. Если они не могут спасти своих жильцов, то зато отправить [их] на тот свет могут одним словом, а иногда просто молчанием. Такое счастье на улице не валяется и бывает раз в жизни.
Последний дурак, кто не возьмёт такое счастье в руки. Как ни странно, дураков оказалось очень-очень мало: в больших богатых домах квартиры дворников уже ничего не могут вместить, и добро путешествует к родственникам. С каждым днём дворники становятся умнее, энергичнее и нахальнее. К хорошему люди быстро привыкают. <...> Многие из евреев устремились на Московский форштадт в поисках квартиры. Квартиры евреев в аристократических районах конфискуются. Жильцов просто или выселяют, или „арестовывают”. Квартиры конфискуются, конечно, в нетронутом виде, со всем добром».
Вспоминает Фрида Михельсон: «Однажды я возвращалась с работы домой. Навстречу шёл мальчуган в школьной форме. Поравнявшись со мной, он неожиданно подскочил ко мне и в ярости со всей силы ударил меня ногой в живот так, что я свалилась на землю, распластавшись на мостовой. Я разрыдалась, но скорее от боли душевной, чем физической. На углу стоял полицейский-шуцман *. Я поднялась и подошла к нему пожаловаться на подростка. -- Кто это был -- еврей или нееврей? -- спросил он, как будто готовый заступиться. -- Но кто бы это ни был, это же хулиган. Посмотрите, вот он ещё стоит там, кажется, он латыш, -- продолжала я возмущаться. В ответ он рассмеялся и самодовольно сказал: -- Он мог с тобой сделать что угодно -- плюнуть в лицо, задушить -- всё, что ему вздумается, это его право. Он здесь хозяин. Мне делается страшно: такие могут пойти на всё».
* Schutzmann – название полицейских в Германии (до 1945 года). Так же называли и коллаборационистов, служивших в созданных немцами подразделениях вспомогательной полиции. Их также называли «полицаями».
Страшной оказалась судьба евреев в провинции. Известия о городках и местечках были обрывочны и случайны, но рижанам становилось ясно, что еврейское население там полностью уничтожалось во время массовых казней, осуществляемых местными нацистами.
Свидетельствует Фрида Михельсон: «Некоторые знакомые латыши рассказывали, что при въезде в Тукумс, Елгаву, Бауск и другие небольшие города уже вывешены плакаты с надписью „Judenrein” *, что значит: в них более нет ни одного еврея.
Уже с первых дней оккупации между евреями и окружающим миром пролегла невидимая стена отчуждения и изоляции. Евреям было запрещено покидать места жительства, а латыши, как правило, избегали с ними общаться…»
* Judenrein – букв. «очищено от евреев».
Еврейское население в малых городах и сельской местности Латвии (около 30 тысяч) было в основном уничтожено уже до конца лета 1941 года. Если в крупных городах в первые месяцы оккупации уничтожение евреев носило в некоторой степени избирательный характер и существовала какая-то вероятность спасения, то в провинции оно было тотальным.
Житель Лиепаи Соломон Фейгерсон в своих воспоминаниях пишет: «Важно отметить, что все латышские полицаи-айзсарги, принимавшие участие в облавах, были добровольцами. Трудно было поверить, что вчерашние друзья превратились в смертельных врагов. Соседи, рядом с которыми прожиты годы, ждут, когда тебя заберут в СД, чтобы разграбить твой дом. Каждый, кто хотел и мог, спешил нажиться на еврейской крови. Каждый хватал, сколько мог. Евреи теперь были вне всякого закона. Нас объявили преступной нацией, подлежащей уничтожению»
Массовыми убийствами занималась не только пресловутая «команда Арайса», но и другие созданные нацистами из местного населения карательные подразделения, например «команда Вагуланса» в Елгаве, «команда Тейдеманиса» в Валмиере, подразделения, руководимые Я.Вейде (Рижский уезд), К.Лобе (Вентспилс), А.Мачсом (Резекне) и др.
