«Каждый день всё дальше, чья-то боль всё лучше,
Новый мир всё старше, каждый шаг всё пуще…»
Р. В. Неумоев
Капитан 3-го ранга
Терзаемый воспалением пищевода Авдеев находился в состоянии, напоминавшем не то сонливую грусть, не то нерешительную усталость. Этим вечером Сергей Петрович впервые за два года наелся до жгучей, отдающей в левую руку боли за грудиной. По-настоящему значимым явился повод пренебречь здоровьем и пожалеть себя. Но не за судьбу, полную лишениями и следованиями рекомендациям врача, а за действительную, живую боль.
В свободное от гвардейской службы время капитан 3-го ранга занимался единственно практичным, по мнению офицера, занятием — от рождения не обладая талантом сочинять, он упорно совершенствовался в мастерстве записывать. Перечитывания собственных текстов случались даже реже сладостных моментов пренебрежения диетой. Большой удачей остаётся сохранность нескольких написанных тщедушных стилем отрывков, освещающих смурения Авдеева!
Сейчас Сергей Петрович направлялся к набережной вдоль заросшего сорной полынью обрыва, поминутно останавливаясь и переводя дыхание. На полпути начало сказываться излишество ужина. Стремительный закат, зардевшись, окрасил небо пламенем огня. Под сенью тополей, подбочась рукой, сжимающей бескозырку, Авдеев остановился, чтобы сорвать приглянувшуюся ветку иссохшего, испустившего дух вереска. Сквозь прерывистое сопение он услышал рассеивающийся гул глухих снарядных ударов. Славно скончался день.
Акушерка
Я был одновременно зол и ничтожен. Лежал в одной палате с младшим офицером, голову которого скрывала бинтовая повязка с несколькими асимметричными прорезями — со слов военфельдшера, лейтенант Филатов лишился глаза, половины кожи лица и части верхней челюсти — и сумасшедшим стариком, по ночам набрасывавшимся на тело моего товарища по сентябрьской операции и визгливо бредившим. Не место здесь старшему офицеру со сломанной косточкой! Глупо. В момент обрыва швартового якорный канат намотался на ногу, утянув её за стальной леер. Хруст, чёрные мухи и пустое из ничего.
Больничная чистота — обитель гниющих полутрупов и деморализованных видом разложения пострадавших. Невозможно отстраниться от ощущения собственного ничтожества перед тупым нытьём воспалённого мяса. Остаётся только думать, что думаешь. Это лучше, чем не думать совсем. Среди персонала времени на разговоры хватало лишь у акушерки и зубного врача. Женщин в госпиталь прибывало мало, тем паче что беременные в большинстве своём до него даже не доживали. Столько развелось сплетен, переписывать все не имеет смысла. Зубы у новоприбывших разрешалось вырывать по три за раз. Хотя Игорь Егорович Скольц, прозванный Горем, умудрялся пренебрегать даже этим правилом.
Первый услышанный разговор связан с моим прибытием сюда. Свободной приёмной для офицера с вероятным, как мне казалось, вывихом не нашлось. Ждал в коридоре около стойки регистратуры. За ней обедали Скольц с акушеркой. Чай, лук, соль, огурцы и прочее нарезное разнообразие…
— Что нынче за народонаселение пошло, а? Даже народом назвать язык не поворачивается! Сброд чёрт-те кого чёрт-те с кем!
— Ха, Таня, и на это похоже. Вся эта, — он понизил голос, — малолетняя офицерня даже зубы не в состоянии чистить, представляешь! А потом идиотничают, дескать, наш Скольц не лечит, а калечит только. Так мне по специальности даже лечить нечего, труха…
— А то ж, буйдиковаем мы с тобой, Егорыч.
— Я тебе честно с врачебной точки зрения скажу, выродился русский офицер. И во всём виноваты такие, как ты, Таня.
— Сбрехун я-то?.. У меня даже мужа нет, а про дитят не заикнёшься…
— Да про профессию твою! Побольше бы неудач и мрази поменьше на земле…
— Ой, Егорыч, лучше б, когда тебя рожали, ошиблись…
— Дура, у меня кровь какая!
