Это слова нашего лечащего врача-реаниматолога Инги Нодариевны. С ней я познакомилась в понедельник, когда Глеб был уже четвёртые сутки на ИВЛ.
Доктора общались с мамочками в реанимации только в определённое время — каждый день в 12 часов. Я не могла дождаться этой встречи: стояла около кювеза и гладила тихонько Глеба, шёпотом уговаривала его выздоравливать.
Глазки сына были закрыты специальной повязкой, у него началась желтушка и он лежал под ультрафиолетовой лампой. Личико почти не было видно и я с трудом сдерживала слезы. Моё сердце разрывалось от жалости.
Медсестры не разрешали плакать, мотивируя это тем, что малыши чувствуют мамин настрой. Деткам и так тяжело, они борются за жизнь, им нужны только позитивные эмоции.
В реанимации я сдерживала себя из последних сил (правда не всегда выходило), а ревела потом в палате.
Инга Нодариевна оказалась красивой и кудрявой женщиной, очень терпеливой: она спокойно отвечала на мои тысячи одинаковых “почему”, “а что будет, если”... Голова моя совсем не соображала, я не могла запомнить даже простые факты.
Доктор объяснила, что скорее всего инфекция была внутриутробной, сын вдохнул околоплодных вод и при рождении у него начала развиваться пневмония.
Она сказала, что у Глеба взяли все необходимые анализы, чтобы точно установить причину. Мне тоже нужно было сдать кровь, по ней возможно определить, какая именно инфекция стала причиной такого состояния. От этого зависела схема лечения.
Я вспомнила, что действительно во время беременности два раза болела ОРВИ — Алиса приносила вирусы из садика.
Инга Нодариевна рассказала, что Глеб находится в медикаментозной коме, получает антибиотики и препараты для давления: для таких маленьких крошек ИВЛ — это огромная нагрузка на сердце. Питание сын получал через зонд.
Потянулись бесконечные дни ожидания… Малышей одного за другим снимали с ИВЛ и переводили в отделение патологии новорождённых к мамочкам.
Глебу становилось только хуже, с каждым днём кислородная зависимость росла всё больше и больше, пока не достигла максимальных ста процентов.
В одно утро, когда я пришла в реанимацию, увидела, что Глеб лежит в своём кювезе и его трясет: такая частая вибрация всего маленького тела. Медсестры объяснили, что простая вентиляция лёгких больше не справлялась с его состоянием, и его переключили на высокочастотную ИВЛ. Смысл её в том, что она полностью дышит за ребёнка.
Трясущийся сын на стопроцентной кислородной зависимости... Я больше не могла адекватно воспринимать реальность. Мне казалось, что всё это – страшный сон, а я никак не могу проснуться.
Но и это был не предел. Через несколько дней Глеба подключили к оксиду азота — это газ, который помогает увеличить уровень кислорода в крови.
Меня поглотила паника. Инга Нодариевна, которая всегда повторяла, что в реанимации не дают прогнозов (никаких: ни хороших, ни плохих), дала понять, что это всё, на что способны реанимационные меры в нашем случае. То есть, если сыну станет хуже, и динамика не будет двигаться в положительную сторону хотя бы в минимальных процентах, больше ничем врачи помочь не смогут.
Я готова была пойти на всё, чтобы Глебу стало лучше. Если нужно было бы выйти в окно для этого — я бы вышла, не задумываясь. Но самое противное было чувство, что я ничем не могу помочь.
От меня не зависит НИЧЕГО.