В июле 1941 года в Бауске были кастрированы 56 евреев мужского пола, в том числе девять несовершеннолетних. Позднее этих несчастных расстреляли вместе с другим еврейским населением города...
Макс Кауфман вспоминает о положении евреев в Риге: «Жестокость латышей усиливалась день ото дня. Они задерживали на улице евреев и отправляли их на различные работы, не просто жутко избивая, а убивая многих из них. Например, группу людей, состоявшую из десяти евреев, ремонтировавших в составе команды ОТ (Оrganisation Todt) повреждённый мост через Даугаву, просто сбросили в воду, где они нашли свою смерть. Участились квартирные грабежи. Владельцев не просто грабили, многих из них сразу же убивали. Латышские палачи зашли так далеко, что отрубали пальцы ещё живым людям, чтобы только получить заветное кольцо.
Если же кому-то нужна была квартира, евреев просто выбрасывали на улицу, не разрешая взять с собой ни одной вещи.
У них было два метода: людей либо арестовывали и препровождали в штаб палачей „Перконкрустса”, либо отправляли в тюрьму. Но из обоих этих мест люди живыми не возвращались».
О своём пребывании в этом страшном месте вспоминает Георг Фридман:
«Я стоял первый от входа у левой стены. В какой-то момент вошёл один полицейский и сунул мне в руки какую-то подушку. Подушка эта была мокрая, красная -- вся пропитана кровью, размером с иллюстрированный журнал; жёсткая, как будто набитая опилками. Сунув её мне, он громко пояснил: -- Эта подушка пропитана кровью наших латышей, пролитой вами -- евреями и коммунистами. Высасывай эту кровь и передавай дальше. У меня промелькнула мысль, что, наоборот, эта подушка пропитана кровью наших евреев, пролитой сегодня здесь латышами-фашистами.
Я, конечно, стал сосать эту подушку. Ощущение было неописуемое. Вкус и запах -- неопределённый, но своеобразный. Мало похоже на то, что ощущают, когда иногда высасывают собственную кровь из порезанного пальца. И кровь оттуда не высосать -- ведь подушка была скорее сырая, чем мокрая. Я скорее чмокал губами, чем сосал, а этот тип стоял у меня за спиной и наблюдал. Потом удар по спине и окрик: -- Не так, бери в зубы и соси как следует! И чтоб подушка стала белой! Некоторое время он ещё наблюдал за мной, потом велел передать подушку дальше».
Георг Фридман вспоминает:
«Вскоре и ко мне подошёл один из них и спросил, били ли меня уже. Отчасти потому, что я уже получил немало ударов, а отчасти оттого, что думал, что подтверждением, возможно, избегу настоящей порки, я ответил, что меня уже били. Этот молодчик тут же велел мне спустить брюки. Потом раздался его крик: -- Врёшь, собака! За это ему -- двойную порцию! Марш! Последнее было сказано одному мальчишке-подростку из числа мучителей, которого я увидел стоящим за мной с дубинкой в руках, когда меня повернули. Увидев меня, этот мальчишка, которому от силы было лет тринадцать-четырнадцать, изрёк: -- Я тебя узнаю, ты моему брату ухо отрезал! Какая мать его родила? Какими эти изверги были в своей частной, личной жизни? Как они вели себя в семье, среди окружающих, вне этих ужасных застенков? Ведь они не были ни пьяными, ни в состоянии какого-то аффекта. Ведь всё, что они творили, они делали хладнокровно, обдуманно, с расчётом <…> Немного позже в сопровождении латышей в камеру заходит немецкий солдат. Небольшого роста, худощавый, совсем молодой, в армейской (не в эсэсовской) форме, кажется, рядовой. Ворот расстёгнут, в руках пистолет. Латыши ведут себя перед ним как будто заискивающе и в такой же манере на ломаном немецком языке разговаривают с ним, дают пояснения. Ведь он для них – кумир, прообраз „высшей расы”, наставник в их сокровенном деле – истязании и глумлении над людьми, единственная вина которых состоит в том, что их ненавидят».
