«Вот так и порешили: быть своему колхозу: не желаем вместе с благодатскими впрягаться. Они и между собой ужиться не могут, и мы с ними не столкуемся. Пусть кладбище и церковь у нас общие, но на кладбище-то не побуянишь, а церковь заколотили досками и батюшку в Сибирь сослали — так что там у них ничего не получится», — так судачили ивановские бабы у своих глубоких колодцев под скрежет цепи, накручиваемой на барабан.
Колодцы в Ивановке и впрямь были глубокие, особенно в середине деревни, но и водичка была отменная, студеная, аж зубы ломило. Неизвестно, за водой сюда ходили бабы, или обсудить текущие новости. А уж если что вобьют себе в голову товарищи женщины, то хоть кол на голове теши, будет по-ихнему. Вот они и отделились и организовали свой колхоз.
А мужики, их дело сторона — куда пошлют, там и пашут. Знай себе: копай глубже, кидай дальше. Так, день за днем складываются в трудодни, или, как их для удобства называли, в «палочки», а когда эти палочки превратятся в товар, никому не известно. Так бы и ждали, но тут опять война и опять с германцем. Побежали в школу к молодой учителке Антонине Васильевне, недавно присланной из города, чтобы показала на карте, что это за зверь решился на нас напасть, а когда увидели, отлегло от сердца: куда им против нас, не по зубам мы ему, просто шапками закидаем! — шутили несерьезные, решив промеж себя, что война будет недолгой.
Началась мобилизация и деревня сразу опустела, словно колючий ветер налетел, потрепал листву и погнал ее клубком за околицу. Скоро прошел слух, что из-за нехватки составов всех мобилизованных держат на станции Морсово. Стали молодые бабенки из окрестных сел и деревень бегать к своим мужьям, проведать их, покормить, и только теперь защемило по-настоящему. Стояли они как вкопанные и смотрели друг на друга по-звериному, без слез, отгоняя дурные мысли. Эшелоны увозили мужей от жен, сыновей от матерей, отцов от детей, и с сорок второго по сорок шестой год графа́ о рождении в метрических книгах пустовала. Скольким не дано было родиться на этой грешной земле, никто не подумал.
Война войной, а рожь в полях осыпается, картошка лежит в поле и стынет, за скотиной ходить требуется — всё это легло на бабьи руки и плечи. Работников на треть поубавилось, а обязательства никто с них не снимал: война.
— А что, если нашу учителку Антонину Васильевну в председатели изберем? — проговорил кто-то мысль, давно висевшую в воздухе.
Грамотных в колхозе совсем не осталось. Языком чесать каждый сможет, а вот записать и посчитать, тут учиться надо. Так что надо уговорить учителку, да и дети без отцов сразу от рук отбились, проказничают, пусть в поле подсобят матерям, какая-никакая польза, и под присмотром будут. Так и стала Антонина Васильевна Тренина председателем колхоза.
Если в школе она казалась строгой и принципиальной и как бы завышала свой возраст, то в колхозе, наоборот, больше прислушивалась, боясь обмишуриться, ведь, по правде сказать, в колхозном деле она мало понимала. Однако работа спорилась, работали с задором. Это как в картах: новичкам везет. Да и колхозницы старались подсобить молодой, подбадривали друг дружку, стараясь шуткой отогнать тяжелые мысли.
Кучились по серому небу рваные облака, убегая за горизонт, изредка выглядывало солнышко. Тревожно было на душе, не было покоя ни у старого, ни у малого. Только в работе и можно отвлечься на мгновение. «Раньше весны мужики не вернутся», — рассуждали женщины, надеясь в душе на лучшее, подбадривая себя этим. В колхозах своей техники тогда не было, а трактора были из МТС, которые пахали колхозную землю по разнарядке в порядке очереди. Трактористами подбирали крепких девушек, высоких, в кости широких. Посылали их на ускоренные курсы, где они учились ручкой заводить пахотные трактора НАТИ. С управлением уже было проще, знай себе держись межи и паши.
Сестры Антохины внешне мало чем отличались, их даже путали: поди разбери, кто Катя, кто Лиза и кто Таня. Впрочем, можно было отличить по характеру, и средняя Лиза выделялась молчаливостью, за которую ее и ценили.
Дождь тогда зарядил не на шутку. Не то что на тракторе в поле пахать, сапоги и из грязи было не вытащить, вот и ждали, когда подсохнет. А трактористка Лиза проявила комсомольскую инициативу: трактор был карбюраторный, работал на керосине, и искра подавалась через магнето, вот Лиза и открутила эту коробочку, чтобы она, как спички, не отсырела, унесла ее с собой сушить и забыла про нее. Когда дожди кончились, к трактору пришла ее сменщица и обнаружила диверсию. Она сообщила председательше, та доложила в сельский совет. Председательницей сельского совета тогда была Екатерина Сергеевна Абрицова, женщина суровая и коварная, одним словом — власть. Сразу стали искать виновника, ближе всех к трактору была Лиза, вот ее и взяли под белые рученьки. Несмотря на большой рост, она была пугливая, как мышь, и если на нее начинали кричать, она вся уходила в себя, замыкалась, сцепляла пальцы в замок и упорно молчала. Привели ее в сельсовет и посадили в коридоре ждать своей участи. Мать, как курица, бегала у сельсовета в надежде узнать, что же ее глупая Лизка натворила. Сменщица объяснила ей, что пропала беленькая коробочка. Стала выпрашивать у дочери: «Дочка, это не та железяка, что у нас в печурке лежит в варежке?»
