1894 год
«Новочеркасск. На днях у мирового судьи 2-го участка Черкасского округа рассматривалось следующее дело: проживающая в городе Новочеркасске в собственном доме вдова сотника Софья Киселева просила мирового судью удалить из ее дома свекровь ее, жену войскового старшины Елизавету Киселеву. Из прошения и показания свидетельницы Марковой, квартирантки истицы, выяснилось, что ответчица крайне дурно обходится с истицей: постоянно бранит ее, «привязывается» к ней, а в последнее время довела ее до такого болезненного состояния, что потребовалась помощь врача. Врач посоветовал свидетельнице взять больную к себе и не допускать ее до встреч со свекровью. Вследствие этого истица с двумя маленькими детьми оставила флигель, в котором жила, и перешла в дом к свидетельнице. Мировой судья, по словам «Д. Р.», постановил: удалить полицейскими мерами жену войскового старшины Киселева из дома вдовы сотника Киселевой в течение 2-х дней».
«Ростов-на-Дону. С месяц тому назад, в мануфактурный магазин купца Василия Мельникова поступил приказчиком молодой человек Петр Пикунов. 23 апреля Мельников обнаружил в своем новом служащем не совсем похвальные качества. Оказалось, что Пикунов тайно наложил одному из своих знакомых полную корзину хозяйского товара. Случай этот произошел при следующей обстановке. Рано утором в магазин явился какой-то господин, заявив желание купить несколько аршин простой парусины; но так как таковой в магазине не оказалось, то Пикунов услал другого приказчика во второй магазин Мельникова и в это время поспешно наполнил корзину пришедшего несколькими кусками различной материи. На грех наскочил хозяин, корзина обратила на себя его бдительное око, и не успел он еще снять с корзины женскую сорочку, которою была прикрыта даровая покупка, как плутоватый покупатель юркнул в дверь и был таков; приказчик же чересчур уже наивно объяснил хозяину, что де он отпустил товар в долг, который будет уплачен на второй день. 29 марта Пикунов, представ перед мировым судьей 1-го участка по обвинению в краже, приговорен к трехмесячному тюремному заключению».
«Ростов-на-Дону. Интересное в бытовом отношении дело рассматривалось мировым судьей 3-го участка по иску старушки Авдотьи Бобыльченко к сыну своему, Тимофею Бобыльченко, о средствах к жизни. Сначала мировым судьей, а затем и съездом было присуждено по 6 рублей в месяц в пользу матери. Но добрый сынок добровольно не пожелал давать присужденное матери пособие, не смотря на свои достаточные средства, и ей пришлось обратиться к приставу, который и описал обстановку в доме сына; последний, однако ж, решил, так или иначе, заставить старуху-мать голодать, для чего на сцену выступила супруга его, Соломонида Бобыльченко, с просьбой признать за нею право собственности на описанное имущество. Но и эти происки ни к чему не привели. Мировой судья постановил Соломониде Бобыльченко в иске отказать». (Приазовский край. 113 от 03.05.1894 г.).
«Кавказские рассказы. Мы сидели у открытого окна, за которым цвел пышный куст сирени и посылал к нам целые волны нежного аромата. Вдали, по широкому, как море, разливу Дона сновали рыбацкие лодки…
Выпив стакан чая, стариr продолжал:
- Полунин, звали его Степаном, казак Букановской станицы…
Он немного помолчал, как бы вспоминая что-то, и затем снова полилась его не по летам живая речь.
- Беспримерной отваги, доложу я вам, был этот Полунин! Да вот, послушайте мой бесхитростный рассказ об одном из его подвигов, в котором и я принимал некоторое участие.
Это было в июле 1847 года. Мы тогда уже прочным кольцом охватили Чечню, Дагестан и все остальное гнездо Шамиля с его мюридами и разною татарвой. Наш отряд стоял тогда на Калалинском посту в Грузии.
- Не хочешь ли проехаться со мной на Тавшан-Кишляхский пост? – обратился ко мне Полунин, спустя этак, около часа после обеда.
- По какой, - спрашиваю, - надобности?
- С бумагами посылают…
- А когда ехать?
- Поедем, - говорит, - сейчас…
Я так и эхнул, но все-таки поехал.
Добрую половину пути нам приходилось ехать ночью, а долго ли до греха? Того и смотри, думаю, на шайку черкесов наткнешься…
А он будто угадал мою думу.