— А в твоём племянничке другая, что ли? «По секрету тебе, Таня, по секрету…»
— Заткнись! Или хочешь, чтоб весь госпиталь и о твоих детишках узнал?
— Чё, сбрендил?
— Думаешь, сложно догадаться: грязные щипцы, случилось заражение, потеряли вы своего диточку, девочка…
Грязь пролилась и на мой мундир. С потерей здоровья я утратил и свободу с независимостью. Хромая и выплетая шагом круги, я потянулся к ближайшей приёмной, ввалился туда и потерял сознание. Как же мерзко сталось…
Повтор
Закат проглотил небо, оставив лишь нежную полоску холодного пурпура. Артобстрел не прекращался. Подвязав поясок, Сергей Петрович спустился по колее в канаву, по пологому отвесу к реке. Заболоченная земля, удерживаемая переплетением вихлых корней, плыла под ногами. Пахло илом и нефтью. По склере морской глади пролились радужные пятна.
— Серёга!
Авдеев потупил взгляд.
— Серёга! Давай к нам!
Обернувшись, Сергей Петрович заметил играющих около речки детей. От скалы бежал светлый мальчик с протянутым через плечо ремнём. На нём крепились выдуманные ножны с невидимым кортиком. Увидев спешащего мимо молодого офицера, Авдеев, виня присущую ему мнительность, со спокойным сердцем направился на игрушечную верфь.
Свои лета без войны Сергей Петрович обычно проводил периодально, переменяя смуглость с пухлостью. Друзей заменили сослуживцы, с уважением относившиеся к острому, хоть и несколько заплывшему жиром бытийности уму офицера. Необщительность капитана 3-го ранга определяла его статусность. Ни внешними данными, ни особыми боевыми достижениями он, ко всему прочему, не выделялся. Зато отличался идеальным соблюдением служивой субординации. Например, значительного мужа менее значительной жены в разговоре с ней Сергей Петрович всегда упоминал с некоторой частотой. По его мнению, без этого память о супруге стирается, но в подсознании личность всё же остаётся. Разум раздражается, о себе начинает говорить невроз. А с последним, как известно, беседовать крайне неприятно. Следуя правилам «служения», Авдеев и добился высокого звания.
Оплавленные ржавчиной края вереска лишили растение прежней лёгкости и невесомой стройности. Остаток пути думалось только о вереске. Сергей Петрович про себя подбирал глухие созвучия ударному «э», выплетая узорчатые ассонансами стихи. «С пустого листа смеётся война». Отвлёкшись на внезапно появившееся и так же моментально исчезнувшее воспоминание, он бросил своё занятие. Скоро придут морозы. Раздевшись, окоченеет земля.
Филатов
Авдеев проснулся от колкой рези. Желудок взвыл падучей нотой. Нутро откатило от туловища в онемевшие ноги.
Под сердцем кольнуло, забулькало тело, лопнуло, всхлюпнуло… Филатов умирал. Тяжело было осознавать это, но пришла мысль, взвыла и выбросилась наконец из отравленного тела криком: «Господи! Он уже умер, а я ещё нет. Мне помогите! Мне!» Хлиплый визг старшего офицера остался незамеченным. Целая ночь впереди. Осталось только наблюдать, как по ту сторону кроваво-масляной плёнки осколки срезают мясо окон.
Жалкие образы растерзанных тушек ворон, страсть тлеющего пламени и запах гари тонули в безумии и абсурде. Пронзительный свист пронёсся по воздуху, и разрушительная волна ударила в место, где только что лежал Авдеев. Он растёкся по земле, смешавшись с обломками плит и живыми останками. Офицера ждала неизбежность, его сознание таяло, сердце слилось с последней струйкой крови.
