Поле брани
«Да чтоб тебя, тудыт твою налево!» – Летели в открытые окна бранные слова, и казалось, что от них качались занавески. Крепкий мат приколачивал похлеще молотков, которыми наверху забивали крепеж на новой кровле.
Дед Васька поморщился, подошел к старому телевизору и поворотом выключателя оборвал на полуслове первого российского президента – всё равно ничего не слышно. Экран заботливо закрыл свободным уголком кружевной салфетки.
Наверху работало двое односельчан Василия Петровича: Никитка Жигунов и Пашка Беркут. Никитка по большей части молчал. Несмотря на исполинский рост и косую сажень в плечах, был он тих по жизни и кроток. А вот Пашка – низкорослый, тощий, с большой, как у спичечного огарка, головой, был совсем из другого теста: язвительный и острый на язык вечно он матерился, да так звонко и пискляво, что казалось, будто хлыстом в воздухе свистел. Вот он-то и сыпал бранью на всю округу. Деду Ваське чудилось, что от этого вся птица и даже мошкара старались дом облетать.
До какого-то времени старик терпел, виновато косился на потемневшие в углу иконы (крышу-то чинить надо, а сам он уже немощен), а потом не выдержал, стукнула себя досадливо по коленке и поковылял во двор, подволакивая раненую ещё во время войны ногу.
– А ну слезай! – крикнул дед Васька наверх и для пущей убедительности тряхнул приставную деревянную лестницу.
Удары молотка и брань смолкли.
– Чё, дед Вась? – отозвался с крыши Пашка.
– Слезай, кому говорю! Живо!
– Чё случилось-то? – Над приставной лестницей нависла большая голова Беркута в серой кепке.
– Иди сюда, язык твой поганый золой натру!
– Да ты чё, дед Вась? – Пашка опасливо улыбнулся.
– Слезай!
Из-за края крыши показалась вторая голова – Никиткина.
– А ну, Никитушка, тресни ты этому оболтусу молотком по зубам! – Дед Васька изобразил удар. – Да хорошенько, чтобы материться стало нечем!
Никитка улыбнулся, нарочито медленно поднял молоток и многозначительно почесал себе затылок узкой частью, поглядывая на Пашку. Беркут отодвинулся на всякий случай. Трусоват был, несмотря на свою языкастую удаль.
– Ладноть, – сказал Василий Петрович уже мирно, – спускайтесь давайте. Машка моя с утра блинов напекла. Идите, перекусите. С молоком холодным. А то жара, поди, одолела, вот и плавятся мозги.
Пашка слез первым. Хотя не слез, а соскользнул с лестницы: до того он был шустрым, текучим. Никитка спустился размеренно, почти с царским достоинством.
Дед Васька впустил парней в дом, усадил за стол. Выставил тарелку с блинами, подал стеклянную сахарницу с ложкой, а из холодильника достал бидон. Разлил по стаканам молоко. Бидон начал стремительно потеть и пускать воду на затертую клеенчатую скатерть. Жирная, чёрная муха, соблазнившись съестным запахом, загудела над столом, и приземлилась аккурат на маслянистой поверхности блина.
– Ах ты сука! – яростно процедил сквозь плотно сжатые зубы Пашка, поднял руку, чтобы прогнать наглое насекомое, но тут же отхватил звонкого подзатыльника от Василия Петровича.
– Ты чё, дед?! – Пашка подскочил, как ужаленный, и с детской обидой уставился на старика.
– А ну рот закрой, поганец! – Приказал дед. – И кепку сними. В доме сидишь!
Пашка вжал в плечи голову и стянул кепку. Густые, соломенные волосы топорщились на голове. Обратно сел на место.