- Мы, говорит, кратким путем, по тропинке…
- По тропинке!
А он все свое:
- По ней мы к вечеру назад возвратимся…
Признаюсь, мне стало жутко. Кто из побывавших на Кавказе не знает этих проклятых горных тропинок? По ним даже отчаянные черкесы не всегда отваживаются ездить. А сели кому и не пришлось познакомиться с ними, то и благо ему… Ведь, это что такое? Представьте себе высокую гору в виде совершенно отвесной стены, а на ней карниз аршина в два шириною. Это и будет горная тропинка. К верху каменная громада уходит в облака, а внизу бездонная пропасть. Прибавьте к этому, что тропинка везде усеяна щебнем, рытвинами и даже провалами, через которые ваша лошадь должна перепрыгивать. Тут немудрено свалиться в пропасть, а свалиться – значит разбиться в дребезги.
Повторяю, мне стало жутко. Но отказываться сопровождать товарища было стыдно: неприязненные нам горцы частенько-таки переезжали нашу границу и производили у нас грабежи и разбои, хотя это им почти никогда не проходило даром.
Мы проехали вверх по Арпачаю. Не знаю, как теперь, а тогда много водилось рыбы в этой реке. Мы даже мирным горцам продавали ее по хорошим ценам, а потому не без денег возвратились на Дон. Скверно только, что лихорадка мучила нас там. Многих из нас унесла она в безвременную могилу.
Ну-с, так таким-то вот порядком мы проехали через лесок по довольно крутому склону и очутились у высокой горы, а за острым углом ее начиналась страшная тропинка. По ней мы и направились. Полунин ехал впереди, я за ним.
С замиранием сердца пустился я в этот опасный путь. И назад бы вернулся, да нельзя! Слезть на тропинку через круп лошади и потихоньку удрать – стыдно!
И стыдно, да и боязно.
А ну как пешком, еще хуже будет, думалось мне, ведь, кавказские лошади привычны к таким головокружительным путешествиям, а нам ничего не стоит кувыркнуться в бездну – и поминай, как звали.
- Вишь ты, прилепились-то как, - прервал мои размышления Полунин, - что твои орлы.
Он указал направо, где из глухого и сырого сумрака пропасти высились скалы, а по крутизнам их, в суровых оврагах и ущельях ютились невзрачные аулы горцев.
Бедные сакли этих аулов, из неотесанного плитняка и с плоской крышей из дерева и земли, боязливо жались друг к другу и мрачно глядели в пропасть своими дырами, исправлявшими двойную должность окна и двери. Не знаю, как теперь, а тогда горцы жили незавидно. Можно сказать, даже удивительно: съедят они по куску овечьего сыра, да по горсточке ячменной муки, разбавленной в горячей воде, наскоро проглотят и сыты на целые сутки, и целые сутки, бывало, рыскают они по горам и долинам также скрытно, как и родич их лютый тигр…
Как тигр, нападали они на наши селения – стремительно и беспощадно.
День был погожий и жизнерадостный, но жизни я был не рад. Внизу, далеко, ниже горных аулов, блестят и пенятся ручьи и речки. Вверху тихо, и небо безоблачное, темно-синее. Только легкие шаги наших лошадей нарушали мрачную тишину горных вершин. Сердце болезненно сжимается от непреодолимого страха перед бездной. А сбоку отвесная стена – безмолвная, безжизненная. Тоска стесняет грудь… Пренеприятное положение!
- А что, как навстречу нам горец покажется? – прервал я тяжелое молчание.
Слова мои показались мне до того глухими, что я повторил вопрос.
- Слышу, чего орешь? – ответил Полунин. – Очень может быть, что и покажется.
- Ну, а как ты думаешь? – приставал я.
- Да так, говорит, и думаю, что очень может показаться: мы, ведь, едем не по правилу.
- Как не по правилу?
Это я-то спрашиваю, а он мне:
У горцев, видишь ли, принято за правило, чтобы по таким тропинкам ездить только в одну сторону – так, чтобы над пропастью висела левая нога.
- А в противном случае?
- Почти всегда погибает тот, у кого над пропастью правая нога.
Мы, действительно, ехали не по правилу. От страха и волнения у меня даже во рту стало горько и пить захотелось.