В глазах тлела неодолимая решимость, смешанная с отчаянием. Дрожащими руками он взял тяжёлую щепку и стал отгрызать от неё крошечные кусочки. Зловещий хруст нарушал тишину уничтоженной вселенной. Понимая, что время работает против него, Авдеев обернулся и направился в сторону верфи, где только что прошло наступление. Часто останавливаясь, дыша воздухом, полным ядовитых испарений, он продолжал мучительное передвижение. Через туман смерти прокрался ещё один звук — слабый стон. Вдалеке, среди развалин, просочилось шевеление. Всемогущий оказался ещё жив.
Медленно и с трудом Авдеев поднялся на ноги, выпрямился и оглядел окружающие руины. Мрачный силуэт его фигуры вибрировал на фоне пожарищ. После долгих часов мучений, пронзая тело осколками стекла, явился бог войны — грозный и безжалостный. Авдеев противостоял нестерпимой боли, но чувствовал, как новая энергия тянется по его жилам. Он сделал последний шаг вперёд, устремившись в страшную ночь. Обрамлённый огнём и разрушением, он был готов продолжать борьбу.
Наступление
Услышав за спиной сменяющийся прыжками бег, Сергей Петрович попытался выпрямиться, но скрючившееся от кишечной боли одеревенелое тело не послушалось и свилось неприятной судорогой.
— Сергей Петрович!
Вот так к нему и следует обращаться. Как-никак капитан 3-го ранга. Хотя Григорий Важанович Исаридзе, сослуживец Авдеева, носил то же звание. Этот факт не усовещал самомнение Серго.
— Здравствуй! Неожиданно тебя здесь…
— Авдеев? Наступление идёт?
— Ещё раз?
Сонный, скупой на скорую аналитику мозг Авдеева начал искать причину своей неосведомлённости по поводу — немыслимо — наступления сегодня. Последнее слово преобразилось в более пугающую форму. «Сейчас!»
— Почему не позвонили из штаба?
— Не мы выступаем, Серго. На нас наступают!
Страх Авдеева преобразился в невыразимое чувство стыда, размягчающее желание действовать и разжигающее стремление оправдаться. Стреляло вражье оружие. Бомбили их рейд.
Ночь
— Полки двинем без четверти час.
Человек, не имеющий имени, но славой своей опережающий вести с фронтов. Птицелицый, гордо несущий свой неправильно сросшийся клюв и обвивающие изжёлтую лысину чёрные перья засаленных волос. Анизокория цветущих зеленью глаз и покатые плечи, на которых не удержалась бы ни одна орденская лента. Меня не покидает ощущение, что когда-то я имел встречу с ним.
Утром при заселении я спросил у фельдшера о своём соседе. Ответ представился простым до омерзения: «Сумасшедший». Меня оскорбило такое прозвание. Нет человека, личность которого умещалась бы в одно слово. Безжизненная серость дня нас объединяла. Обоим было больно, только по-разному. Странности я старался относить к переутомлению скукой, начинавшей постепенно одолевать и меня. Старик клевал чёрные сердцевины цветков рудбекии. Букет остался на моём столике после прежнего пациента. Я решил поинтересоваться солнечным вкусом, но было как-то не к месту.
Филатов, в силу физической ограниченности, молчал, не переставая всё же реагировать на происходящее мычанием. Утвердительное «угу» — на смену капельницы, понимающее «эм» — на желание открыть окно. Только для наскакивающего на постель сумасшедшего у него не находилось звука. Каждую ночь старик нападал на Филатова, оставшегося в вечности лейтенанта. Мы ненавидели птицелицего за его притворство. Он вменял нам миллионы убитых и искалеченных, поедая на наших глазах куски осыпавшейся извёстки.
«Вы содрали кожу с моего народа, выкачали кровь из жил и протоков, сожгли их останки и убили надежду. Надежду на то, что наша земля примет своих сынов обратно; надежду на то, что ваша земля примет вас». Каждый должен выполнять своё дело. Долг офицера — защищать государство, ненавидя людей, живущих в нём.
— Полки двинем без четверти час!
