Дальше все по плану, конечно. Свидание, Мандельштам, все как по методичке. Влюбленность ощущается в теле как простуда, озноб и не знаешь куда деть глаза. Все так же заметно, как текущие из носа сопли, как раздирающий горло кашель. Она тогда всучила шарф, чтобы не болел, позже на нем же хотелось повеситься. Ждал у выхода в метро, застрял в чужом городе, был заложником коротких встреч, даже если выходил из дома рано утром возвращался всегда пешком, потому что транспорт уже не ходил. Много и густо писал, отхаркивал нежности, все в пастельных тонах - о ней/про нее эпитеты, заезженные верлибры. До всего тут же было дело, возраст почемучки, когда надо знать мнение оппонента на каждый всплывающий в сознании вопрос. Я рассказывал обо всех планах, о ненаписанных пьесах. Она смотрела на меня, как на Ахиллеса, всучая мне убеждение о собственной несокрушимости, игнорируя капризы и слабости. Дальше можно не пускаться в частности, все это вы уже где-то видели, об этом всегда легко читается, а уж как сладко на эту тему фантазируется! Оставлю все на откуп вашей фантазии, но можете быть убеждены, я был всецело поглощен этой идеей, она разрушала меня до самого основания. Художник должен быть голодным, а я был сыт по горло этим мнимым счастьем, потому в остальном все шло из рук вон.
Гриша больше не звал меня на пьянки, говорит, не могу видеть твою рожу. Я ехидно смеялся, он напоролся на собственные баррикады, это был буквально самострел. Нам оплатили работу, но почти все уходило на съем жилья, нужно было куда-то водить её, явно Гришин гадюшник не вмещал в себя такого масштаба чувств. Работалось скверно, вместе с тем поселилось ощущение, что денег у меня недостаточно. Обычно я мог прожить с одного гонорара месяц, теперь судорожно исчислял убытки, подыскивал куда бы направить статью, набивался в рецензенты молодым авторам. Тоннами поглощал сериалы, и старался не писать одного и того же в пятнадцатой за день статье. Зато потом смело заказывал вечером доставку еды и не боялся, что ей не хватит зубной пасты в тюбике, если останется на ночь.
Всегда ли внутреннее удовлетворение ведет к творческой импотенции? Да. Всегда ли источник внутренних сил иссякает, ты теряешь связь с богом творчества? Да. Жалеешь ли ты в моменте об этих потерях? Нет. Готовый растрачивать каждый свой день и час, да что там, минуту, на мимолетные головокружительные вспышки, ты не замечаешь, как весь мир вокруг тебя рушится. Ранее полная жизни Помпея покрывается слоем пепла, хороня в себе всю жизнь, что была до. Все, что придется засучив рукава откапывать, когда салют закончится и толпы мыслей в тонах разочарования будут шествовать по дням, как по перекрытым во время праздника улицам, топча любую светлую, которая случайно выбьется из их стройного ряда.
Хаос в голове. Все кончилось в смс или вроде того, вполне ожидаемо. Правильнее будет сказать, я даже хотел этого, но в моменте стало ясно, что готов был ошибиться.
Несколько недель упорно страдал, удачно подхватил где-то конъюнктивит для оправдания слезливости, пил и сокрушался. Расторгнул контракт с хозяйкой, оставаться в квартире было невыносимо, да и без надобности. Сидел в Гришином оплоте, курил.
Мимо ходили люди, он даже кого-то усаживали мне на колени по-дружески. Это работало на вечер, я придумывал, как она там злится где-то что не такая уж незаменимая, а потом, на утро, стыдился этого, лопая надутые шары иглами убеждений в том, что она и вовсе не занимает себя мыслями обо мне. Дышал воздухом, о, как помогает чертов воздух! Мерзли руки, быстро схватывались щеки, мерцали светофоры, а я все куда-то бесцельно брел, окружая себя облаком всего несбывшегося, в дыме угадывая знакомые ракурсы.
Все ещё не прошло окончательно. Это снилось мне в поезде, об этом тоскливо думалось, пока пассажиры снимали с полок вещи. Женщины укутывали шеи пуховыми платками, ребенок истошно выл, ему уже было жарко. Я спрыгнул с верхней полки, когда почти весь вагон опустел. Проводник забрал со стола чашку, попросил не задерживаться. Отряхнув куртку от пыли, решил даже не застегиваться, простыть было не страшно. На перроне никого не было, но я хорошо знал, куда идти.
Стела, увенчанная звездой, гостиница со светящимися буквами на фоне занимающегося утра. Я снова брошен на растерзание северных ветров, гонимый наживой и жаждой возвращения собственной ценности, жаждой «большего». Мне страшно хотелось, чтобы в этот раз меня заметили. В планах было несколько издательств, где предстояло хорошенько напеть о социальной значимости этюдов про наркоманов, которые я строчил по десятку в день, нужно было сходить в издательства, а также Витя, Гришин знакомый, договорился свести меня с каким-то человеком, которому нужно было вести медиа. Я устал даже от перспективы этой беготни, целью которой было наконец состояться. Усадить себя напротив зеркала и не отвести глаза, унять голос в голове, вечно поющий что-то о ничтожности. С тех самых посиделок у Лики, когда я впервые испугался состояния неудержимости, стал пить реже, даже сдержаннее. Не хотел снова учудить что-то на людях, потому пил в черную у себя, забивался в угол и плакал от ничтожности всего происходящего. Тогда я спрашивал себя, почему она ушла? Почему? Зачем я поверил в весь этот бред, истратил весь свой талант на какие-то никчемные пьески, которые никогда не поставят?! Как вернуть её? Нет, не хочу, чтобы возвращалась, хочу снова стать тем, кем был до, вспомнить себя, что слушал, что ел, о чем думал. Сам я не справлялся, поэтому Гришин мейл пришелся кстати. Он должен был помочь мне, он знал меня другого.
Я стоял у дверей в его подъезд и слушал гудки в телефонной трубке. Либо он еще спал, либо попросту забыл, что я приеду сегодня. На третий звонок трубку взяла девушка, она сонным голосом сказала «да?», я положил трубку.
Я был лишним. Снова.