Прошел час тягостно, болезненно медленной езды.
Лошади двигались осторожно, то и дело пробуя устойчивость щебня передней ногой и поскальзываясь иногда на заднюю, причем у меня положительно сердце замирало и душа, как говорится, уходила в пятки…
Прошел другой час такой же езды.
Я изнемогал и готов был добровольно свалиться в бездну.
Наконец, показалась зеленая, разукрашенная цветами полянка. Показалась она вдруг из изгиба тропинки… Кончился трудный путь! Я соскочил на землю и почувствовал, что все вокруг меня завертелось: горы разбегаются врассыпную, на их крутизны ползут деревья и кусты. Я лишился сознания и упал на мягкий ковер пахучего чебурка.
Острый ли запах чебурка, или прохладный ветерок на площадке привели меня в чувство – не знаю. Очнувшись, я заметил, что лошади наши подкрепляют свои силы мягкой зеленой травою, а Полунин развалился под тенью одинокого, развесистого караича и курил трубку.
- Скорехонько проснулся, - проговорил он и сплюнул по привычке через губу.
Я промолчал.
- И что тебе за охота, продолжил он, - ложиться на самом пригорке?
- Ничего, - ответил я, - здесь ветерок…
Я не хотел признаться ему в своем малодушии.
Трусом я не был, один, бывало, ходил на тигра. Напасть на двух или даже на трех черкесов для меня было забавой, лишь бы это было в открытом поле, где можно развернуться на хорошем скакуне. За храбрость в общем бою я тогда уже имел Георгия. Но здесь, каюсь, - настоящей бабой оказался.
В жизни всякое и со всяким может случиться. Ну, да не в этом дело…
Площадка узким коридором, стены которого уходили в небо, отлого спускалась вниз и через несколько минут вывела нас на роскошную долину с большим озером. За озером зеленел и синел вековой лес, а на возвышении, по той стороне озера, располагались постройки Тавшан-Кишляхского поста, окруженные каменной стеной с двумя пушками.
Здесь все люди дрожали тогда в лихорадке, а меж тем привезенные нами бумаги нужно было доставить на следующий пограничный пост. Но как их доставить? Вполне здоровыми на всем посту оказались только я, Напалков да Степан Полунин, да еще прибывшие сюда раньше нас, нашего же поста казаки, Петр Краснов и братья Колычевы, Ефим да Степан.
Вызвался Полунин. Он перевесил через плечо сумку с бумагами, насыпал на полку кремневого пистолета свежего пороху, то же самое сделал с ружьем, вскочил на лошадь и стал оправляться на ней…
- Ты бы того, - обратился я к нему, - оставил бы это до завтра, а то смотри – уже вечереет.
- Вот еще, - ответил он, - дорога знакома, как собственный карман.
Затем он стал убедительно просить нас поспешить к своему посту с донесением об его новой командировке и уехал.
На другой день, чуть забрезжило на востоке, мы вчетвером отправились в путь, по окружной дороге, на свой Калалинский пост. Ехали мы без особых приключений. Только в полдень, когда мы под защитой огромного камня, Бог-весть, когда заброшенного на равнину, остановились зажарить на шомполах пару убитых дорогою фазанов, вдали во все время нашего обеда гарцевали два всадника, по-видимому, беки – это можно сказать горские дворяне. Мы были в превосходном числе, а потому нападению с их стороны не подверглись. Правда, и нас разбирала охота поживиться их имуществом, особенно чемизинами на брюхе, всегда полными червонцами, но путь был далекий, нужно было поспешать, чтобы ночью не натолкнуться на целую шайку этих головорезов. Ночная драка с ними – плохая штука.
Был светлый лунный вечер, когда мы подъехали к долине Арсачай. Перед тем, как выехать из лесу на открытую поляну, мы стали внимательно осматривать окрестности – нет ли чего подозрительного, и увидели, что из-за одного пригорка показалась партия горцев человек в двадцать, а далеко впереди ее несется начальник или вожатый на белой лошади. Мы спешились и стали совещаться, что предпринять в таком случае. Только слышим, откуда-то грянул выстрел, а всадник на белой лошади пошатнулся в седле и повернул назад к своим.
Что за оказия? Вдруг видим, горцы сделали выстрелы по казаку, который несется в карьер по направлению к Калалинскому посту.