Дочь словно очнулась, смеется, кивает, как ненормальная: нашлась пропажа! Но железку-то нашли, а вот трактористку потеряли, ни за что больше не соглашалась Лиза работать на тракторе. Куда сестры, туда и она. Эта неразрывная сестринская любовь угораздила их уже после войны попасть в историю, уже всех троих. Сельский совет со всеми документами сгорел, и новые метрические книги выписывались со слов тех, кому они требовались. Многие из незамужних женщин тогда убавляли свой возраст, молодились. Вот и сестры Антохины тоже убавили себе по пять лет каждая: молодых женихов приманивали, и обмишурились. Фокус не удался: замуж их не взяли, а вот пенсию они получали уже по новым своим годам. Оказались сильно в убытке, но сами были виноваты.
Сжатую рожь вязали в снопы, снопы свозили к гумну и складывали в скирды. Обмолотом занимались уже поздней осенью. Провеивали, отделяя зерна от мякины, и обмеривали кадками. Председательша колхоза замечала, как бабы украдкой насыпают себе зерно в сапоги и карманы, но отворачивалась, ведь в душе она оставалась прежде всего учительницей, понимала, что дети недоедают, и по доброте сердечной не наказывала. Сельсоветская председательша инструктировала ее, наставляла на путь истинный:
— Смотри, Антонина, в оба глаза, проморгаешь — сама сядешь. Для устрашения нужно посадить парочку баб, тогда и другим неповадно будет, — так поучала опытная коммунистка, имевшая большой опыт в этом деле.
— Не мое это дело, сажать, Екатерина Сергеевна, и избавьте, Бога ради, меня от всего этого! — оправдывалась Антонина Васильевна, вся раскрасневшаяся от одной мысли об этом и уже готовая заплакать.
— Ну если ты не хочешь, то и они с тобой считаться не будут, и посмотрим, как тебе поможет твой боженька, — сказала председательша и отвернулась.
И как в воду смотрела. Через неделю Антонину Васильевну арестовали и увезли в город.
Вечером к Трениным заявился племянник и принес страшную весть, что в НКВД, где он работает писарем, сидит их дочь Тонька. Сказал, надо спешить выручать ее, пока не осудили. Взяли ее по навету колхозницы, которая заявила, что она потворствовала воровству колхозного зерна на свои нужды. Мать, долго не раздумывая, полезла в подвал, откопала свой загашник и достала припрятанное на всякий случай. Думала на приданое дочери подарить, но случай подвернулся раньше. Все десять империалов разложила на столе и протерла тряпочкой. Был большой соблазн утаить себе на старость, но быстро поняла, что эта мысль недобрая, и завернула в тряпицу.
Она разузнала, где живет начальник НКВД, и с раннего утра подкарауливала его у дома, а как только заметила, что он вошел в арку, бросилась ему в ноги:
Помоги, Борис Афиногенович, родненький, вовек не забуду, — причитала она, вцепившись в карман его кожаной куртки.
— Ты че себе позволяешь, дура, — прорычал оторопевший начальник, хватаясь за кобуру, — ну-ка пошла вон с дороги!
— Дочку мою, Тоню Тренину, оклеветали, помоги, Борис Афиногенович, батюшка, — говорила она, а сама ему что-то совала в карман, — не побрезгуй, милостивец, гостинец для тебя, помоги бедняжке.
Начальник опустил руку в карман с желанием выбросить этот гостинец, но вдруг пальцы его ощутили нечто такое, что он передумал. Он строго посмотрел на женщину, и, заметив в ее глазах жалость и сожаление по поводу гостинца, громко выругался и пошел на службу, не вынимая руки из кармана. «Ну, Бог не выдаст, свинья не съест», — подумала женщина, поднимаясь с земли и отряхивая подол.
Монеты царской чеканки подействовали на начальника, ведь золото всегда имеет власть над человеком, ради него карают и милуют, а в его власти как раз было карать и миловать, и грех было этим не воспользоваться. Ровно через две недели Антонину выпустили на волю, наказав впредь быть разборчивей в своих желаниях. Пришла она к себе домой в Хомутовку и повисла на матери, расплакалась горькими слезами и, нарыдавшись вволю, сказала:
— Не поеду я больше в Ивановку, хоть опять в кутузку, а не поеду!
Мать усадила ее на кровать, как бы защищая от коршуна-деда, который молча исподлобья поглядывал на это представление. Мать первая пошла в наступление:
— Что молчишь-то, словно воды в рот набрал? Или у тебя какой-то другой для этого способ имеется — спасать надо дочку!
— Вот чего я вам скажу, девоньки! Вы сопли тут наматывайте на кулаки, а дальше носа не видите, — он любил выражать свою мысль прямо и доходчиво, — тебе оказали люди доверие, а это не пряник, хочу ем, хочу брошу — доверие требуется оправдать в глазах тех, кто тебе поверил, и дорожить доверием надо. Второе: ничего не бывает хуже неоконченных дел, никто их за тебя доделывать не будет. Вся жизнь состоит из проблем и загадок, которые умные стараются решать, а не копить, или того хуже, пытаться избежать, прячась под юбку своей сердобольной мамочки. Наш род не плохой, и предки всегда стояли на своем месте, и отец твой, думаю, был бы со мной заодно. Так что и тебе нарушать принцип рода я не позволю. Судя по всему, твоя полоса бед заканчивается, а там, глядишь, эту же Ивановку, которую ты так сейчас презираешь, после сможешь и полюбить. Может, там, в этой Ивановке, и ждут тебя твоя судьба и счастье.
— Любишь ты отец загадками говорить, — сказала мать, но отцовское слово нашло понимание в женских сердцах.
— Ехать, что ли?.. — спрашивала глазами Антонина у деда.
— Ехать!