Пять стихотворений
***
Как незасыпанный окоп
В зелёном поле ржи,
Среди стихов иных веков
Наш тихий стих лежит.
Пускай на звёзды заглядясь,
Покой и тишь любя,
Читатели иных веков
Оступятся в тебя.
Самая военная птица
Горожане,
.....................только воробьёв
знавшие
.................из всей орнитологии,
слышали внезапно соловьёв
трели,
...........то крутые, то отлогие.
Потому — война была.
....................................Дрожанье
песни,
...........пере-пере-перелив
слышали внезапно горожане,
полземли под щели перерыв.
И военной птицей стал не сокол
и не чёрный ворон,
.................................не орёл —
соловей,
...............который трели цокал
и колена вёл.
Вёл,
........и слушали его живые,
и к погибшим
........................залетал во сны.
Заглушив оркестры духовые,
стал он
..............главной музыкой
..........................................войны.
Сбрасывая силу страха
Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы —
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.
Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.
Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.
Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берёт,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать.
Вскричать «ура».
Шагнуть вперёд.
Как я снова начал писать стихи
Как ручные часы — всегда с тобой,
тихо тикают где-то в мозгу.
Головная боль, боль, боль,
боль, боль — не могу.
Слабая боль головная,
тихая, затухающая,
словно тропа лесная,
прелью благоухающая.
Скромная боль, невидная,
словно дождинка летняя,
словно девица на выданьи,
тридцати — с чем-нибудь — летняя.
Я с ней просыпался,
с ней засыпал,
видел её во сне,
её сыпучий песок засыпал
пути-дорожки
мне.
Но вдруг я решил написать стих,
тряхнуть стариной.
И вот головной тик — стих,
что-то случилось со мной.
Помню, как ранило: по плечу
хлопнуло.
Наземь лечу.
А это — как рана наоборот,
как будто зажило вдруг:
падаешь вверх,
отступаешь вперёд
в сладостный испуг.
Спасибо же вам, стихи мои,
за то, что, когда пришла беда,
вы были мне вместо семьи,
вместо любви, вместо труда.
Спасибо, что прощали меня,
как бы плохо вас ни писал,
в тот год, когда, выйдя из огня,
я от последствий себя спасал.
Спасибо вам, мои врачи,
за то, что я не замолк, не стих.
Теперь я здоров! Теперь — ворчи,
если в чём совру,
мой стих.
В ритме качелей
С небесных ворот восторга
в разбитое канешь корыто.
Мотаешься, словно картонка,
табличка «Открыто — закрыто».
Открою, потом закрою,
то раскалюсь, то простыну.
То землю усердно рою,
то волосы рву постыдно.
С надежды — до отчаянья.
С отчаянья — к надежде.
Но в чётком ритме качания
я нахожусь, как прежде.
Как некогда, как бывало,
охота ли, неохота —
из страшных ритмов обвала
в блаженные ритмы восхода!
То лучше, то снова хуже.
И длится это движение
от неба до неба в луже
зеркального отражения.
Покуда растут деревья,
становится космосом хаос,
я всё скорее, скорее
качаюсь и колыхаюсь.
Качаюсь и колыхаюсь —
таков твой удел, человек, —
и всё-таки продвигаюсь
куда-то вперёд и вверх.