Я сказал уже, что вечер был светлый, луна светила так, что можно было читать книгу, а потому, хотя все это и далеко происходило, мы узнали Полунина. Мы видели, что горцы преградили ему путь с обнаженными шашками. Он выстрелил по ним из пистолета, но незаметно было, ранил ли кого.
- Вперед, братцы, за мною! - скомандовал я, как старший. Мы понеслись на выручку товарищу. Полунин оборонялся пикой. Мы видели, как один из горцев наскочил на его пику, и мертвый повалился на заилю. Мы видели, как несколько человек горцев схватили тело и лошадь убитого и поскакали к Арпачаю, чтобы переправиться за границу, а остальные продолжали нападать на Полунина, но, услышав, надо полагать, топот наших лошадей, тоже повернули к Арпачаю.
И что бы вы думали? Полунин в пылу защиты, конечно, не мог заметить нас, но все-таки, вместо того чтобы спасаться и поспешить на свой пост, он пустился в погоню за горцами с ружьем и пистолетом без зарядов! Он бросился за ними в реку и на половине ее завязал с ними драку: одного из них сбросил пикой в воду, где он был поднят товарищами…
Горцы переправились через реку, а Полунин, стоя в реке по круп лошади, погрозил им плетью и медленно стал возвращаться на берег. В это время и мы подскочили к реке.
Оказалось, что у Полунина ударами шашек была разрублена в двух местах фуражка, у шинели перерублены два погона, а древко пики изрублено в семнадцати местах.
Об этом тогда же было донесено походному атаману, генерал-лейтенанту Хрещатицкому, он донес главнокомандующему, а главнокомандующий, граф Воронцов, назначил Полунину Георгия за храбрость и мужество в этом деле. Войсковой же атаман, генерал от кавалерии Власов, в приказе по войску объявил, что подвиг Полунина доставил ему истинное удовольствие, и что за это он произвел его в урядники. Это звание простому казаку тогда очень трудно было получить на Кавказе.
Пику Полунина, при спуске полка № 35, это наш полк, приказано было отправить в Букановскую станицу и хранить на память будущим временам. Мы всем полком купили для него шитую золотом хоругв. Сказывают, что хоругв эта и теперь храниться в церкви, и всякий раз, во время присяги молодых казаков на верность службы, начальство указывает им на нее, с замечанием, что у нее до сих пор нет еще пары.
А почему бы нет? Мало ли между нами храбрых, сильных и мужественных? Все зависит от случая. Старик вдруг прервал свой рассказ и задумался.
Я молча поставил перед ним новый стакан чая и тоже задумался под впечатлением рассказа, или вернее – под впечатлением последних слов старика.
Действительно, все зависит от случая, начиная от нашего рождения и до смерти… Радость и горе, болезнь и здоровье, богатство и бедность, позор и слава – все результат случая.
Мне стало приятно, что этот простой, еле грамотный старик заставил меня задуматься, и я еще раз, вопреки мнению многих умников, убедился, что нет таких людей, из разговора с которыми нельзя было бы вынести чего-нибудь полезного, нужно только уметь заставить их говорить о том, в чем они сведущи и что они сами испытали…
Солнце склонилось к западу. Стало вечереть, сильнее запахло сиренью.
- Разве вы, наверное, не знаете, где теперь ваша полковая хоругвь с пикой Полунина?- прервал я наше молчание.
- Сказывают, что в церкви, но сам ее я там не видел, так как в станицу не возвращался…
- Вы тоже Букановской станицы?
- Букановской…
- Можно спросить, почему вы не возвратились в нее?
- Еще на Калилинском посту, года за два до выхода на Дон, я получил известие, что жена моя наплодила ребят от какого-то молодца. Ну, а уж после этого какая могла быть жизнь с нею? Подальше от греха и горя! Станичники уговаривали меня: пустяки, мол, постегаешь плетью хорошенько, шелковая станет и молодца забудет, а что детей наплодила – не беда, подрастут – тебе же работники будут…
Он снова замолчал и стал пить чай. Я последовал его примеру. Вечернее зарево придало очень оригинальное освещение мужественной фигуре моего гостя. Я словно только теперь хорошенько рассмотрел его, хотя знаю его с самого детства. Целая копна серебряных волос на голове, роскошная белоснежная борода, черные, еще не утратившие блеска глаза, орлиный нос и полный рот зубов делали его настоящим красавцем, а широкие плечи, высокая грудь и мускулистые руки говорили, что, несмотря на его семьдесят с лишком лет, он еще может постоять за себя перед лихим человеком. Только на Кавказе могли закалиться такие крепыши, не знающие, что такое старость.
