...Деда вывели на расстрел утром. Поставили к сараю, немец дал команду Петьке-полицаю, тот вскинул винтовку, раздались два выстрела... Трофима откинуло к самой стене, и он упал навзничь.
Офицер, даже не глянув на старика, развернулся и пошёл в тёплую избу, а Петька, пошатываясь, в сопровождении двух подельников отправился к себе. Трофим же остался лежать под хмурым весенним небом...
Рассказ
Но то ли руки у полицая больно уж тряслись после ночного пиршества, то ли остатки совести помешали хорошенько прицелиться в Трофима, которого Петька знал с самого детства, но одна из выпущенных пуль лишь обожгла деду щеку и впилась в сруб сарая, а вторая прошила плечо насквозь, не причинив большого вреда.
Свидетелем казни была соседка Трофима тётка Марфа. Глотая слёзы, она обратилась к проходившим мимо полицаям:
- Хоть бы похоронили по-человечески деда, нелюди. Крестов на вас нет!
Петька зло ответил:
- Поговори ещё! Рядом с Трофимом лечь хочешь? Так у меня для вас, коммуняк проклятых, завсегда пуля найдётся. Сама и похорони, коли такая жалостливая.
- Где ты коммуняку нашёл, ирод? - без особого страха осадила Марфа Петра. - Али забыл, что он раскулаченный? Со стариками только воевать да самогонку хлестать и горазды...
Петька, было, замахнулся на пожилую женщину, да два других полицая подхватили его под руки и увели в избу неподалёку. Вскоре оттуда послышались пьяные песни...
Марфа, крестясь и всхлипывая, пошла за внучком. Вместе они запрягли в телегу слепую лошадь Трофима и поспешили забрать тело соседа.
Однако, когда женщина наклонилась над дедом, чтобы приподнять его, услышала глухой стон.
- Живой! Матушки мои, живой! - зашептала она, знаками наказывая внуку молчать. - Ты уж потерпи, Трофимушка, помолчи, родненький, а то супостаты услышат. На хутор к Пузырихе тебя свезу, она подлечит, не откажет, поди. - Потом обратилась к мальчонке: - Давай-ка, Павлушка, подымай деда за ноги, да поосторожней. Половиком вон хоть прикроем, чтобы эти чего не заподозрили, и поедем с Божией помощью.
Марфа сдёрнула старый половик, что висел на плетне у сарая, накрыла им Трофима, положила сверху для виду лопату, взяла под уздцы кобылу Цыганку и пошагала по направлению к деревенскому погосту. Однако, как только околица скрылась за густым придорожным ивняком, эта "похоронная" процессия изменила направление: по лесной дороге направилась Марфа на хутор к бабке Пузырихе, которую местные почитали за знахарку...
Пузыриха встретила нежданных гостей неласково:
- И куды я твоего "покойника" дену? А как немцы заявятся? Подведёшь ты меня, Марфа, под монастырь.
Однако, поворчав, велела затаскивать Трофима в избу. Но тот уже пришёл в себя, сам слез с телеги, охая и держась за раненое плечо.
- Вот что, Марфа, - сказал дед, - ты там, на кладбище-то, вырой для отвода глаз яму, холмик небольшой насыпь да палку воткни. А потом в деревню вертайся. Цыганку мою оставь пастися на лужке, что за домом, чтобы все видели. А поутру, пораньше, пусть Павлушка её сюда приведёт, да чтобы никто не заметил. Мы с ней ещё повоюем...
Марфа всплеснула руками:
- Его чуть не убили, а туда же - воевать собрался! Восьмой десяток идёт, какой из тебя воин?
- Тьфу ты! - осерчал старик. - Не балмочи, баба, рано меня хоронишь! Я с фрицем за всё поквитаюсь...
Марфа махнула рукой и пошла впереди лошади по заросшей дороге к деревне, мальчонка устроился в телеге на охапке соломы.
