Мы были дети, как дети. В ожидании операции и после нее мы крепко дружили, ругались до слез, влюблялись, становились парами и расставались, но никогда не обмениваясь адресами и телефонами. Нас объединяло общая беда, глубина которой в стенах больницы теряла смысл, но острее ощущалась за ее пределами. Случайно встретив кого-то из «наших», из уродцев, мы, не сговариваясь, отводили глаза, делая вид, что не знакомы, потому что каждый из нас старался спрятаться в толпе, притворившись нормальным. Но по-настоящему нормальными мы были только там. В больнице.
В остальном мы были обычными детьми. С любопытством рассматривали физические изъяны друг друга, не стесняясь, спрашивали диагноз и почти сразу забывали его, увлеченные новыми друзьями, подростковыми страстями, желанием выделиться и занять свое место в стае.
Как и любой человеческой стае среди нас были крутыши и ботаны. Крутыши редко ходили по коридорам и почти никогда не появлялись в общем холе с цветным телевизором, где собирались простаки. Они ярко одевались, начесывали волосы, скрывая шрамы и дефекты, высоко ставили челки сладкой водой, надували большие пузыри из заграничной жвачки и не замечали нас.
Всей душой, с самого первого дня, как меня определили в палату ботанов, я мечтала оказаться в компании крутышей. И не сомневалась, что рано или поздно стану одной из них.
Что-то притягательное, особенное происходило за всегда закрытыми дверьми их палаты, куда магнитом притягивало самых взрослых и симпатичных парней нашего отделения.
Заводилой у крутышей была Ленка. Ленке было лет тринадцать или четырнадцать. У нее большая грудь, на которую украдкой пялились мальчишки, густые крашенные волосы. Прическа называлась Аврора. Ленка, не, что я — не стеснялась своего взрослого тела и впечатления, которое оно производит на парней.
В отличие от нас, «врожденных», Ленка родилась нормальной, но пару лет назад попала с родителями в автокатастрофу, которая равнодушно изуродовала левую часть ее лица. Глаза почти не было видно за твердым и толстым, как карандаш, шрамом. Красная кожа выглядела потрескавшейся, как земля после месяца изнуряющей засухи.
Ленка была одной из самых «тяжелых»в отделении, но мы все быстро привыкли к ее лицу и вскоре признали ее безоговорочное лидерство.
Стать Лениной подругой я мечтала уже через два дня после ее поступления в больницу. Ее энергетика притягивала меня, и я безвольно вращалась в орбите ее врожденной харизмы.
Нас свел случай. У каждого из нас на шее видела монетка, с помощью которой мы звонили родным по телефону-автомату, висевшему в холле. Крепко сжимая ниточку, которая была продета в аккуратную круглую дырочку в монетке, мы опускали монетку в автомат, а после разговора выдергивали ее обратно.
Но иногда ниточка обрывалась, а монетка с дырочкой оставалась в автомате. А запасные были далеко не у всех. У меня не было.
Я бы никогда не попросила у Ленки помощи, и страшно смутилась, когда она, стоя за мной в очереди, вдруг молча сняла с себя шнурок и протянула, похлопав меня по плечу сзади.
— Держи, у меня еще есть.
Я так растерялась, что толком и не сказала ей спасибо. Шанс выпал вечером, когда меня неожиданно перевели к ней в палату. Ленкиных соседок выписали, и нас, к моему счастью, уплотнили. Так, внезапно для самой себя, я оказалась в самом сердце логова крутышей. В нашей общей с Ленкой палате почти всегда были гости. Кутые девчонки из других палат и, конечно, парни.
Первое время я очень стеснялась и почти все время молчала. Но потом расслабилась, начала шутить, и была страшно довольна, что мои шутки «заходят» крутышам. Мне выделили место в столовой среди «своих», а высокий симпатичный блондин с заячьей губой, мимо которого я проходила, задерживая дыхание, стал неуклюже за мной ухаживать.
Вечером, после отбоя, мы оставались с Ленкой наедине. Ленка рассказывала про свою жизнь до аварии, про своих друзей, про парней, которые не отвернулись от нее после того, как случилась беда. Про то, что пять операций она уже перенесла, а сколько осталось неизвестно, но она пойдет до конца, чтобы рано или поздно стать такой, как раньше.
А я просто лежала и слушала. Я хорошо умею слушать. Слушать и не перебивать.
— Знаешь, на что я больше всего злюсь?
Мы лежали в темноте и смотрели в потолок. Я не ответила, но жадно ждала, что она скажет дальше.
— Почему именно я? Почему это случилось со мной? Именно со мной?
— А ты бы хотела, чтобы это случилось с кем-то другим? — я редко подавала голос во время наших ночных посиделок. А сейчас не удержалась.
Ленка задумалась.
— Да нет, наверное. Но ведь это ужасно не справедливо, что изуродовали именно мою — единственную и не повторимую жизнь. Почему я?!
Надо же, я никогда не задумывалась, почему именно я родилась не такой как обычные люди. Единственное, всегда радовалась, что у меня нет сестры близнеца. Такой же, как я, только без этого… отвратительного, ненормального, которое я сама бы и не заметила, если бы люди, не стали тыкать мне им в глаза. Наверное, было бы больно наблюдать со стороны, какой могла бы быть моя жизнь, если бы не эта мутация во время беременности моей матери.
Возможно, тогда бы и я спросила: почему я?
Через два дня после того разговора меня забрали на операцию. Еще сутки я провалялась в реанимации.
Первый кого, я увидела, вернувшись на этаж, был тот самый симпатичный блондин. Он нервно ходил туда-сюда возле лестницы. Как будто ждал чего-то. Или меня?
Когда я появилась в проеме, он посмотрел на крепко спеленатую пластырями и бинтом нижнюю часть моего лица, ухмыльнулся и сказал:
-— А спорим ты так сделать не сможешь?
И он провел пальцем по своей нижней губе, издавая булькающий звук.
— А спорим, смогу, — улыбнулась я глазами и продела тоже самое с верхней губой. Он сначала застыл в изумлении — как это так у меня получилось, а потом расхохотался. За нас двоих. Мне смеяться было еще больно.