44
Все было как обычно – именно это надо сказать в начале, чтобы избавиться от лишних описаний. Они отвлекают. Хотя, надо признать, что подробные и многословные описания могут и радовать, доказывая родство со своей дальней свояченицей с длинным именем «там хорошо, где нас нет». А то и приманить читателей. Но я давно понял, что в моей ловле больше приходится рассчитывать не на живую тяжесть сетей, а на воображаемую золотую рыбку. Поэтому пишу сейчас, следуя совету одного моего героя, отшельника: «И когда уже совсем невыносимо, я записываю несколько слов». А может быть, в моей немногословности виноват и любимый Зощенко: я перечитываю «Перед восходом солнца», где он написал только то, что хотел сказать. Без лишнего.
Так вот, был обычный день. Я шел по лесной дороге. Смотрел по сторонам, и деревья покачивались от моих шагов. Начиная с детства, никогда не забывал я так подумать, когда шел по дороге в лесу. Покачивались деревья в своих корнях, устав от неподвижности, и я дарил им эту видимость движения. Небо в просвете над дорогой было серым и высоким, в пятнистых полутонах небольших полукруглых провалов, и я подумал, что вполне можно назвать его серым в яблоках, и еще подумал, что лучше, чем «редеет облаков летучая гряда», о небе сказано не было. Но сейчас оно не такое. Сейчас оно серое в яблоках. И тут я подумал о самом себе. Как я думаю? Картинками? Но ведь это совсем не мысли. А что же? И вспомнил, что так же спрашивал себя всю жизнь, с тех пор, как впервые увидел в детстве во сне покров – невесомый воздушный покров, которым кто-то взмахнул надо мной в таком же небе, и он стал медленно опускаться вниз, накрывая всю землю. Я подумал, как думают во сне, что на нем – все мои чувства. И всегда, когда повторялся этот сон, я спрашивал себя об одном и том же: разве так думают? Разве это мысли? Это жизнь пространства, окружающего меня, отвечаю я сейчас и оглядываюсь по сторонам, словно сравниваю этот лес с лесом моего детства. Он другой, конечно. Тысячи километров и пятьдесят лет их разделяют.
Все было как обычно, повторяю я, и ничего странного не было в том, что я сошел с дороги и направился к лежавшим и распиленным после бури нескольким деревьям. Это были сосны. Опилки усыпали траву и старые листья, на свежих спилах бревен выступили капли смолы. Так сильно пахнуть могут только сосны.
Как передать мое состояние? Мне показалось, лес смотрел на меня, словно ждал, что же я почувствую.
И неожиданно для себя я разрыдался. Пусть прозвучит это неуместное слово. Любое другое будет таким же, потому что нет названия этому чувству. Я словно ухватился за него и старался его продлить. Хотел продлить эти судорожные вздрагивания всей грудью, эти слезы, с такой радостью чувствуемые – радость легкости и соединения с чем-то долгожданным и неудержимым. Счастье. Я чувствовал его. Я стал не только собой, но и тем, что есть надо мной, вокруг меня, что похоже на меня и тоже мной является – я стал моим пространством. И вдруг слова, как будто кем-то сказанные рядом, услышал я в себе: не во мне душа, а я в ней. Откуда они прилетели? Кто сказал их? Но я услышал их и повторил.
Все было как обычно. Я не устану повторять эту фразу в желании соединить взгляд и увиденное. Редко это бывает со мной. Чаще я или смотрю, оставаясь в себе, или забываю о себе, а только вижу. Тут же все объединилось, потому что я совпал с этим пространством.
Однажды сорок лет назад двадцатилетним студентом я приехал из Москвы на летние каникулы домой в деревню и все бродил вокруг своего дома, не находя себе места. Отец первым понял меня. «Построим тебе кабинет», - сказал он. Недавно была буря, ветер повалил в лесу деревья, и лесник разрешил нам распилить несколько упавших сосен. Потом мы отвезли на лошади эти бревна на лесопилку, порезали их на доски и брусья, привезли к дому. Залили столбики фундамента, сделали каркас из бруса, обшили его этими пахнущими досками, накрыли односкатную крышу рубероидом, застеклили небольшое окно, сделали внутри топчан и стол. Когда навесили дверь, которую долго подгоняли, чтобы легко закрывалась, отец прикрыл ее и сказал: «Вот тут она и будет жить». Я не понял, о ком он. А он забыл слово. «Кто писать помогает», - сказал он.
Я помню, как часами, днями, вечерами и ночами сидел в своем кабинете, счастливый. Просто сидел, и все. Я был там, находился, и долго не мог опомниться от счастья. И все это время хотел писать про лес, про песчаную дорогу к лесопилке, по которой с трудом ехали колеса телеги, про каркас и фундамент, про дверь, у которой хотел сохранить скрип, но он стерся, как в детстве я стирал на доске в школе вчерашние слова. И много, много таких образов проносилось в моей голове. И каркас сарая держал меня в пределах мысли, и яблоки, падая на крышу со старой яблони, росшей рядом, отсчитывали время, поторапливая меня, и окно было увеличительным стеклом в небо, на котором падающие звезды зачеркивали неуловимые, неразличимые слова желаний. Не успевал я загадать, хотя даже себе не смог бы сказать, чего же хочу.
Тогда я так и не написал об этом. Сидел в сарае, улыбался и не понимал, почему день за днем, вечер за вечером и ночь за ночью проходит время без слов. Сидел в центре счастья, в центре абсолютной вечности и покоя. Какое там письмо? Это сейчас, через полвека, «когда уже совсем невыносимо, я записываю несколько слов». Хотя бы эти: не во мне душа, а я в ней.