– Сиди, ешь, – сказал Василий Петрович уже мирно. – А я вам пока сказку одну расскажу, – продолжил дед и подвинул табурет ближе к столу. Сел. – Свой девятнадцатый день рождения я встретил на брянских болотах…
***
Свой девятнадцатый день рождения юный, редкоусый Васька Жохов встретил на брянских болотах. С остатками разбитого взвода уходил он из немецкого окружения. Отступали быстро, суматошно, не сверяясь ни с какими ориентирами и уж тем более с картами. Бежали долго, истерично, и все казалось, что нет-нет, да подсечет куст у самой пятки залётная пуля. Время отмеряли звериным чутьем и ударами встречных веток по лицу. Очнулись только тогда, когда выбежали к изумрудному полю и Санька Обухов с коротким, неясным матерком ухнул по пояс в болотную жижу, бросив в сторону винтовку. Женька Овчинников сунулся было спасать единственное уцелевшее оружие, но тоже провалился по колено. Он извернулся ужом, ухитрился схватить винтовку, нащупал прикладом твердый кусок земли и, уперевшись об ствол оружия, как об посох, выбрался на сушу. Той же винтовкой, но уже как дрыном, вытащил Саньку.
Васька Жохов и Лёнька Шаповалов – самые младшие из уцелевших – застыли соляными столпами и молча моргали. Бурят Баир Доржиев воровато ткнул себе в губы, будто в поцелуе, планку гимнастерки и замер, не выпуская край униформы из руки.
Болота. Глухие, мясистые болота на старой Брянщине. Слышали, но не знавали.
Выбравшись на твердый участок земли, Санька сел, тяжело дыша, ощупал мокрую одежду и ядовито матюгнулся – уже по-осеннему стылая вода жгла до самых костей. Женька молча выливал мутную жижу из сапог. Остальные беспокойно озирались. Стремительно смеркалось.
– Командование беру на себя! – тихо, но уверено сказал Овчинников, закончив с сапогами.
Все согласно промолчали.
– У кого уцелели спички?
Васька очнулся от наваждения и постучал себя по голенищу. Достал припасённый коробок.
– Пока не стемнело окончательно, набираем хворост! – снова скомандовал Женька и кивнул в сторону леска, из которого они только что выбежали. – Ночь проводим тут. Далеко не уходим. Каждый шаг сверяем длинной палкой. Вглубь болота не соваться.
– Огонь нас выдаст, – возразил верзила Лёнька.
– Не выдаст. Мы далеко уже. Раз на болота вышли, то примерно знаю, где мы. Немец сюда не сунется на ночь глядя – опасно очень. Да и огонь сделаем небольшим – хоть шмотье просушим, а рано с утра в путь. Идти нам долго.
– А куда двигать-то? – басовито поинтересовался Баир.
– В болота. Вдоль леса опасно.
«Ту ночь мы почти не спали, – сказал дед Васька и налил себе стакан молока. – Жидкий огонек, завешанный мокрыми гимнастерками, штанами и портянками грел только надежду. Но хоть так. В тёмном лесу да без огня было бы совсем тошно. Кто-то всхлипывал из темноты, но не показывали остальные виду, что слышат. Самим – хоть волком вой. Мутно на душе было, скользко. Поскребли по сусекам и оказалось, что на пятерых в запасе у нас имеется только горсть сухарей, с десяток галет, брикет каши-концентрата и два брикета сухого горохового супа. Да ещё несколько кусочков сахару. Не густо, учитывая, что котелка и вовсе не было.
Разделили сухари и погрызли немного супа поочередно, запили стылой болотной водой. Остальное решили припасти.
Сидим, молчим, а Баир всё носом в гимнастерку тычется. Ну мало ли что тычется? Мы поначалу значения не придавали. Больше о своём думали, боялись. Страшно от болот. От леса страшно. Куда двигать – неизвестно, ведь по кромке леса идти нельзя…»
***
– По кромке леса идти нельзя, – сказал Женька после скудного ужина, который больше дразнил голод, чем помогал утолить его. – Она на северо-запад ведёт – на немцев выйдем. Надо в болота идти. После них, километров через пять, должны быть наши части.
До войны Женька жил где-то рядом.
– А брод знаешь? – с надеждой спросил Лёнька Шаповалов.
– Условно, – помолчав, ответил самоназначенный командир. – Пацаном сюда с бабкой за ягодой ходили – бабки местные тут всё вдоль и поперек знают. (Вот бы нам такую, – мечтательно вздохнул он). – А я только примерно помню.
– Примерно не пойдёть, – по-деревенски на распев сказал Лёнька, – пропадём.
– Есть другие варианты? – огрызнулся Женька.
– Проводник нужон.
