Человек-скала Варлам Шаламов, перемолотый, но не сломленный в ГУЛАГе, всю жизнь был и до последних дней оставался примером кристалльно честного литератора.
Беспощадный к себе, он и о коллегах высказывался нелицеприятно. Слово это, вопреки распространённому заблуждению, означает не "плохо", а "объективно" — то есть без учёта регалий и прочей мишуры.
Шаламов недооценён, или как минимум незаслуженно мало известен как писатель и поэт. Ещё меньше он известен как хирургически точный критик — не критикан, а мастер препарировать любого автора в историческом и культурном контексте.
"Анне Андреевне Ахматовой — чуду поэзии и чуду жизни с глубочайшим восхищением" — написал Шаламов на сборнике своих стихов "Шелест листьев", поднося его прославленной коллеге...
...а о ней самой записал, например, такой эпизод:
Несколько лет назад на одном из приёмов (а её суетность, потребность в болельщиках хорошо известны) на ней лопнуло платье, шерстяное, старое платье, которое Анна Андреевна носила c десятых годов, c «Бродячей собаки», со времени «Чёток». Платье это пришло в ветхость и лопнуло на одном из приёмов, и гости зашивали это платье на Анне Андреевне. Другого не было у неё, да и приёма не хотелось прерывать. Так вот, это лопнувшее шерстяное платье в тысячу раз дороже какой-нибудь почётной мантии доктора наук, которую набрасывали на плечи Анне Андреевне в Оксфорде. Это лопнувшее шерстяное платье в тысячу раз почётнее оксфордской мантии, в тысячу раз больше к лицу Анне Андреевне.
Признание заслуг Ахматовой, её роли в отечественной культуре и глубокое уважение к ней не помешали Варламу Шаламову как знатоку литературы и человеку суровому написать и ещё кое-что:
C Ахмaтoвoй я познакомился в 1965 году уже после своего воскресения из мёpтвых наряду c мнoгочисленными эксгумациями того времени. Я уже жил в Москве, печатались кое-где стихи, отгремело дело Пастернака. Анна Андреевна была волею судеб зачислена в ряды прогрессивного человечества и энергично выдавала как таковую причастность к тайнам большой политики, тайнам вечной страсти. Зная мой характер, меня тогда предупредили o, мягко выражаясь, эгоцентризме будущей моей собеседницы, эгоцентризме, к которому она привыкла.
Нас приняли сейчас же. После Анна Андреевна говорила, что разговор не получился. Как бы он мог получиться? Я смотрел на неё как на медицинский сюжет. Потом Анна Андреевна жила в Ленинграде, в Комарове, a в Москву приезжала время от времени по делам или без оных, останавливалась y знакoмых и «давала приёмы». Эти приёмы Анна Андреевна собственноручно регистрировала в бархатной книге. Попасть на этот приём считалось честью.
Я просто хотел ей рассказать кое о ком из личных её знакомых, o судьбе которых я наводил справки на Колыме. Никаких таких сведений не потребовалось. Анна Андреевна, подбоченясь, излагала, как она боялась Парижа, поехать в Италию, на ней давно уже не было того самого единственного шерстяного платья, которое лопнуло во время неосторожного и слишком резкого движения во время одного из приёмов.
Всё выглядeло низкопробным балаганом, ординарным спектаклем, и я попробовал прервать эти ламентации, почитать стихи, чего в сущности слушать я не люблю и сам не читаю в гостях. Анна Андреевна развернула свою бархатную тетрадь и читала, читала рукопись пьесы какой-то. Наконец, мы распрощались. Антенна моя так была настроена чётко, так отлично работала, что несмотря на этот репремант неожиданный, я легко написал несколько стихотворений о ней.
И ещё:
Анне Андреевне было o чём заботиться, таланта y неё большого не было, и выяснилось это в первых же книжках, в «Чётках», в «Белой стае». Москву приучали тогда к «Поэме без героя». «Поэму без героя» я читал ещё на Колыме сразу после войны не то y Португалова, не то y Добровольского, a потом перечёл её повнимательнее в Москве.
Хочется возразить самым решительным образом Чуковскому, который хвалил эту поэму за новизну стихотворного размера, гениальное новшество. Это гениальное новшество было плагиатом Анны Андреевны y Михаила Кузмина «Форель разбивает лёд». Заимствование поэтической интонации ещё y современника — тяжкий грех поэта, тяжкий грех и критика, не заметившего грубого плагиата. Время было какое-то шаткое, Журавлёв отомстил Ахматовой, напечатав её собственные стихи под своей фамилией. Чего не бывает в поэзии, чего не бывает в поэтическом быту?
Все стихотворения Ахматовой последних лет — не более как возвращение на позиции символизма, победа символизма над акмеизмом — этой узенькой тропой русской поэзии, где не удержалась ни Ахматова, ни Мандельштам, ни Гумилёв, ни Зенкевич, ни Нарбут. Начинала Аxматова, прямо сказать, отлично, и хоть Троцкий называл её «гинекологической поэтессой», это-то не должно было смущать Анну Андреевну.
Тут речь даже не о том, насколько был объективен Шаламов и насколько Ахматова обязана своим пьедесталом тому, что другим её современницам-поэтессам — Марине Цветаевой, Ольге Берггольц, Руфи Тамариной, Елене Владимировой или Анне Барковой — повезло меньше.
Речь о том, что любое творчество существует в историческом и культурном контексте.
Речь о том, что не должно быть авторитета вне критики, не должно быть священных коров ни в какой области, — и что у любой земной сущности есть разные грани, подлежащие рассмотрению и осмыслению.