Пузыриха, которую вообще-то звали Таисьей, внимательно смотрела на Трофима. Потом, хмыкнув, велела ему скинуть рубаху и принялась колдовать над раной.
Ночью Трофиму не спалось. Лёжа на сеновале, вспоминал он всю свою долгую жизнь, что чуть было не оборвалась от пули полицая. А ведь ещё вчера немецкий офицер предлагал ему, Трофиму Стрехнову, должность деревенского старосты...
Под утро сон всё же сморил деда. Однако чуткий его слух вскоре уловил еле слышный разговор, доносившийся с улицы. Трофим замер. Слов было не разобрать, понял он лишь, что говорили двое: Пузыриха и какой-то мужик. Затем послышались шаркающие шаги, скрип двери и дальше - тишина.
Трофим, неудобно повернувшись, застонал - и без того саднеющая рана отозвалась болью в руке и по всей груди. И тут же снова скрипнула дверь, его окликнула Таисья:
- Ты чего там? Болит али что?
Трофим, притворившись спящим, не ответил.
Следующие несколько дней прошли спокойно. Рана не так уже мучила деда. Он, кряхтя, ходил вокруг дома, подправил ограду, нарубил хвороста на растопку. Сама же Пузыриха куда-то отлучалась, возвращаясь уже ближе к вечеру.
На рассвете шестого дня Трофим снова уловил тихий разговор на улице. Но как ни напрягал слух, разобрать, о чём говорила Таисья с ранним гостем, так и не смог.
Днём дед сам решил прощупать почву:
- Слыхал я, Таисья, - осторожно начал Трофим, - что тут где-то партизан видели. Шурка Прокшина после Пасхи рассказывала, мол, у Гущина обоз немецкий разгромили, а под Гореловым склад взорвали. Может, знаешь чего?
Пузыриха усмехнулась:
- А коли и знаю, так тебе что? Или и правда воевать собрался?
Старик крякнул, помолчал немного, потом ответил:
- А это я, Таисья, твоему ночному гостю как есть доложу, куды я собрался. Ты только сведи меня с им.
Пузыриха прищурилась:
- Свести, говоришь? Ладно, старый, про тебя так и так надысь спрашивали. Как стемнеет, будь готов со своей клячей в лес идти.
И правда, лишь только плотные весенние сумерки сменились полною тьмою, в окно избы кто-то тихо постучал. Пузыриха, накинув старую жакетку и повязав платок, кивнула деду: иди, мол, за мной.
На улице Трофим разглядел два мужских силуэта. Один из пришедших, поздоровавшись, прошептал:
- Ты уж прости, дед, порядок такой: глаза тебе завязать придётся.
- Завязывай, коли надо, - ответил старик. - Только, робят, я и так ни зги не вижу. Но противу порядку уж не попру.
Трофиму завязали глаза, усадили на Цыганку, и вся троица углубилась в ночной лес.
Дорога была долгой. Спустя несколько часов ходу из-под повязки Трофиму забрезжил робкий свет. "Утро", - подумал он. И вскоре мужчина, что вёл под уздцы кобылу, скомандовал:
- Всё, слезай, прибыли.
Трофим спешился, снял с глаз волглую от утренней росы тряпицу, осмотрелся. Вокруг, на небольшой поляне посреди леса, стояло несколько землянок, ходили люди. Навскидку Трофим насчитал человек тридцать мужиков и с пяток баб. Все были заняты какими-то делами: кто колол дрова, кто чистил оружие, чинил сбрую...
Высокий бородатый мужчина в офицерской шинели, но без петлиц, поднялся из-за стола под небольшим навесом, кивнул Трофиму, поздоровался с его спутниками и, перекинувшись с ними парой слов, пригласил деда в землянку, что расположилась под раскидистой елью.