– Да где же я тебе его возьму? – возмутился Овчинников. – Пойдём, как есть. А теперь спать. Дежурим по двое по два часа. Я начну один – меня хватит. Далее Жохов и Обухов, потом Шаповалов и Доржиев. На рассвете снимаемся.
***
«На том и порешили, – продолжил дед Васька. – Чуток соснём, а рано по утру в путь.
Когда проснулись, наломали себе длинных жердей и гуськом двинулись через болота. Впереди шёл командир. Поначалу всё хорошо было. Двигались бродом. Почти не оступались. Казалось, Женька и вправду дорогу знает. И вот мы вроде уже как до редкого мелколесья добрались. Стоят деревца такие корявые, клочками, будто шерсть на лишайной собаке, а между деревьями – то ли трава, то ли болотный ковёр. По началу обрадовались, а потом стали то тут то там проваливаться. Наступаешь вроде на холмик, а он раз – и под воду уходит вместе с твоей ногой. Ходим мы, значит, ходим, как овечки пугливые толкаемся и уже совсем дорогу потеряли. Даже не можем понять, откуда вышли. Лёнька всхлипывать начал – стало быть это он прошлой ночью пузыри пускал. Санька от страха матерится пуще прежнего. Я с Лёнькой к нему присоединился. Вот ты скажешь слово этакое, оно вроде как и полегче становится. И не таким ты уж маленьким и беззащитным кажешься. Женька молчит – дорогу, значит, ищет. Баир все в гимнастёрку тычется и шепчет чегой-то.
Вот и идем мы не пойми куда, дорогу себе матерками мостим. Не пойми как, но движемся. Часа через три снова на безлесое болото вышли. Тут Женька и сник…»
– Стоять! – приказал командир и сел на кучку, предварительно потыкав в неё жердью. – Мы к тому же болоту вернулись. Лесок сушей закончится должен был, а тут вон – снова жижа.
– Твою же мать! – плюнул горячими словами Санька.
– Да замолчи ты! – оборвал его Баир. – Мать да мать! Как язык-то ещё не отсох?
В ответ Обухов облил его жгучим потоком отборного мата. Баир кинулся было на Сашку, но бурята перехватил Лёнька Шаповалов.
– А ну хватить! – прогудел он и встряхнул Доржиева за плечи.
– Чё тебе всё «хватить»! – злобно передразнил его Обухов, кривя рот, и стал нацикиваться уже на Лёньку.
– Смотрите! – вскрикнул Женька и вскочил с кочки, тыча пальцем в сторону.
Все повернулись туда, куда указывал Женька.
Метрах в двухстах через плешивую лесистую часть болота шла чёрная старуха с лукошком в длинной юбке и в густом платке на голове. Первые доли секунд мужики молча пялились на неё, а потом загомонили:
– Баба! Баба! Откуда взялась? Из местных?
– Мать! – окликнул её Женька. – Мать!
Старуха обернулась и остановилась. Вся группа кинулась к ней и, как ни странно, никто ни разу не провалился. Добежали.
Старуха смотрела на них с интересом, не боялась
«Старуха смотрит на нас с интересом, – дед Васька изобразил её, – не испугалась. Странная она была. Не стара чтоб уж совсем, и морщин вроде как нет, а лицо такое… даже не знаю, как сказать… как вот если бы ребёнка всю жисть в угольной шахте растили, без света и свежего воздуха. Кожа тёмная, чуть ли не сажей вымазанная. На самой – не одежда, а тряпье одно: дырка на дырке и дыркой погоняет. И руки… руки чёрные с грязными ногтями, словно она тут прямо за кочкой картошку копала. Голова в платок плотно укутана на старообрядческий манер. Ну чисто баб Яга, хоть и не горбатая. Прямая, как жердь, высокая. Мне показалось, что даже нас выше. В руках же у неё справное, новое лукошко, но пустое. Начали мы её наперебой расспрашивать…»
– Откуда ты, мать? Не бойся, бабуль! Стой! – мололи они, перебивая друг друга. До того рады были живую душу встретить.
– Мы из отступления, – начал объяснять Женька. – У вас тут немец под боком, знаешь?
– Знаю, отчего не знать, – подала голос старуха. Он был чище и моложе, чем ожидалось.
– Нам к своим надо, – встрял Санька. – Заплутали в болотах, – пояснил он и охарактеризовал их незавидное положение сочными ругательствами. – Выведешь, мать?
