Серия пятая.
Врач психиатр уже привык, что каждое новое утро рабочего дня начиналось прочтением следующего электронного послания. На этот раз письмо было длиннее обычного:
"Узнала о измене матери я случайно. Как в лучших анекдотах угораздило меня при отмене одного из занятий пойти не к подружке, а прийти домой, заодно сменить туфли, натеревшие мозоль. Дальше коридора с кухней, собственно, проходить я и не планировала: могла ещё просто попить воды. Но ещё в коридоре мне бросились в глаза чьи-то небрежно сброшенные мужские ботинки, оставленные по центру придверного коврика. Я с удивлением их разглядывала и ещё и потому, что они отвлекли меня и несколько мешали на дороге быстро зайти и хлопнуть дверью - дверью я в этот раз по своему обыкновению не хлопнула, а лишь слегка её прикрыла, находясь в лёгком недоумении: кто бы это мог быть?
На цыпочках проходя по длинному коридору до кухни, я стала невольно прислушиваться. Вдруг в спальне я услышала голос мамы, она засмеялась и стала что-то говорить, как мне показалось, с какими-то низкими, интимными, приватными нотками. Я стояла и соображала, с кем бы она могла так говорить?
Я совершенно растерялась и выпустила из виду даже эти незнакомые мужские ботинки, ибо я даже и допустить не могла, что такой тон мать могда позволить себе в отношении постороннего мужчины. Единственной моей мыслью было: кто эта подруга, с которой мама разговаривает по телефону? Обычно со своими подругами она разговаривала не так. её интонации я знала и бывало даже угадывала, с кем именно она говорит.
Но тут мои раздумья прервал незнакомый мне низкий мужской голос. Он обратился к матери и назвал её, кажется, лапусей. Передать Вам, что я испытала при этом, просто невозможно. Это был как гром среди ясного неба, меня всю пронзило током, я удивляюсь, как не закричала и не упала? Я продолжала стоять в оцепенении, казалось, разучившись ходить. И вдруг я услышала какие-то странные чмокающие звуки, похожие на поцелуи, вздохи и моё оцепенение прервал скрип кровати, меня вдруг какая-то неведомая сила подхватила и понесла по коридору, я едва успела схватить свои туфли, что мне натирали, даже оставив на пуфике сумку. Я чудом не грохнула напольную вазу с искусственными орхидеями. Пулей выскочив на улицу, я понеслась сама не ведая куда прото босиком. Слезы текли по щекам, я задыхалась, ничего не видела перед собой; люди сами, казалось, сторонились и пытались увернуться от меня. Как меня не сбили машины на дорогах, что я перебегала - я не понимаю. В себя пришла я в другой части города, которую я так плохо знаю, что даже не узнавала. Отрезвило меня острая боль: я в кровь поранила большой палец на стопе, видимо, наступив на стекло. Измотанная и обессиленная, я упала на скамейку и просидела там до вечера, постепенно приходя в себя и собираясь с мыслями..."
"Интересно-интересно, - подумал врач, снова репостнув письмо. - Всё так красочно и подробно, в деталях... Видимо, ей это помогает выговориться, так как ни с кем поделиться она не может. Хотя, был, вроде, какой-то молодой человек, который отговорил? Ну да. Что ж, если ей это помогает - мне это так же не мешает."
В следующий раз к пациентке из вип-палаты он зашел, держа в руках две книги, флешку и листком бумаги, где были перечислены его любимые фильмы, те, которые он рекомендовал бы посмотреть. Беседа в этот раз носила неформальный характер, они даже шутили друг с другом. Было видно, что Елизавете Федоровне лестно внимание доктора, щёки её периодически покрывались румянцем, глаза блестели. Михаил Иванович тоже не без удовольствия слушал мысли умной и образованной девушки, они совпадали энергетически, общаться им было легко, тем более, что темы того рокового дня доктор не касался. Да он бы совершенно и не хотел её касаться, психиатр был уверен в ментальном здоровье девушки. Его одолевал Анатолий Сергеевич, намекая, что отец хочет точно знать, что девушка помнит, и хочет ли она его видеть? Сама постановка последнего вопроса вызывала вопросы, и Михаил Иванович не любил спешить, он хотел всё сделать постепенно и удобно для психики пациентки. Ещё больше ему хотелось, чтобы Елизавета ему начала доверять, а этого невозможно добиться в короткие сроки от травмированного человека. Так или иначе приказы не терпящего возражений отца зажимали его в тупик и день, когда пришлось вернуться к этой теме, всё же наступил.
Поскольку эти двое уже можно сказать немного подружились, врач не стал заходить сбоку, а решил открыться пациентке о цели своего визита. Такис образом он рассчитывал и на её откровенность.
-Елизавета, - обратился он, присаживаясь за стол и снова держа перед собой папку, только не с историей болезни, а с чистым листком. На нем он решил кратко, схематично отражать то, что привлечет его внимание в разговоре, чтоб не пропустить ни одной детали и иметь возможность потом обдумать их. - Буду с вами откровенен. Ваш отец очень беспокоится о вас. Его заботит ваше самочувствие, он переживает за ваше психологическое состояние. И просил меня подготовить вас к одной не очень, скажем так, приятной информации.
Елизавета горько усмехнулась и опустила глаза:
-А, это так теперь называется?
-Что вы имеете в виду?
-Михаил Иванович. - пациентка вдруг со смешинкой в уголках глаз посмотрела ему в глаза, - здесь есть камера?
-Да.
-Она с прослушкой?
-Да. Но изображение выведено на мой рабочий стол.
-То есть никто не может послушать, кроме вас?
-Ну, теоретически... А кому надо? В моё отсутствие? Теоретически возможно.
-Вот именно. Мало того, можно прокрутить запись задним числом, я правильно понимаю?
-Можно, - согласился врач, понимая, куда она клонит.
-Я хочу говорить с вами без свидетелей. Знать это будете только вы. И уж вы сами дальше решите, как вы поступите с этой информацией.
-То есть вы хотите, чтобы на момент нашего разговора камера была отключена?
-Да. Всех наших разговоров.
Он понимающе кивнул, развел руками, встал и направился к выходу.
-Только честно, Михаил Иванович. - услышал он на прощание.
Если бы он только знал, как пожалеет, что выполнит её просьбу.