Внутри было мрачно, немного пахло затхлостью и оружейной смазкой. Хозяин сел за грубо сколоченный стол, указал гостю на табурет напротив себя, закурил, сделал пару затяжек, потом произнёс:
- Да, Трофим Игнатьевич, признаЮсь, удивил ты меня. Слух прошёл, что тебя немцы в старосты метят. Кое-кто из ваших деревенских уверен был, что согласишься. Так что мы уж готовились тебя ликвидировать. А ты - вон оно что - под расстрел пошёл, а не стал на фрица работать. Хотя, знаю, с советской властью у тебя дружба не сложилась. Может, объяснишь?..
- Чтобы объяснить, товарищ командир, это мне всю жизнь свою рассказать придётся, - ответил Трофим. - А то не поймёшь.
- Ну так мы и не торопимся, - улыбнулся мужчина. - Рассказывай. Да не побрезгуй, почаёвничай со мной.
Потом добавил:
- Меня, кстати, Алексеем Дмитриевичем величают. Будем знакомы, - и снова улыбнулся.
Так вот, за кружкой горячего лесного чая на травах, и поведал Трофим хозяину землянки всю свою крестьянскую биографию...
Родился он через семь лет после отмены крепостного права. Отец его, как и дед, и прадед, крестьянствовал. Семья была большая: пять сыновей и четыре дочери растили Стрехновы Игнат с Акулиной. Трофим был средним.
Жили, как все. Работали на земле, ею же и питались. Вставали затемно и ложились затемно. Богатств не нажили, однако и не бедствовали.
Как минуло Трофиму 24 года, сосватал он дочку кузнеца из соседней деревни Евдокию. Отстроили дом по соседству с родительским, где уже стояли избы двух старших братьев. И зажил Трофим Стрехнов своей семьёй. В 1893-ем у них с женой старший сын родился, Иван, через два года - дочка Степанида, а в девятисотом году ещё сын - Фёдор.
После родов младшего Евдокия стала чахнуть, чахнуть, да так через три года и померла. С детьми сначала помогала мать, потом в дом Трофима перебралась его младшая сестра Варвара, глухонемая девка, которой судьба была сидеть в бобылках. А вот жениться боле мужчина не захотел.
Перед началом Империалистической войны Трофим на пару с тестем поставили мельницу на местной речушке, наняли работников. Живи, казалось, да радуйся... А как с германцем заваруха пошла, так и забрали старшего сына на войну. Где-то в Румынии сгинул Иван...
Аккурат перед Революцией сыграли свадьбу дочери. Засиделась в девках Степанида, всё выбирала себе жениха по нраву. А Трофим и не торопил: в дочке он души не чаял. Однако дождалась и Стеша своего суженого.
Вернулся с фронта соседский сын Антипка, растопил сердце неприступной красавицы. Радовался отец: рядом дочка жить будет, поможет он молодым на ноги встать.
Да только Антип, не прожив после свадьбы и месяца в родительском доме, собрался в город. Вместе с ним уехала и Стеша. А там и октябрь семнадцатого грянул... И вскоре узнал Трофим, что зять его среди революционеров затесался, сам комиссаром стал.
Одна надежда осталась у отца - на младшего сына. Серьёзным вырос Фёдор, работящим - весь в батьку. Да только и на его долю тяжкие испытания выпали...
- Вот ты говоришь, что я враг советской власти, - вёл дальше свой рассказ Трофим. - Может, и враг. Как есть говорю, не скрываю. Отняла у меня ваша власть последнего сына. И дом отняла, и хозяйство. В кулаки меня записала, словно я не пахал, как прОклятый, а на подушках возлежал, пока другие на меня работали. Нет, Лексей Дмитрич, пахал. Ещё как я пахал. Себя кормил, родителей своих, сестру, семью сына, да ещё семьи свои работников. А вы меня - в кулаки... Эх...
Отвернулся Трофим, замолчал. Молчал и командир, держа в ладонях кружку с остывшим чаем.
Паузу прервал появившийся в дверях землянки партизан. Он вызвал командира на улицу. Трофим остался сидеть за столом в полной тишине...
Окончание здесь:
