Аленка смотрела в окно палаты - а там все по-прежнему царил серый цвет. Днем сияло такое солнце, что даже показалось на какое то мгновение, что она дома, в селе. Что вот сейчас выйдет на ту тропинку, пробежит вниз, спустится со склона, и из глаз скроется навсегда низкая растительность унылой тундры - не поймешь, то ли деревья, то ли кусты, то ли трава, и перед глазами расстелется любимая степь… Пахнет иссушенной ветрами полынью, замелькают белыми звездочками измученные жарой мелкие ромашки, а потом огромное торжественное поле бросит к ее ногам свое желтое покрывало, но подойдешь поближе - это и не покрывало вовсе, это дремучий подсолнуховый лес. Да такой, что заблудится можно - мощные, уже готовые созреть огромные солнца, чуть склонив свои улыбчивые лица, дружно смотрят в одну сторону - в сторону еще яркого, но уже чуть смущенного закатного света. А ты, сама пряча улыбку восторга и счастливого изнеможения, пробежишь вдоль поля, и спустишься к Караю. А там нежная прохлада обнимет тебя, к вечеру усталую, вода примет в свои объятия, разом снимет усталость, и ты раскинешь руки, расслабишься, и течение понесет тебя вниз, а огромные ветлы будут ласково кивать - вернулась…вернулась…
- Ты пойми, девочка. Я хоть и не микрохирург, но хирург все же. Хороший был когда-то… И я все сделал - в твоей руке сейчас все нормально. Там все исправно, и я не знаю почему она не работает. Понимаешь? Не знаю!
Григори Андронович, хирург местной больницы был очень чудным, странноватым, добрым и грустным. Говорили, что отец его был грузин, а мама латвийка, и эта смесь горячего с холодным взбунтовалась, как игристое вино в тесной посуде, и выплеснулось наружу, породив что-то среднее между огнем и льдом.Таким и был из хурург - спокойный, невозмутимый, трогательно внимательный к пациентам он мог взорваться, как бомба при любой провинности персонала, и тогда отделение вставало на дыбы. А еще говорили, что он насыпал какой-то препарат в кофе жены и ее любовника, а потом стерилизовал их - аккуратно, профессионально и точно. Срок у него был немаленький, но за отличное поведение, раскаянье его перевели в поселение, и когда срок закончился, он остался здесь навсегда.
- Это здесь, Лена! Понимаешь, в твоей красивой головке что-то сломалось. Я тебя легко могу отправить в Архангельск, там у меня есть хороший друг, он психиатр, он тебя починит. Поедешь?
Аленка смотрела на Григори Андроновича - у него были такие грустные, но такие темные, непроницаемые, глубокие, как омуты глаза, что прочитать в них ничего было нельзя. Он не впервые уговаривал ее уехать. И Аленка не впервые отказывалась.
- Нет, Григори Андронович. Я буду ждать, когда меня отправят к мужу. И все у меня в порядке с головой. А рука… Заработает, куда денется. Вот только Прохора своего увижу - сразу все встанет на свои места…
Хирург встал, потоптался, его длинная, худая и сутулая фигура так не вписывалась в атмосферу больничной палаты, что если бы не халат, то можно было подумать, что в больницу забрел заблудившийся баскетболист. Подошел к Аленке, поднял ее лицо, ухватив крепкими пальцами за подбородок, вздохнул.
- Красивая… Жить бы еще могла красиво. Ну ладно! Я тебя, Елена Алексевна, завтра выписываю. Рука у тебя заживает, на работу ходить сможешь. В клубе тебе делать нечего, пока с рукой не справишься, Мирон тебя в детский сад отрядил. Будешь деток нянчить. Их там с десяток, как раз для такой красивой. Завтра домой.
…
Аленка буквально прокралась в свою комнату, ей никого не хотелось видеть. Лупил дождь, да так, что холодная не летняя вода водопадом стекала по промокшим волосам и лицу, зонтика у нее не было, да и дождь грянул неожиданно, как с цепи сорвался. Аленка стащила промокшие ботинки, потерла заледеневшие ступни, на цыпочках пошла по коридору, но дверь в отсек Мирона резко распахнулась, и он вышел.
- Выписали, наконец. А что ты крадешься, думаешь я не знаю, что ты придешь? Я тут все знаю, Елена. Иди, приходи в себя, переоденься в сухое и приходи в столовую, Полина обед подаст, пообедаешь со мной. Ну и обсудим нашу дальнейшую жизнь.
Аленка тупо стояла перед своим чемоданом и не знала, что выбрать. Влажные после бани волосы она туго стянула на затылке тугим узлом, и от этой прически лицо казалось очень худым и измученным. Сама не зная зачем, она прошлась румянами по щекам, чуть тронула кисточкой ресницы и покусала губы - пусть хоть немного порозовеют, прильет кровь. И вещей-то почти не было, она мало что взяла с собой, поэтому, плюнув, напялила свою любимую длинную юбку, водолазку, накинула на плечи тонкий шарфик, подумав обмотала его вокруг шеи. То ли учительница, то ли выгнанная из монастыря монашка… Не пойми кто…
…. Полина смотрела на Аленку зверем. Пожав губы, глядя в одну точку, она метала на стол тарелки и вилки, и Аленке казалось, что она вот-вот запустит ей в голову какой-нибудь солонкой. Но обошлось, Полина с сердес швырнула половник в супницу, прошипела сквозь зубы
- Нальешь сама! Не барыня. А то расселась тут…
И вылетела пулей из комнаты, долбанув изо всех сил напоследок дверью …
Обедали молча. Аленке кусок в горло не лез, рона вообще не понимала на кой черт он пригласил ее на этот обед, коли сидит сейчас, как сыч, молчит и смотрит в тарелку. Наконец, Мирон поднял глаза, очередной раз опрокинул в рот крошечную рюмочку с водкой, хрипло буркнул
- Не получается у нас разговор. Да и говорить не о чем. Завтра пойдешь в сад - я тебя сам отведу. Будешь работать воспитательницей, но главное - будешь нянькой для моего сына. Он там. И он не здоров.