Начало романа и все его части можно посмотреть по ссылке:
— Вы говорили, что у мистера Рочестера нет особых странностей, миссис Фэрфакс, — сказала я, когда вошла в ее комнату, после того как уложила Адель.
— А вам кажется, что есть?
— По-моему, да. Он очень переменчив и резок.
— Да, правда. Пожалуй, он может показаться таким при первом знакомстве, но я настолько привыкла к его манере держаться, что давно ее не замечаю. А если ему и свойственны некоторые странности в характере, их можно извинить.
— Почему же?
— Отчасти потому, что такова его природа, (...); отчасти же потому, что его, наверное, преследуют тяжелые мысли и вызывают некоторую неуравновешенность в поведении.
— Какие мысли?
— Ну, во-первых, семейные беды.
— Но у него же нет семьи.
— Теперь нет, а прежде была. (...)Несколько лет назад он потерял старшего брата.
— Старшего брата?
— Да. Владельцем фамильного поместья мистер Рочестер стал не так уж давно. Всего девять лет назад.
— (...)Неужели он был настолько привязан к брату, что все еще оплакивает свою потерю?
— Да нет… пожалуй что, нет. Мне кажется, между ними были какие-то недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к мистеру Эдварду и, возможно, восстановил против него их отца. (...) Мне не известно, что, собственно, произошло, (...). Он не из тех, кто легко прощает, и порвал с отцом и братом и довольно много лет вел скитальческую жизнь. По-моему (...), он ни разу не оставался в Торнфилде дольше двух недель. Да и неудивительно, что он избегает жить в фамильном доме.
— Но зачем ему его избегать?
— Возможно, он находит его слишком мрачным.
Ответ был явно уклончивым (...). В любом случае было очевидно, что она предпочла бы, чтобы я оставила эту тему. Я так и сделала.
В следующие дни я почти не видела мистера Рочестера. По утрам он как будто занимался делами, днем приезжали джентльмены из Милкота или соседи, иногда оставались пообедать с ним. Когда его нога позволила ему вновь садиться на лошадь, он начал часто уезжать, возможно возвращал визиты и отсутствовал до ночи.
В промежутках он даже за Аделью посылал редко, продолжение же моего знакомства с ним ограничивалось случайными встречами (...).
Иногда он проходил мимо меня с безразличным высокомерием, ограничиваясь легким кивком или холодным взглядом, а иногда галантно кланялся и улыбался.
Такая смена настроений меня не задевала, так как я понимала, что она со мной никак не связана: приливы и отливы зависели от причин, к которым я ни малейшего отношения не имела.
Как-то к обеду съехались гости, и он прислал за моей папкой, без сомнения, чтобы развлечь их ее содержимым. Джентльмены уехали рано (...) Вскоре после их отъезда он позвонил, и мне с Аделью передали, что он ждет нас внизу. (...) Адель строила предположения, что, быть может, наконец прибыл багаж мистера Рочестера, задержавшийся из-за какой-то ошибки. И ее надежды оправдались: в столовой мы увидели на столе картонную коробку.
Адель инстинктивно ее узнала.
— Ma boîte, ma boîte!/Моя коробка! Моя коробка! (фр.) — восклицала она, бросаясь к столу.
— Да, твоя boîte наконец-то прибыла. Забери ее в какой-нибудь уголок, ты, истинная дочь Парижа, и выпотроши в свое удовольствие, — донесся иронический бас мистера Рочестера из глубин покойного кресла у камина.
— Но смотри, — (...) Препарируй еë в молчании. Tiens-toi tranquille, enfant, comprends-tu?/Веди себя тихо, дитя, ты поняла? (фр.)
Адель не нуждалась в этом предупреждении: она уже устроилась со своим сокровищем на диване (...) — и погрузилась в благоговейное созерцание.
— Мисс Эйр здесь? — осведомился затем хозяин дома, приподнимаясь и глядя на дверь, возле которой я остановилась. — А! Ну, так подойдите и сядьте! — Он придвинул соседнее кресло поближе к своему. Не люблю детского сюсюканья, — продолжал он. (...).
— Не отодвигайте кресло, мисс Эйр, сядьте там, где я его поставил, если будете столь любезны, разумеется. Прах побери эти вежливые присказки, я всегда о них забываю. И я не слишком привержен обществу простодушных старых дам. А, видимо, мне вспомнилась моя. Не годится пренебрегать ею (...)
Он позвонил и отправил приглашение миссис Фэрфакс которая не замедлила прийти с рабочей корзинкой в руке.
— Добрый вечер, сударыня. За вами я послал во имя милосердия. Я запретил Адели разговаривать со мной о её подарках, и она прямо-таки захлёбывается. Будьте так добры, послужите ей слушательницей и собеседницей, (...) И правда, едва Адель увидела миссис Фэрфакс, как она позвала ее к себе (...)
— Теперь, когда я исполнил свои обязанности радушного хозяина, — продолжал мистер Рочестер, — и предоставил моим гостям развлекать друг друга, можно подумать и о себе. Мисс Эйр, выдвиньте ваше кресло еще немного вперед: вы прячетесь в его глубине, и мне трудно смотреть на вас, не меняя своей удобной позы в этом уютном кресле, чего я делать не собираюсь.
Я подчинилась, хотя предпочла бы остаться более в тени. (...)
Мистер Рочестер сегодня выглядел иным (...), он пребывал в послеобеденном настроении: утренняя холодность и сухая сдержанность сменились благодушием и некоторой любезностью, (...).
Массивная голова была откинута на спинку кресла, отблески огня ложились на его словно высеченное из гранита лицо, отражались в больших темных глазах — ведь у него были большие темные глаза, и к тому же очень красивые, — и порой что-то менялось в их глубинах: в них появлялась если не доброта, то выражение, наводившее на мысль о ней.
Он уже минуты две смотрел на огонь, а я те же две минуты смотрела на него, но тут, внезапно обернувшись, он перехватил мой взгляд, устремленный на его лицо.
— Вы исследуете меня, мисс Эйр,- сказал он. — И находите красивым?
Если бы я хоть на секунду задумалась, то ответила бы на этот вопрос с вежливой неопределенностью, но ответ сорвался у меня с языка совершенно невольно.
— Нет, сэр.
— А! Честное слово, в вас есть нечто особенное, — сказал он. — Вы сидите с видом маленькой послушницы такая старомодная, тихая, серьезная, бесхитростная.
Руки чинно сложены, глаза обычно устремлены на ковер (кроме, кстати, тех случаев, когда они пронзительно смотрят на мое лицо, вот как теперь). А когда вам задают вопрос, на который вы вынуждены ответить, вы отделываетесь отповедью, если не прямо грубой, то резкой. Как это объяснить?
— Сэр, я была слишком прямолинейна и прошу у вас прощения. Мне следовало бы сказать, что не просто вот так сразу высказать мнение о чьей-то внешности, что вкусы бывают разными, что красота — это далеко не самое важное или еще что-нибудь в том же духе.
— Ничего подобного вам говорить не следовало бы Красота — не самое важное, подумать только! И вот так под предлогом смягчить свой возмутительный выпад и умиротворить, ублажить меня вы коварно всаживает перочинный ножик мне под ухо! Но продолжайте. Какие изъяны вы во мне обнаружили? Полагаю, руки, ноги, фигура и лицо у меня такие же, как у прочих людей?
(...) Или может я *глуп?
— Отнюдь, сэр. Возможно, вы сочтете меня грубиянкой, если я в свою очередь спрошу: вы филантроп?
— Вот опять! Новый укол перочинным ножом, когда она делает вид, будто гладит меня по головке. И все только потому, что я признался, насколько не выношу общества детей и старух (да будет это сказано шепотом!). Нет, милая Барышня, я далеко не филантроп, но у меня есть совесть! — (...). В вашем возрасте и я был малым, полным симпатии к сирым, простодушным и несчастливым. Однако судьба меня с тех пор неплохо проучила, даже помесила, будто тесто, и теперь, льщу себя мыслью, я тверд и неуязвим, как гуттаперчевый мяч, хотя правда, с парой трещинок и чувствительной точкой в самом центре комка каучука. Так оставляет ли это для меня какую-нибудь надежду?
— Надежду на что, сэр?
— На то, что в конце концов преображусь из гуттаперчи обратно в плоть и кровь?
«Нет, он, несомненно, выпил слишком много вина», подумала я и не нашла ответа на его странный вопрос. (...)
— У вас озадаченный вид, мисс Эйр, и хотя вы хороши собой не более, чем я красив, недоумение вам к лицу. А к тому же оно и полезно, так как ваши испытующие глаза впиваются не в мою физиономию, а в самые скверные цветы на ковре. Милая барышня, нынче вечером я расположен к говорливости и общительности.
С этими словами он встал и облокотился о каминную стойку. В такой позе рассмотреть его фигуру было столь же легко, как и его лицо, и в глаза бросалась необычная ширина плеч, почти непропорциональная рукам. Я уверена, многие сочли бы его уродливым, но в его осанке была такая естественная гордость, в его позе такая непринужденность, такое равнодушие к своей наружности, такая надменная уверенность в превосходстве других врожденных или благоприобрëтенных достоинств над чисто внешней красотой, что, глядя на него, нельзя было не проникнуться тем же равнодушием, не разделить слепо эту уверенность, хотя бы отчасти.
— Сегодня вечером я расположен к говорливости и общительности, — повторил он, и вот почему я послал за вами: огонь и люстра не могли составить мне компании, как и Лоцман. Ведь никто из них не умеет говорить. Адель — несколько лучше, но тем не менее до приятной собеседницы ей далеко. Как и миссис Фэрфакс. Вы же, я убежден, подойдëте мне, если захотите. В первый вечер, когда я пригласил вас сюда, вы меня озадачили.
С того дня я почти забыл о вас, другие мысли вытеснили из моей головы те, что я услышал от вас. Однако сегодня вечером я расположен отдохнуть, отвлечься от всего докучного и ограничиться только тем, что приятно. И сейчас мне будет приятно вызвать вас на откровенность, узнать о вас побольше, а потому — говорите.
Но я не заговорила и лишь улыбнулась — причем не очень любезной или уступчивой улыбкой.
Пока-пока. Продолжение следует.