– Отчего же не вывести? – ответила она всё на тот же манер. – Только немцы ближе, чем вы думаете. Я сама их с час назад недалеко видела. Вы на них как раз идёте
Женька заскулил. Баир снова уткнулся в лацкан своей замызганной гимнастёрки и натурально поцеловал его.
– Да что ты там всё мусолишь? – не выдержал Санька Обухов и рванул Баира за руку. – Сиську что ли мамкину нашёл? – заорал он и со всей дури дёрнул Доржиева за лацкан. Гимнастерка затрещала. Баир попытался вырваться, но Сашка тряхнул сильнее, форма хрустнула, и в руках у Обухова оказался кусок ткани с чем-то блестящим внутри. Из огрызка материи он извлек медную иконку величиною с ноготь большого пальца.
– Отдай, гад! – заорал Баир и подскочил к Обухову.
– Смотрите, а бурят наш крещёный! – юродиво завопил Санька, отстраняя Доржиева свободной рукой. – Как же тебя угораздило?
– Отдай! – яростно повторил Баир и коротким, но сильным ударом в челюсть опрокинул Обухова навзничь и навалился сверху. Лёнька тяжело подбежал к дерущимся, схватил Доржиева за шиворот и встряхнул его, как ветошь. Поставил на ноги. Сашку тоже подняли и велели отдать иконку. Тот не стал сопротивляться и, отирая разбитые губы, молча протянул её Бауру.
Васька Жохов всё это время стоял в стороне, по-детски обхватив лицо двумя ладонями.
***
«Я всё это врем в стороне стоял, – продолжал дед Васька, – и как сон смотрел. В голове не укладывалось: бродили мы, бродили, а, видать, к немцу-то как раз и вышли. Страшно. Устали все, как невесть кто. Переругались и чуть не передрались. И старуха эта ещё, грязная, как… как сама земля, стоит и молча разглядывает нас. И откуда ее только вынесло? Но делать нечего: уговорили её провести нас мимо немцев. Она пошла ровно туда, откуда, как нам казалось, мы только что вышли и куда идти не стоило. Но промолчали, ничего не сказали, молча следом пошли. Она шагает, юбкой своей грязнющей все лужи подметает, а подол не подберёт. И как не противно – промокнет ведь насквозь? Меня прям так и подмывало сказать ей об этом. А потом думаю: всё равно ей уже. Одной грязью больше, одной меньше... Такая чёрная, что сам чёрт испугается.
К вечеру вышли мы на твёрдую поляну…»
***
К вечеру группа вышла на твёрдую поляну.
– До рассвета тут переждём, – сказала бабка, подобрала-таки свой вымазанный подол и отжала его. – Огонь зажечь можете. – Словно прочитала она мысли Овчинникова. – Хворост вон там, – закончила она и ткнула влево.
– Засекут, – усомнился Женька.
– Нет, – отрезала она. – Скрою тут.
Мужики поплелись уныло в сторону, указанной бабкой
– Слышали, что она сказала? – спросил Обухов.
– Что? – не понял Шаповалов.
– Скрою тут.
– Да не! – возразил Лёнька. – Скромно тут. Скрытно, значится. У меня так бабка говорила.
– Да ты сам, как бабка, – огрызнулся Обухов. – Какой «скрытно», если мы на поляне, как на ладони!
– А ну цыц! – приказал Овчинников. – Вон, дерево старое лежит. Ломай ветки.
– Мутная она, – не унимался Санька. – Не нравится мне. Чисто, кикимора.
– Ага! – подал голос Васька Жохов. – Как из сказки. – Если и впрямь кикимора, то скроет она нас тут, концов не найдут, – подлил масла в огонь беспокойства Шаповалов.
– Может ну её? Леском и в сторону? – предложил Васька и застучал от холода и страха челюстью.
– Дурак что ли? Каким леском? Или утопнешь или на немца наревешься. Ломай ветки, кому сказал! – урезонил его Овчинников
Какое-то врем молчали.
– А вы заметили, что вышли мы сюда с одного края леса, а дерево сухое – с другого лежит. И она нам на него сразу указала! – Не унимался в своей подозрительности Обухов. – Будто знала.
– Дык, местная же! – возразил Доржиев. – Знает, поди.
