(Из "Воспоминаний о Порт-Артуре" капитана I-го ранга Н.В. ИЕНИШ)
Назначенный, после гибели "Петропавловска", в штаб крепости для технической связи с флотом я начал, естественно, с моего представления Начальнику Обороны, генералу Смирнову (комендант), Белому (начальник артиллерии), полковнику Григоренко (начальнику инженеров) и, наконец, генералу Кондратенко.
Хотя последний командовал строевой дивизией и, как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, неожиданно встреченный в штабе крепости мой старый знакомый офицер генерального штаба Дм. Иосиф. Гурко, чина не помню, в 1902 году был капитаном, с которым мы в 1902-году производили в течение 3-х месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем, в первый же вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечатление, что они не знали, что со мною делать. Двинулся к Кондратенко. Попал к ному во время военного совещания в столовой, полной штаб-офицерами, один генерал. Признаться, почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, порой весьма почтенных, офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондратенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совершенно другим выражением, чем прочие и медленно сказал:
"Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь нам, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. Подождите немного, мы скоро кончим".
По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (академии генерального штаба и инженерная) высокого чина Генералом и мною, неизвестным ему совсем молодым офицером. Я был к тому же весьма моложав и в штабе крепости старые офицеры прозвали меня "лейтенант Мичман".
Вскоре он вышел в кабинет и неожиданно: .
"Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов."
На мой ответ, что я из морской семьи, что со стороны личных отношений с командным составом нет никаких затруднений, что флот готов сделать все, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хотят, Кондратенко ответил:
"Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте с кем найдете нужным. При малейшем сомнении или трудности с кем-либо из сухопутных начальников не колеблитесь обратиться ко мне. Если нужны люди, - будь это рота или даже батальон, - саперные инструменты, перевозочные средства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с реквизициями".
Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами "атмосфера" обстановки, внутренний ритм её. Но вместе с тем, самая манера говорить генерала, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.
Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная: "По приказанию генерала Кондратенко...", и никогда не только не встретил ни малейшего возражения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с отрывными листами и карандаш были единственными канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах и батареях, при реквизициях в городе.
Мне пришлось затем обратиться к генералу за указаниями или советом не более пяти-шести раз, и всегда я уходил от него под влиянием все усиливавшегося очарования и с новым приливом энергии. .
Скажу, что начальник его штаба, подполковник генерального штаба Науменко, со своими умными, серьезными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенки в этот период выходила далеко за пределы его официальной власти. Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем некоторых, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и прочие. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и обширных познаний и что прочие командующие генералы были совершенно удовлетворены таким положением дела, тайно сознавая свое внутреннее бессилие. А между тем, Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и проявлял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.
Только один раз, и то случайно, мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в, так называемом деле на Зеленых-Горах. Не помню точно места, где я находился, - где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими кустарниками и на возвышавшиеся задние склоны Зеленых Гор. В мой "Цейс" я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывом шрапнелей и беспорядочным ружейным огнём. Вдруг, заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое тиканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется знакомая фигура Кондратенки, махающего фуражкой, и продвигается навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны, раскатистые крики "ура". Кондратенко в белом кителе, все размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону. Волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, все выше и выше. Зеленые Горы были взяты и временно, удержаны.