Свидетельствует Эльмар Ривош: «Видел Е.Гольдберг. Говорила без умолку, несколько раз рассказывала, как её допрашивали перконкрустовцы и что они с ней делали. По странной случайности её отпустили, были пьяны и поступили против правил, так как её изнасиловали, а по регламенту, после этого не выпускают. Судьба с ней зло пошутила. Была такая красивая девушка… берегла свою невинность как нечто священное для брака. Хороша брачная ночь, нечего сказать. Была семья работящих людей -- пять сестёр, брат и отец. Остались только она одна с сестрой, живут в углу у знакомых на форштадте».
О своём пребывании в «доме Шмуляна» вспоминает Элла Медалье: «Главари „Перконкрустса” затеяли к ночи у себя наверху очередную попойку. Раздавались крики и хохот -- там шло буйное веселье. <...> Вдруг открылась дверь, и вошёл полицай. В одной руке у него был электрический фонарик, в другой он держал пистолет. Мутным взглядом обведя всех нас, неподвижно застывших на полу, он осветил с краю жертву, поднял дулом её голову и потащил девушку с места: -- Ну, ты, давай, живо наверх!
Начались мольбы, слёзы. -- Прекратить шум! -- заорал он хрипло, -- будете орать и церемониться, тут же пристрелю, суки! Всех перепробуем!.. Грязно выругавшись, схватил девушку и выволок её за дверь.
Я забилась в угол, обвязалась до глаз платком, собрала с пола горсть грязи и размазала по лицу, стараясь обезобразить себя, может, побрезгуют.
Поволокли ещё одну, затем третью, четвёртую, пятую. Сейчас придут за мной...
Меня охватил животный страх и неодолимое чувство гадливости. „Нет, я не поддамся, пусть убивают!” <...> Вскоре стали возвращаться девушки -- в синяках, кровоподтёках, рваной одежде, измученные, истерзанные. Не глядя друг другу в глаза, плача, ничком ложились на пол. Им на смену тут же забирали других. <...> Настало утро. Нас вывели во двор и отделили тех восьмерых, кого ночью пьяные бандиты насиловали. Подкатила машина, и им приказали туда влезть. В сопровождении нескольких перконкрустовцев девушек увезли на расстрел. Боясь, что всё станет известно немцам и их обвинят в осквернении „чистоты арийской расы”, эти латышские бандиты поспешили скрыть в земле следы своей ночной оргии».
Появилось предписание о запрете евреям находиться в общественных местах. Евреям запрещалось пользоваться городскими скверами и парками, посещать места купания.
Макс Кауфман вспоминает: «Однажды, когда мы шли по красивому Верманскому парку, латыши выгнали нас из него. Не могу забыть и случай в трамвае, как кондукторша не могла успокоиться, что едем на этом транспорте. Она просто была вне себя, что евреи позволяют себе „такое”, дала сигнал водителю, и нас прямо-таки вышвырнули из вагона».
Вспоминает Исаак Клейман: «В один из первых дней оккупации, я видел, как к небольшой очереди у продовольственного магазина подошёл латвийский офицер в форме и объявил: „Жиды, вон из очереди!” Несколько евреек вышло, а очередь зааплодировала».
Вспоминает Овсей Соркин: «Я, бывало, входил в „арийские” магазины, пристраиваясь к очереди. Чаще всего это кончалось каким-нибудь истеричным скандалом взбесившейся от возмущения „патриотки”: „Nestaviešu ar žīdu vienā rindā!” („Не буду стоять с жидом в одной очереди!”). Как только в магазине подымался такой шум, я поспешно выскальзывал и исчезал».