- Весна…
Так проговорил он, задумчиво глядя на разлив, и затем прибавил:
- А там и лето, и в степь на арбузы пора…
Он каждое лето стережет от потравы станичные бакши, за каждую из которых берет по рублю деньгами и натурою: печеный хлеб, галушки, пшено, сало, тарань, лук и соль – кто сколько даст, а за его ловкость и разум давали ему хорошо, так что он делал себе запасы на зиму и до следующего лета никогда не бедствовал.
- Хорошо летом в степи! – продолжал он, как бы про себя: тут тебе всякая пичужка, всякая букашка живет во славу Божию – потому корм, а корм – главное дело…
Здесь он уже прямо обратился ко мне:
- Люблю смотреть на арбузы, когда они в полном возрасте разбросаются по всей бакше большими и маленькими табунками, что твои овцы по Кавказским горам. Так и хочется крикнуть, как, бывало, на Калалинском посту: «А что, ребята, не прихватить ли нам у басурманов с десяток овечек, вон на той поляне пасутся»! И соберется, бывало, нас человек пять охотников, и пригоним мы себе овец, и идет у нас пир горой – водка у нас не переводилась…
- От казны отпускали?
- Нет, зачем от казны?
Он усмехнулся, а затем продолжал:
- Тут я должен рассказать вам, какой со мной случай однажды приключился. Заметил я, что на Арпачае водятся сомы. Вот я, для потехи, начинил на крюк баранью печенку и забросил в омут. Вдруг откуда ни возьмись, здоровенный сом, аршина на три, если не больше, как дернет за крюк – я так и полетел с яру прямо в воду. А Полунин взялся за бока и хохочет, как защекоченный.
Злость меня разобрала на этого сома: кое-как вытащил я его на берег и тут же захотел отсечь ему шашкой голову. Только Полунин не будь глуп, снял с сома шкуру, прибил ее на заброшенные старые двери и давай скоблить тупым ножом, так что она скоро сделалась точно стекло.
- Зачем это? - спрашиваю.
- Молчи, - говорит, - водка будет.
К нам по воскресеньям приезжали грузины: для торгу привозили водку, табак, чай, сахар и все разное такое. Увидели они сомовую шкуру, променяй, говорят, на водку. Полунин согласился и взял за нее полведра водки.
С тех пор мы все начали ловить сомов, выделывать шкуры и выменивать их на водку, а шкуры эти грузины употребляли на бубны. Кто и за деньги продавал, но больше все на водку меняли, так что она у нас не переводилась. Не переводилась она и у начальника нашего поста, сотника Кузнецова. Всякий из нас считал своим долгом презентовать ему маленькую толику вновь выменянной на сомовую шкуру водки. У него почти ежедневно был пир горой – беки с гор ездили к нему в гости, и, хотя по-ихнему это противозаконно, но все-таки они у нас лихо пили.
Раз он отпустил от себя знатного бека, Ахметом его звали, и говорит нам:
- Ребята, этот бритоголовый пьяница расхвастался, что у него дочь на возрасте и красавица писаная: двух голландских червонцев не пожалел бы, если бы кто доставил мне ее к рассвету.
- Позвольте мне оборудовать это дело, ваше благородие, - вызвался Полунин.
И что же вы думаете? Полунин привез-таки девушку красоты неописанной и прямо к начальнику, а тот с выпивки еще не проспался и говорит ему: «Убирайся ты к черту со своей басурманкой»! Тогда Полунин вывел ее на майдан и стал кричать: «Червонец! Кто больше»? Посмотрел я на девушку – настоящий ангел во плоти!
- Два червонца, - говорю, - идет?
- Идет, - ответил Полунин, - и магарыч мой.
Сейчас же товарищи, особенно те, у которых были уже пленницы, а это у нас дозволялось тогда, принялись делать мне особую землянку, и через три дня я из казармы переселился в собственную хату.