Старик повторял это все два месяца пребывания здесь. Завтра его переведут из госпиталя в городскую больницу. Позавчера ночью умер Филатов. Сводная хронология. День за днём. Смерть за жизнь. Вот эта ошибка, о которой говорил Скольц. Филатов не был младенцем, и его смерть не принесла земле облегчение. А если б он погиб ещё в утробе матери от рук таких, как та акушерка? Что бы изменилось?.. Лучше думать о чём-нибудь другом. Я в безопасности. Ни захлёбывающийся слюной старик, ни Скольц, ни акушерка не смогут мне навредить. Потому что я на войне. А они здесь.
Прибытие
С погон сверкнули десятиконечные звёзды. Перед старшим офицерским составом, установив у локтя напоминавшую стеньгу колонку, выступал контр-адмирал Третьяков. Исаридзе и Авдеев, замыкающие двух шеренг строя, старались не вслушиваться в слова командующего. Речь оставалась неразборчивым самовоспроизводящимся треском. Крайне куцый на разнообразие постановки героических задач оратор только что прибыл на рейд, составляющий единственную отдохнувшую силу в приближающейся операции. Под испепеляющими лучами, отражёнными от солёной морской воды, разум Авдеева оплавлялся, размывая реальность.
Горе
Болезнь психическая терзала Игоря Егоровича Скольца. Первопричину и момент возникновения невротического недуга определять естественным путём было бессмысленно, оттого и невозможно. Но Скольц, одарённый прекраснейшим качеством услужливой старательности, не переставал не только размышлять о своей проблеме, но и искать эффективные методы лечения.
По мнению окружавших его пока ещё людей, процесс самоисцеления значительно угрожал здоровью Игоря Егоровича. Старательная проработка коллективно признанного психологического недуга проводилась исключительно за спиной его, среди товарищей-коллег. Ментальный стержень зубного врача оказался поражён до основания. А физическая оболочка после кремации была низведена до горстки пепла.
Погребальная урна по вероятному, незадокументированному желанию усопшего представляла собой цилиндрический сосуд из недорогого фаянса без дополнительной майолики и росписи ручной, а значит, требующей особых затрат… Прах Игоря Егоровича уместился в самый бюджетный из всех возможных вариантов ёмкостей. Главный врач госпиталя, как раз и отмечавший в теперь отсутствующем подчинённом особые трудолюбие и старание, в качестве некролога вывел насущность произошедшего пошлым каламбуром: «Вот и не стало Горя». Присутствовавшие согласились. Скольц навсегда забыт.
Из дневника
…Прямо перед строем, опираясь на деревянную жёрдочку, чёрная птица-ворон пытается свести с ума капитана 3-го ранга. Это происходит до или после госпиталя? Уверенность только в одном. Мне плохо, поэтому я не сплю. Либо желудочный токсин отравляет сознание, либо как-нибудь наоборот. Во сне ничего не болит. Просто текст, чтобы перестать думать в пустоту. Всё нужно записать, даже это предложение. Опоясывающая ломота. По моим запискам можно составить историю болезни. Последнее время начали выходить достойные стихи. Вместе с нестабильностью погоды разум терзается то вспыхивающими внезапно огоньками радости и эйфории, то стяжными ударами уныния. Чувствуется подъём, внушаю самому себе состоятельность в общечеловеческом, срываюсь и пишу людям. Конечно, жалею потом. Смешно, что, затрачивая столько времени на заметки, я не стремлюсь как-то исправиться и начать учиться типической «мелкопоместной жизни». В который раз замечаю за собой несмешные подобия шуток. Ну, как-нибудь же надо себя развлекать! Стремлюсь не кого-то рассмешить, а себя хотя бы успокоить. Офицер не нуждается в любящем и верном друге. Офицер плюёт на собственное мнение и следует уставу. Жестокую правду расчёсывают и раздирают. Про стихи. Хорошо выходят эпиграммы. Короткие и ясные. Единственное качество, достойное внимания во мне, — это ирония с дополнительным подбичеванием. Нет, я беру на себя право желать лучшего. Очень хочется написать ей. В жизни всё, что хочу сказать, говорится само по себе. Душа — яд для тела. Как в уравнениях с несколькими формами вычисления корня, одна часть перестаёт считаться, переходим к следующей. Не сочинять же пошлость. Птица пообещала, что наступление в скором времени не ожидается. При этой новости я засмеялся. Исаридзе нахмурился. Разве мог я видеть его лицо? Просто так я бы этого не запомнил. Всё всегда реально. Покажу ли я эти записки кому-нибудь? Никогда.
Кирпич
Повседневность войны утомляла Авдеева. Несколько раз в часть приезжали корреспонденты. Не находилось у Сергея Петровича печатных повествований для них.
Надломленной веткой порывалась армия после сентября. Неподвижность происходящего пугала, все ждали скорого падения. В армии расцветала так ненавистная Авдееву скука, развившаяся в болезнь слухов. От пропавших жён офицеров и их детей до уже случившегося или же будущего убийства Третьякова — красочные отрывки для множественных «сумасшедших». Такое прозвище с нынешних пор капитан относил ко всем гражданским, хоть косвенно, но осведомлявшихся о войне. С насмешливой уверенностью они сообщали друг другу, что в жаркий душный вечер этого месяца, истопленный салом и пóтом молодых офицеров, кажущихся варёным тряпьём на металлической тёрке, контр-адмирал даст решающую для всего континента команду:
— Полки двинем без четверти час!
Перестали занимать Сергея Петровича разговоры и люди, природа и погода, симптомы и болезни. Лишь Исаридзе находил темы для бесед, не оставлял надежды избавить товарища от иссушающей меланхолии.
— Ты так часто говоришь о ней, тебе что, на неё плевать?
Авдеев, шмыгнув носом, насупился.
— Да не обижайся ты. Я просто пытаюсь понять.
— Нечего тебе понимать!.. Ладно, видно, к вечеру уже нервы начали сдавать. Расскажи лучше ты о чём-нибудь.
— Давай повспоминаем…
Григорий начал пощипывать гладко выбритый подбородок, к удивлению не ощущая при этом никакой боли.
— Раньше в нашем селе обязательно были поля с подсолнечником, пшеницей, ячменём, просом и свёклой. А сейчас что ни попадя сажают…
— Я помню, как Рыбины свёклу прям с поля ели, ножиком резали.
— Вот, а дед мой из свёклы самогон варил! А он же такой белый… по трубам тёк…
— А Шаинков! Шёл домой от деда твоего, так пьяным и помер в трубе бетонной рядом с переездом…
— Слышишь?
— Что?
— Кирпич свистит.
Письмо
…Из произошедшего в последние месяцы я выделяю только одно событие, о котором в моей памяти остались действительно правдивые сведения. Капитан 3-го ранга Исаридзе не покончил жизнь самоубийством. Если моя записка дошла до адресатов, вы получили единственно достоверное описание смерти родного нам человека…
Лимб
Удар. Повтор. Горел топливный склад, чадя едкой, разъедающей слизистую смесью ядовитых клубов дыма и пепельных осадков. Задыхающаяся береговая оборона была отравлена предательством командующих флотом, покинувших разведывательные корабли и трусливо бежавших из города. Сразу же после так называемой сентябрьской операции военно-полевому суду были преданы тридцать офицеров, обнаруженных пьяными в объятьях последней надежды. В списке имён виновных числился и капитан 3-го ранга Григорий Важанович Исаридзе, найденный мёртвым на подступе к скальному укреплению. Обстоятельства смерти офицера не раскрывались. Версией, признаваемой всеми боевыми товарищами Исаридзе, кроме Авдеева, представлялось самоубийство. Впоследствии в процессе формирования судебной хроники дело расширилось небольшим описанием событий того осеннего утра:
«Находившийся в городском отделении штаба С. П. Авдеев, направляясь к рейду, встретил осведомлённого о начале наступления Г. В. Исаридзе, намерениями которого являлись бегство и оставление поста. Помешавший его планам С. П. Авдеев и преступник последовали к оборонительной линии…»
Утро
…На этом месте дорога оборвалась. Грязь чернозёма под тенью молодых искрящихся грушевых деревьев образовывала вечную лужу, заставлявшую обходить участок по краю неглубокого оврага, заполненного мусором. Отходы, привлекавшие мелких мушек, благополучно оставались рядом со своими хозяевами. Главное, что ничего не было видно. Зимой я здесь не бывал. Пыльно. В этом августе дождей было немного. Город продолжал расширяться: металлическую сеточку, плетёнку из высушенных веточек и деревянную, иногда с тоненькой колючей проволокой, огородку заменили камень с навершиями-пиками и металлические прутья. Сами строения плохо просматривались. Забор что овраг: скрывает всё противное и неприятное глазу. Природную простоту форм можно обнаружить только подойдя к городской окраине. Вот плачут ивы: страдание меланхолическое, но всё же требующее человеческого понимания.
Сегодня утром она ответит мне. Без бокала вина вчера я бы ей не написал. Получается, что жар алкоголя способен передаваться через расстояния. По-другому она бы просто пропустила мои жалкие слова и вежливо отказала. Пьяно выплетались буквы в опошленные фразы про «прекрасный вечер» и «избыток свободного времени». Ответила, что подумает. Цветы я срежу в час, чтоб не успели завянуть. Так, остаётся только придумать, в какое место мы направимся. Можно в сторону поля или просто побродить по закоулкам. Такие характеры у нас подобрались. Пусть меня, — нет, нас с ней боятся! Даже выправка у неё более офицерская, чем у меня. Жёлтые лилии шли её вечно смуглому лицу с глубокими карими глазами… Пришёл ответ. «Я сегодня занята, не пиши мне». «Хорошо».
Русское поле
Гибель в обгоревших обломках. Пустой полигон вился переплетениями кусков иссёкшихся трупов. Фуражками и лонгетками, пальцами и хвоей. Я перестал осознавать себя человеком, я не сплю и не плачу. Почему-то всё вокруг погибло. Кроме меня.
Белый огонь заснувшего солдата — застилавший сажевыми облаками брошенные ударные установки плотный стяг дыма, вырывавшийся из повреждённого бака с дизелем. За артиллерийскими линиями прошли рядовые проводы к зоне отступления и выпадения от небесного свода в недра, нефть, торф и прибавочный продукт, а от него — в военную экономическую зону, предоставлявшую главный ресурс войны, о котором и ведётся данное предложение, очень длинное и не имеющее до сих пор завершения, потому что продолжалось оно вот до этого момента.
Ничего не чувствовалось — ни запахов, ни боли. Я, вероятнее всего, тогда умер. Как же объясниться перед непреодолимым замешательством, по колено в пепле, соскребая себя черепком, головой касаясь себя? А за полигоном — котлован, и я в нём. За ним — война, и я в ней один…
Сломал ногу. Тошнит от самого себя. Нужно всего-то убить всех убийц, вот и всё. Сейчас должно что-то произойти. Это не мои записки. Нет… Подурнело от окаменевшего в воздухе запаха горелого дерева, месиво разлагающихся тел, наряженных в сувенирные мундиры, и озона. Запахло госпиталем. Страшно стало, что я человек.
Сумерки
Сумерки и цвет, как белое на чёрном. За окном сошлись линии светлого луча заката и глубокой полоски тени. Прошли физпроцедуры, в палате чисто и пусто. Разум Авдеева одолевала навязчивая мысль перестать что-либо хотеть. Уже три месяца он, находясь на больничном обеспечении, правильно и здорóво питался. Сергей Петрович перестал задумываться о боли, неудобстве и неприязни. Причина его нахождения в госпитале представлялась «особым назначением», которое следовало бы выполнить, заполучив поощрение от начальствующего штаба. Мелочь дней с разменой на блеск наград.
Филатов продолжал разворачивать бинты, скрывающие бледный комок шрамов и рубцов, матовых бугров, делимых сеткой плохо заживших швов. Неделю назад его тело увозили на кремацию. Сегодня вечером он вернулся в палату.
Разговор
— Поговорим?
— Ох, ты ещё живой?
— Не думал, что это скажете мне именно вы.
— Почему на «вы»?
— Хоть моё слово для вас уже ничего не значит, я бы хотел продолжить разговор по-прежнему. Слышали, Третьякова убили?
— Я с ним недавно виделся…
— Ах, да. Эти переводы…
— Теперь на новом месте, но с теми же людьми. Жаль, поговорить с ними не о чем.
— Даже вспомнить нечего?
— Утома — собственные ошибки вспоминать.
— Вы откуда родом?
— С Картли.
— Я там однажды бывал. Простор!
— Слишком много воздуха у нас, лёгкость грудь переполняет и замещает душу. Не вернусь обратно.
— Я домой тоже не хочу…
— Что у тебя с ней случилось?
— Почему этот вопрос? Я не могу…
— Знаешь, а нам, оказывается, всегда врали. Ну, про то, что самоубийство — грех. Всё оказалось наоборот. Неосмысленный человек мечтает жить долго, найти жену, продолжить свой род, упуская из вида преднамеренность совершаемого им зла. Меня убили, поэтому я в аду. Здесь ничего нет, только я.
— А как ты тогда общаешься со мной?
— Тебя тоже нет, капитан. Ты мне кажешься.
Через кровотоки потянулась нить металлической прохлады, рвущаяся внутри осколками, впивающимися в конечности изнутри.
— Живи дальше, Авдеев, рожай больше.
Левиафан
На самом деле Авдеев не любил есть. Ему нравилось просто быть. Приём пищи отвлекает, даже увлекает. По прибытии на рейд прямо у отхода — офицеры, рвущие на куски переспелые персики, обливаются соком, разгрызают косточки и тянут их горечь.
Не пренебрегая аперитивами в невоенное время, Сергей Петрович за последние два года начал буквально презирать приём столового вина. Запах рислинга. Вряд ли вино настолько выдержанное. Авдеев способен был подозревать, что они подливают туда топливо, но принимать не стремился. Единственные выговоры, произведённые им, были по отношению к обезумевшим пьяницам, выпивавшим прямо во время бомбёжки.
Преднамеренные убийцы, не осознающие положения участка армии, — самые опасные. Плац дымкой пылил калейдоскоп вокруг пустого зрачка, заполняя его и растворяя в себе сахар, бродя, отстаиваясь и выпиваясь старшим офицером Григорием Исаридзе, найденным мёртвым рядом со стоянкой изголодавшихся солдат…
Поперёк берега растянулась громада туши выбросившегося 941-м крейсером синего кита.
Бездна
Ветки нагнулись, деревья промокли.
Удар.
Невыдержанный угол при штормовке носом на две волны, корпус прогнулся и переломился пополам. Мерно раскачиваясь, продолжили ход по темнеющим потокам пульса волн.
Удар.
Отчасти приятно, что всё так скоро разрешится. Навязчивые мысли. Будет ли «что-то» без меня, и есть ли «я» без этого «чего-то»? Я всегда старался доверять Исаридзе, но его теперешняя бестелесная речь даже не способна отложиться в моём сознании.
Удар.
Перегнать судьбу и умереть сознательно, вину искупив? Я даже не успел ничего сделать. Что после меня осталось? Мёртвые цветы и пачка исписанных листов. Лилия, вереск, рудбекия — ссохшиеся, залитые слезами. Может быть, я действительно сплю?..
Удар.
Я лишь кажущийся кому-то, воспринимаемый как набор знаковых символов из тьмы множества пустот. Я покоюсь глубоко под хаосом морской бури. Там, где вас нет.
Удар.
Размышляя о светлой жизни человека, не обрётшего души человеческой…
Удар.
Странно умирать за любовь. Умру за себя. Что бы написать перед смертью?
Слово.
Редактор: Ася Шарамаева
Корректоры: Александра Крученкова, Катерина Гребенщикова
Больше Чтива: chtivo.spb.ru