Герхардт чуял неладное. Он добился не только своего включения в состав делегации Комитета художников ФРГ, которая отправлялась в Советский Союз. Он добился самой этой поездки, в принципе, мало уместной на тот момент, буквально выклянчил её, чуть не ползая на коленях перед начальством Комитета.
Он решил идти напролом. С какой стати ему бояться собственного сына? Он позвонит им домой, он должен услышать голос Бестии. Но его заявки на международные переговоры с Ленинградом методично отклоняли.
А теперь, когда делегация художников приземлилась в московском аэропорту, гражданина ФРГ Герхардта Бройта развернули в обратный путь. Без объяснений. Без принятия жалоб. Несмотря на все договорённости с Союзом.
Герхардт сидел в своём родовом доме, обхватив руками голову. Изредка что-то выкрикивала мать, по привычке противодействуя сиделке, которая хотела вывести её на свежий воздух. «Неужели даже ты не можешь помочь, идиот?» – шептал он.
Эрвин Шнаакер часто теперь ему снился, лукаво ухмыляясь, и был при этом постоянно одет в полосатую робу заключённых. Он, что, издевается?
После очередного такого сна под новый год Герхардт, глотая отчаяние, до которого довело его неведение и тревога за девчонку, едва продрав глаза, сел за свой письменный стол и сделал зарисовку Шнаакера в той самой робе. Наверное, эти сны – прямой намёк на военные преступления, которые Бройт совершал в сороковые. Сны хотят сказать, что нынешнее, сжирающее его, неведение, – всего лишь плата за прошлое. Бестия потеряна навсегда. Тогда почему не она является ему в злосчастном костюме узницы?!
– Герр Бройт, вы что-то совсем осунулись, – дёрнул из дум голос соседа за мольбертом.
Герхардт не отреагировал. Плевать на всё.
– Что это у вас? Отлично написано, старина! Готт, но ваш персонаж похож на немца. Разве наших ссылали в концлагеря?
Картину окружили коллеги. Эрвин Шнаакер, сложив на груди руки, со снисходительной усмешкой смотрел на них с полотна.
– А узники могли быть высокомерными? У него слишком уверенный взгляд... Так и хочется двинуть ему по физиономии... Вы бы его лучше в форму СС нарядили, Бройт, как раз подходит к его наглой морде...
– Ах, да не видеть бы вовсе этого чёрта!
Герхардт с отвращением смахнул на пол созданный шедевр вместе с мольбертом, в ярости пнув его, от чего деревянный держатель сломался, – и вылетел вон из студии.
– О, герр Бройт, а я же почти отверг приглашение Министерства направить живописцев в концлагерь на территории этой злыдни – ГДР, чтобы запечатлеть место, где погибло столько наших соотечественников!
Эта беседа состоялась уже через полчаса после того, как восторженные коллеги отнесли новорождённый шедевр директору.
– В ФРГ тоже было немало таких чудесных местечек, – его собеседник не стеснялся сарказма в голосе.
– Да-да, но эти так называемые шаги дружбы к закадычному врагу тоже никто не отменял... Одно дело – сделать их и получить впредь миллион привилегий и снисхождение к новым проектам Комитета, а другое – отмолчаться и оставить всё как есть. Я бы и оставил, Бройт, честное слово. Никогда не знаешь, чего ждать от наглых немецких морд по ту сторону границы... Но раз уж вы это состряпали...
– Ничего я не стряпал, герр директор! Это этюд, который не стоит даже беглого взгляда! – Герхардт очень хотел стукнуть по столу начальства, но маленькое предчувствие удержало его. – Это всего лишь рожа из моего сна!
– Из сна? Ах, вон оно что... Так я вам скажу, Бройт. Сны приходят к нам не потому, что мы переели на ночь. Понимаете?
– Абсолютно нет! – взорвался художник, у которого даже из глаз в тот момент искры посыпались...
Видимо, пришло время уволиться, – думал Герхардт, лёжа вечером в своей комнате. Бестии нет. Сына нет. Ни единой надежды. А может, и правда, умершие снятся не просто так. Говорят, что они таким образом призывают к себе. Может, и правда, пришло его время. Когда-то же оно должно прийти.
Из состояния варёной курицы вывел поздний телефонный звонок. Кто там? Совсем страх потеряли? Ну, он им устроит сейчас...
– Чего надо? Стражей полиции к порогу? – рявкнул он в трубку.
– Соединяем с Германской Демократической Республикой, – залепетал нежный женский голосок.
Вот черти. Девчонка-телефонистка перепугалась, наверное. Может, это её первый рабочий день. Зря он так.
– Бройт? Герхардт Бройт? Это Херрманн, директор концлагеря-мемориала Заксенхаузен. Ваше начальство в Комитете художников рекомендовало мне лично вам позвонить. Мы настоятельно просим вас быть в Заксенхаузене с дружественным визитом для создания серии открыток и полотен о сложных судьбах немцев и немок, – Герхардту показалось, что он особенно подчеркнул последнее, – в нашем лагере. Говорят, вы уже создали первую работу, но в ней не хватает атмосферы этих мест. Через три дня я ухожу в отпуск, разрешение на въезд нужно оформить срочно.
И снова как будто выделил последнее слово. Разговоры, понятное дело, прослушивались. А фамилия «Херрманн» показалась знакомой. И голос тоже.
– Ну, я это... – замялся Герхардт.
– Говорят, на картине вы изобразили черноволосого человека, но, уверяю вас, в Заксенхаузене было гораздо больше белобрысых бестий. Клянусь вам. Это чистая правда.
Будто током прошило. Идиот Шнаакер, не мог сказать прямым текстом, что надо ехать туда? Всё у этих усопших загадочность в чести, знаки всякие...
С тех пор Герхардт Бройт без лишних вопросов получал ежемесячную визу в ГДР, откуда мог звонить из дома бывшего солдата его дивизии Пауля Херрманна, пользуясь его именем, якобы его кумиру – оперной певице Марье Семёновне Лавровой, но вместо её контральто в трубке звучал голосок «Машеньки», который он бы узнал из миллионов.
Друзья, если вам нравится мой роман, ставьте лайк и подписывайтесь на канал!
Продолжение читайте здесь: https://dzen.ru/a/ZjgNXxLRw0uc8yaf?share_to=link
А здесь - начало этой истории: https://dzen.ru/a/ZH-J488nY3oN7g4s?share_to=link