– Не верю я, – прошипел Санька и смачно цвиркнул слюну через зубы.
– Хорош трепаться! – снова попытался успокоить всех Овчинников. – Идёмте, – сказал он, пытаясь ухватить лишнюю ветку. – Выбора у нас все равно нет.
***
«Выбора у нас все равно не было. – Дед Васька свернул блинчик и положил его целиком себе в рот. – Темно, холодно и голодно. Вернулись, разожгли костерок и достали свои нехитрые припасы. Посчитали ещё раз, чего и сколько у кого осталось. Подумали, как поделить поровну. Бабка на нас не смотрит, глаза долу. Худющая. Видать, тоже давно не жрала нормально. Мы пошептались и решили ей половину нашего пайка отдать. А оставшуюся – между собой разделить. Она обрадовалась, но странно как-то. Будто не еде обрадовалась (ела потом не спеша так, как и не голодная вовсе), а нашему решению. Платок на глаза навис и лица почти не видно. Ну, чисто смерть. Страшно, что и спасение уже не мило. Слова Обухова из головы не выходят. А вдруг, и правда кикимора какая? Али ведьма? Поди, узнай, куда она ведёт. Но выбора нет.
Поели, остаток ночи покимарили чуток, наутро живыми проснулись – и то хорошо. Двинулись в путь. Страшно судьбу свою болотам да старухе немытой-нечёсанной доверить, но идём, спотыкаемся, сами на леших похожи. От страха почти все уже матом сыплем. Даже Овчинников. Только Баир да старуха молча идут.
Как солнце в зенит вошло – кончились болота. Как к горизонту клониться стало – вышли на деревню. Санька Овчинников, командир наш, на всякий случай взял винтовку на изготовку».
Как вышли к деревне, Сашка Овчинников остановил всех и взял винтовку на изготовку. Осмотрелся.
– Вам туда, – сказала старуха и кивнула в сторону первых домов. – Там своих найдёте.
– А ты куда, мать? – спросил Шаповалов.
– Я не тут живу.
Все замолчали и неуверенно потоптались на месте.
– Я пошла, ребятушки, – сказала бабка. – И спасибо за ужин. У себя кусок отобрали, но меня накормили. Давно я не ела. Ягода – вон – не уродилась. – Старуха кивнула на пустое лукошко.
– Тебе, мать, спасибо! – ответил Овчинников.
Тут Васька Жохов дернул полы гимнастерки да так, что чуть все пуговицы не посыпались.
– Мать, – сказал он, – смотреть на тебя больно. На, возьми. – Жохов протянул ей гимнастёрку. – Пусть хоть свежий клочок на тебе будет. А то ходишь вся грязная и ободранная.
– Грязная, говоришь, ободранная? А какой же мне быть, коль вы сами всю дорогу меня хулой рвали, да словами мерзкими, как грязью, поливали? – сказала она мирно, даже сердечно, потом развернулась и неспеша зашагала к лесу. Все так же прямо и спокойно.
***
«Вот так вот, ребятушки, – закончил свой рассказ дед Васька и помолчал. – Гимнастерку мою она не взяла, – продолжил он после некоторой паузы. Так и ушла в своих лохмотьях. Мы к своим вышли – не обманула она нас. Но саму старуху больше не встречали. Где она – неизвестно. Кто она – непонятно. Но хочется мне верить, что другие с ней милостивей обходятся и ходит она где-то в белых праздничных одеждах».
Никитка задумчиво супил брови, Пашка Беркут кусал губы. Оба уже давно не ели – внимательно слушали. Даже муха – и та замерла на краешке стола.
Дело своё заканчивали молча. До конца дня с крыши был слышен только мерный цокот молотков да рабочие фразы. Сонная муха щёлкала в стекло, пытаясь выбраться на свет. Ласточки все реже свистели в полете. Природа, убаюканная мирными звуками и вечерней прохладой, готовилась ко сну. Дед Васька смотрел в окно на уходящую в луга дорогу и сонно моргал. За околицей, через поле, у самого леса шла высокая женщина в длинных белых одеждах. Остановилась, оглянулась на деревню и вошла в лес. Дед Васька встрепенулся и потёр глаза. Показалось? Да, точно показалось… Постой… Или же нет?