Я тогда не был таким лешим, как теперь: на всем посту красивей меня был только Полунин, но он терпеть не мог женщин около себя – он просто бил и тиранил их всячески, а потому неудивительно, что Сельха, так звали мою покупку, вскоре привязалась ко мне, да так сильно, что целых два года я был на седьмом небе…
А и любил же я ее! Никогда не верил, что можно так привязаться к женщине, если бы на себе не испытал этого.
По-русски Сальха научилась очень быстро. Примерно, через полгода она уже лопотала хоть куда и дивно пела наши донские песни. Вскоре она пожелала принять нашу православную веру.
К этому времени главная квартира нашего полка была переведена в Тавшан-Кишляхский пост, а, стало быть, и походная полковая церковь находилась там. Я к Кузнецову: так и так, ваше благородие, позвольте съездить на главную квартиру – Сальха креститься пожелала. Не пускает: жду, говорит, нападения с гор, а какое там нападение, просто злился на меня за то, что такая красотка, по его же глупости, досталась мне, а не ему…
Что тут делать?
Но вот, Кузнецов, объявил однажды, что на весь следующий день выезжает на охоту. Я и воспользовался этим случаем. С рассветом Кузнецов с тремя казаками выехал на охоту, а вслед за ним я и Сальха направились в главную квартиру по той же горной тропинке, по которой я в первый раз проехал с Полуниным. Я избрал этот путь, чтобы успеть возвратиться на свой пост еще до приезда Кузнецова.
И странное дело! Теперь мне уже не страшно было ехать по тропинке, впереди своей возлюбленной, я уже не боялся встречи с черкесом, я спокойно смотрел в пропасть, и она мне показалась даже красивой.
- Что значит женское естество! – добавил старик, добродушно улыбаясь, словно говорил не о себе, а своем шаловливом правнуке.
Мы отдохнули под развесистым караичем на известной вам площадке, где Селиха насобирала для себя целый букет красивых цветов, и поехали дальше.
Узнав о цели нашего приезда, на Тавшан-Кишляхском нас встретили радушно, а красотой Сальхи восхищались решительно все.
Да и как было не восхищаться?
Стройная – как молодая раина, высокая и полногрудая, глаза – крупный терен, губы - зрелая вишня, лицо – кровь с молоком, волосы до пояса и темнее осенней ночи, улыбка ясней солнечного дня. Полковой священник сейчас же и окрестил ее, дав ей имя Серафимы, но я и после этого называл ее Сальхой. Восприемным отцом был сам полковой командир, полковник Немченков, восприемной матерью – попадья.
В тот же день, еще до заката солнца, мы были уже у себя дома на Калалинском посту, так что начальник поста, бывший на охоте, не заметил нашего отсутствия, да и товарищи не обратили на это особого внимания – дело обычное, проветриться ездили.
Прошло более года – мирно, душевно, счастливо. Я получил известие об измене жены и нисколько не огорчился этим…
Однажды Кузнецов поручил мне выездить купленную им лошадь. Часа четыре я носился на ней по Арпачайской долине, пока совершенно не укротил ее и не подчинил человеческой власти.
Возвратившись на пост, я увидел толпу народа у моей хаты.
- Что случилось? – спрашиваю.
- Сальха приказала долго жить, - ответил Полунин.
Я остолбенел.
- Ее зарезал родной отец: он был у начальника, и, должно быть, узнал, что она у тебя, прибежал разъяренный, и случилось страшное дело – отец зарезал родную дочь…
Больше мне нечего рассказать.
Старик проговорил это, видимо, взволнованным голосом, но скоро сдержал себя и заключил уже спокойно:
- Вы понимаете теперь, почему я не хотел возвращаться в свою станицу? С тез пор почти полвека прошло, а я все еще не могу забыть мою дорогую Сальху…
Он встал на ноги. Высокий рост, ботфорты, штаны черного сукна, кафтан серого трико и кумачевая рубаха, выпущенная поверх штанов из-под цветного шелкового жилета – все это придавало ему вид почтенного старорусского купца.
- Счастливо оставаться! – проговорил он, подавая мне руку на прощанье. Затем он надел на голову черный бархатный картуз, который очень идет к его длинным вьющимся волосам, взял свой парусиновый зонт и медленно вышел.
Этот костюм известен мне более 20-ти лет. Старик надевает его только в великие праздники, да еще, когда желает оказать особый почет тому лицу, к которому идет в гости. Е. Цокур. (Приазовский край. От 03.05.1894 г.).