Вспоминает Эльмар Ривош: «В газетах дикая травля, не знаю, для чего. И так все патриоты стараются. „Tēvija”* посвящает много строк жуткой кровожадности еврейки: когда „арийские” женщины хотели её прогнать из очереди, та в ярости ударила одну из блюстительниц порядка бутылкой для молока. Виновная, конечно, понесла должное наказание. Veritas vincit!* Когда читаешь газету, спрашиваешь себя: неужели это XX век, неужели люди, которые пишут и читают это дерьмо, в это верят? Культура, прогресс. За них воюют, проливают кровь. До того „смешно”, что хочется плакать. Для своего удовольствия эта женщина в очереди не стояла, а, по всей вероятности, -- за молоком для своих детей. О том, что эти дети получили вместо молока, газета умалчивает. Но мы догадываемся».
* * «Tēvija» («Отечество») -- ежедневная газета, издававшаяся на латышском языке в июле 1941 -- апреле 1945 года (сначала в Риге, затем в «Курляндском котле»).
* Правда побеждает (латин.).
О переселении в гетто Макс Кауфман вспоминает: «Люди собирали только самое необходимое, всё прочее оставалось на месте. Кое-кому удавалось продать свои вещи за бесценок, другим не давали ничего. Из некоторых домов латыши вообще запрещали что-либо выносить.
Дороги, ведущие к гетто, были забиты тележками со скарбом. По одной стороне улицы в город шло русское население, по другой в гетто шли евреи.
Перевозчики заламывали не только высокие цены, но и отбирали у нас вещи. Случалось, что они убегали со всей поклажей. А кому было жаловаться? Это никого не интересовало. Чтобы „освободить” нас от тяжестей, латыши устроили на улице Даугавпилс и других улицах посты, где забирали всё, до чего они могли дотянуться, сопровождая всё это побоями».
Эльмар Ривош свидетельствует: «Наша Mazā Kalna iela тоже встревожена. Прошлой ночью наискось от нас были неприятные гости. В квартире, в партере дома номер 8, высадили окна и появились пьяный немец и несколько, тоже пьяных, патриотов. В квартире находились старик, старуха, женщина с маленьким ребёнком и девушка. Стариков избили и велели залезть под кровать, а молодым женщинам велели скинуть рубашки и плясать. Девушке в одно место ткнули дуло револьвера, обещая спустить курок. После этого развлечения переломали мебель, испражнились в комнате и, не взяв ничего, удалились».
Внешняя охрана гетто была поручена латышской вспомогательной полиции. Начальником её стал бывший лейтенант латвийской армии А.Данцкоп*. Охранникам запрещалось отходить от забора и общаться с узниками гетто. Они должны были, применяя оружие, пресекать любые контакты с внешним миром. Тем не менее, несмотря на запрет находиться на территории, охранники время от времени проникали в гетто, избивали, грабили и насиловали. Одеты они были в форму бывшей латвийской армии, или в мундиры айзсаргов. Поначалу на их головных уборах имелись даже старые латвийские знаки различия. Они носили зелёные нарукавные повязки с надписью Schutzmannschaften («Охранные отряды»). Обитатели гетто называли охранников бендлдике (повязочники – идиш).
Вспоминает Эльмар Ривош: «У ворот, как статуя, стоит красавец офицер, офицер бывшей латвийской армии, новый помощник коменданта гетто. Я узнаю его с первого взгляда, его не узнать нельзя. Я его помню лейтенантом, взводным командиром. В 1937 году я проходил повторное обучение инструкторов-резервистов в Саласпилсе, всего один месяц. Служил я в третьем взводе, он командовал вторым. Лейтенант Данцкоп. Среди профессиональных военных у нас в армии было достаточно сволочей, но лейтенант Данцкоп и среди них занимал почётное место. Злой садист по натуре. Злой для развлечения, вместо папироски -- он не курит. Неевреев он третировал с удовольствием, евреев -- с наслаждением. Он красавец в том смысле, что принято считать красотой. Такие глаза встречаются редко. Видел их только у латышей и эстонцев, но говорят, что и у финнов они встречаются. Я бы назвал их вообще не глазами, человеческими глазами, а просто органом зрения. Эти глаза, как светлое, прозрачное стекло, как мёртвый красивый камень. В них нет ни злобы, ни скуки, нет ни любви, ни ненависти, они видят, но ничего не выражают. Искать жалости, пощады в этих глазах так же безнадёжно, как заставить их засмеяться. Хороший помощник коменданта, слов нет».
