Сколько себя помнил, Тома всегда был одним большим резонатором. Возможно, это было естественно, поскольку пока он был в достаточной степени молод и глуп, хоть ребёнком его уже мог назвать бы только очень древний старик.
Однако эмоции Тома всегда были немного «слишком».
И он, чёрт побери, упивался своими чувствами.
Вот конкретно в данную минуту он был до невозможности счастлив. А ведь он просто вновь бродил по улицам родного Орлеана, терялся в них, как в самом невозможном лабиринте, запутывался, точно маленький котёнок, играющийся с пряжей.
И впитывал, впитывал, впитывал….
Облака, как и всегда, кружили вокруг Орлеанского собора в безумном танце, который, впрочем, человеку не отследить – больно уж медленно для людей двигались пушистые гиганты. Но стоило отдать им должное – ярко-голубую полоску неба между башенками они обходили стороной, что так шло собору. Величественное готическое здание возвышается над площадью, но не нависало над ней. Благодаря своему светлому камню собор просто стремился ввысь, к облакам, совершенно не беспокоясь о том, что есть на земле.
Налюбовавшись небом над собором, Тома принял решение отправиться дальше.
В городе было столько ещё интересного!
Например, по улицам Серпант и Бон Анфан ему удалось добраться до театра. Испокон веков в этом месте разбивали свои шатры бродячие артисты, а теперь, вон, целый дом для них отстроили. У Тома знакомая есть среди художниц, поэтому его везде уже пропускали спокойно, ничего не спрашивая. И он мог видеть репетиции.
Актёрская профессия всегда казалась Тома чем-то неземным. Ну как можно передать чувства….. Не свои? А кого-то совсем другого, из другого места и времени…. Каково это вообще – быть кем-то совсем другим?
Тома размышлял об этом, глядя на погружённых в работу артистов в причудливых костюмах. Когда мысли стали жужжать, точно надоедливые мухи, Тома пулей выскочил из театра. А, отбежав на несколько шагов от здания, сам над собой посмеялся – нет, раз уж он так напугался даже мыслей, ему в артисты дорога заказана. Тома слишком любит быть собой, чтобы пытаться быть кем-то ещё.
Добираясь до парка Пастёр он прошёл мимо блошиного рынка на бульваре Пьер Сежель. Столько забавных вещичек там можно было найти! От потрёпанной рыцарской одежды (сколько ей лет-то вообще, когда последние рыцари жили?!) и древней глиняной посуды до разных механизмов с инструментами. Они были повсюду, что ж поделать – эпоха прогресса. В Блуа, что простирался к западу от Орлеана, вон, вообще упор на технологии шёл глобальный. Не ровен час, появится там какой-нибудь изобретатель, который вообще всё перевернёт и изменит….
Тома это устраивало целиком и полностью – ведь тогда изменившийся мир можно будет изучать с новым рвением – всё неизвестное, неожиданное, не предусмотренное заранее! Просто отлично!
В парке было тоже хорошо. Пруды с фонтанчиками, аллеи могучих, но ухоженных деревьев, лавочки с кованными витыми ножками, клумбы с цветами всех красок мира. И, конечно, главные обитатели парка – птицы-попрошайки и величественные скульптуры с холодными сердцами.
Тома нравилось бывать рядом с одной из скульптур. Это была красивая девушка, лежащая на постаменте в самой простой и естественной позе. Тома было приятно сидеть прямо на земле, облокотившись на постамент, и молчать рядом с ней. Иногда ему казалось, что статуи понимали гораздо больше живых людей. Только, к сожалению, не чувствовали.
Это было очень обидно.
А вот птицы…. С птицами Тома говорил на одном языке. Они прыгали, щебетали, дрались друг с другом за крошки…. Особенно воробьи – вот уж они-то во все времена были главными драчунами всего света, люди им в этом плане вообще не были ровней, хоть и усиленно стремились отобрать у воробьёв это звание.
А Тома считал, лучше воробьёв люди всё равно не справятся никогда, а потому и пытаться не стоит.
Тома гулял долго. Исходил все мостовые, разглядел во всей красе чуть ли не каждый дом, побратался со всеми уличными кошками и собаками, качал головой в такт проезжающим мимо повозкам, нюхал цветы, смотрел закат над рекой Луарой и, танцуя между весёлых пятен фонарей, возвратился домой.
***
- Ну как, что-то зацепило? – с детским любопытством спросил Тома, выглядывая из-за плеча. Отросшие медово-каштановые волосы тут же перекрыли ему зрение, так что ему пришлось немного качнуть головой, чтобы открыть себе обзор.
Паскаль тяжело вздохнул и закрыл альбом прежде, чем Тома успел увидеть набросок.
- Эй, покажи, так нечестно! – тут же взвыл Тома.
Паскаль задумчиво почесал рыжую бородку и, дабы не смотреть на сердитого друга, обвёл глазами их скромное жилище. Крохотная квартирка, которую они снимали на пару, выдавала присутствие именно двух жильцов только наличием двух кроватей. В остальном же создавалось ощущение, что жил тут один Паскаль. Всё вокруг было заставлено его картинами, завалено чистыми холстами и красками.
Паскаль любил рисовать, всей душой любил, но природа наградила его отличными руками, однако не удосужилась одарить подходящими для этих рук глазами. Вероятно, Паскаль был единственным в мире художником, который абсолютно не умел видеть красоту и волшебство в обычных вещах. А ведь именно этим их ремесло и славилось, между прочим.
К счастью, у него был Тома. Который, если он не покажет свой набросок, вероятно, обидится, и не станет с ним говорить примерно сутки. На большее его просто не хватит. Но даже сутки без болтовни Тома – довольно неприятная перспектива, всё же. Поэтому под одновременно сердитым и жалобным взглядом Паскаль сдался.
- Ладно, смотри, - наконец-то протянул ему альбом художник.
На эскизе Тома – резкий, угловатый, немного нескладный. И скульптура девушки. Плавная, округлая, бесконечно правильная. Словно бы всё «чересчур» Тома столкнулось с «недостаточно» статуи.
- Ничего себе…. – заворожённо протянул Тома. – Всегда поражаюсь, как ты умеешь выделять из моей болтовни самое главное. Я ведь столько всего видел за этот день…
- Не придумала природа, мой друг, более совершенного сочетания, чем твои глаза и мои руки, – просто отмахнулся Паскаль, прибираясь на своём рабочем месте.
Сколько себя помнил, Паскаль всегда был словно в замкнутом контуре. Его энергия шла ровно, циркулировала только по его организму и в контакт с окружающей средой не вступала. Но появился Тома – и стало проще. Гораздо проще. Он ведь чувствовал за двоих, и охотно делился эмоциями и впечатлениями, не скупясь. Рядом с ним почти пустой Паскаль ощущал себя живым и причастным к этому миру.
И что бы в этом самом мире не случилось, эта тоненькая ниточка, протянувшаяся между ними, не сможет оборваться ни при каких обстоятельствах.