* Альберт Данцкоп(1911-?) -- бывший офицер латвийской армии, учился на медицинском факультете Латвийского университета. С 1 октября 1941 г. добровольно состоял на службе в латышском полицейском батальоне. С 12 мая 1942 г. по 13 ноября 1943 г. находился на фронте под Ленинградом, был ранен. В конце войны бежал с гитлеровцами. По некоторым сведениям, умер в 90-е годы в Канаде.
Большинство рижских евреев было уничтожено в конце 1941 года… Разными людьми это злодеяние оценивалось по-разному. Для кого-то это была страшная трагедия, вызывавшая сочувствие, сопереживание. Иные же испытывали удовлетворение и радость…
Чудом спасшаяся при расстреле в Румбульском лесу Фрида Михельсон вспоминает, как таясь и скрываясь от палачей, под видом бедной горожанки-латышки она зашла в сельский дом обогреться:
«Хозяйка удивляется.
-- Как можно обойтись продуктами, что выдают вам по карточкам? Как хорошо всё-таки немцы сделали, что уничтожили всех жидов! Наконец-то вздохнули свободно! О чём мне с ней говорить дальше. Она не догадывается, кто я, и то хорошо».
Макс Кауфман вспоминает: «Ранним утром, уходя на работы, мы заметили длинные очереди латышских женщин, пришедших для получения пропитанной кровью еврейской одежды и других вещей. Эти бессовестные люди часами стояли в очереди, а распродажа длилась месяцами. Я не преувеличу, если скажу, что в каждом латышском доме есть окровавленные еврейские вещи».
Вспоминает Семен Пейрос: «Наша колонна движется всегда по одному и тому же маршруту. Когда мы шагаем по улице Маскавас или Гоголя, то встречаем сочувственные взгляды жителей – здесь живут преимущественно русские пролетарии. Они нам ничем, конечно, помочь не могут, но чувствуешь их сострадание и ободряющий взгляд, и на душе становится светлее.
Другая картина предстаёт, когда пересекаешь Вецригу по улице Вальню или центр по улице Бривибас. Видишь надменные взгляды латышей верхнего сословия – лакеев „нового порядка” при немцах. Иногда их юнцы отпускают нам вслед глупые шутки, вроде таких: -- Вот они идут, герои Сталина! Смотрите на победителей! Одна расфранченная мадам как-то ухитрилась даже подскочить к нашей колонне и ткнуть кого-то зонтиком. Какими мерзкими должны быть люди, чтобы так низко пасть – надругаться над смертниками! Мы идём своей дорогой, не обращая на них никакого внимания. К сожалению, их много».
Память о прошлом нужна не мёртвым. Она нужна живым…
Рижское гетто -- фотоматериалы
P. S. На территории Латвии к моменту её освобождения от нацистской оккупации, выжило лишь несколько сотен чудом уцелевших латвийских евреев. Из более чем 70 тысяч человек, находившихся здесь в начале июля 1941 года…
Исаак Клейман пишет: «Когда начались массовые расстрелы, евреев стали жалеть -- конечно, только в народе. Официальная знать никоим образом и ничем не выразила своего несогласия с тем, что делалось. Народ же нас жалел. Говорили, что так с евреями нельзя поступать. Говорили, что евреи тоже люди. Но почти никто не говорил, что евреи такие же люди, как все другие. < ... > Я далёк от мысли, что латыши чем-то хуже нас, евреев, или людей других национальностей. Печальная закономерность заключается в том, что члены малых наций, борющихся за своё национальное выживание, настолько одержимы своими проблемами и своей „правдой”, что им трудно воспринять другие проблемы и сочувствовать чужому горю. Более конкретно можно сказать, что латышские патриоты считали немцев своими освободителями [от советского режима] и не хотели препираться с ними из-за такой мелочи, как убийство нескольких десятков тысяч невинных евреев».
Истоки латышского антисемитизма