Бабушка начинала выть по ночам в начале марта. Первое время, когда солнце ещё редко выглядывало из-за снеговых, по-зимнему тёмных туч, она крепилась. Со временем, когда янтарные лучи по ясным послебанным воскресеньям всё смелее освещали чисто вымытые коричневые половицы, она робко начинала обращаться к отцу. Шамкая беззубым ртом, она упрашивала отвезти её на родину, в деревеньку в Костромскую область, к младшему сыну. Говорила бабушка невнятно. Десять лет назад её парализовало, отнялась и высохла правая рука, плохо действовали ноги, с трудом позволяя подниматься с кровати на ведро, да в солнечные дни выползать с костылём на крылечко. Тогда же пострадала, да так до конца и не выправилась речь. Жалоба, тоскливая мольба о поездке домой, долгая, скулящая, становилась от воскресенья к воскресенью всё дольше, всё безнадежней, всё невыносимей. Спустя месяц бабушка переставала есть. Все ночи напролёт не переставая звучала её горький заунывный вой, становясь то громче, то превращаясь в едва слышное постанывание.
Мать, постоянно на взводе, с почернелым измученным лицом, кричала, уговаривала, заставляла есть, грозила отдать в больницу. Отец мрачнел и начинал пить чаще и глубже обычного. Машка старалась не ложиться до последнего, до синих сумерек просиживала на крыльце с книгой, сгорбившись и зябко втиснув костлявые коленки под осеннее пальто. По окрику матери неохотно входила домой, торопливо раздевалась и ныряла в кровать, закрываясь одеялом с головой. Снаружи, из душной ночной темноты, приглушенно доносились бабушкин вой и причитания, скрип отцовской раскладушки, кашель и тоскливый бессильный мат.
На дворе был апрель, с глубокой весенней распутицей, с ледяными озёрами в глинистых колеях. Дорога до бабушкиной деревни, и в летние сухие дни представлявшая собою нешуточное испытание для шофёра легковушки, весной была непроходима даже для отчаянных колхозных трактористов, которые за бутылку водки проводили технику прямиком по подмерзшей гати. Нечего было и думать вывезти бабушку до начала июня.
В мае, когда отлётывали последние снежные мухи и разворачивался в пятикопеечную монету берёзовый лист, суля скорую посадку картошки, бабушка устраивала побег. Выждав, когда мать уйдёт на педсовет, а Машка - выполнять ежевечерний огородный урок, бабушка вытягивала из-за под подушки заблаговременно собранный узелок с паспортом, пенсией, куском хлеба от завтрака и парой "конфетиков". Еле переставляя ноги, держась за приколоченную вдоль ступеней крыльца толстую суковатую палку, едва не теряя костыль, сползала она с крыльца и отправлялась на автобусную остановку.
Далеко уйти, конечно, не удавалось. "Манька! - заполошно кричала соседка, - у вас бабка Катя опять домой собралась!". Машка, обтирая на ходу руки об измятый подол ситцевого платья, обмирая от страха перед матерью и стыда перед соседями - опять не уследила! - мчалась за дом, где бабушку, едва стоящую на ногах, со своим нищенским узелком, из которого торчал уголок паспорта, уже окружали люди. "Бабуш, пойдём! Домой пойдём! Ну пойдём! Мама придёт скоро, ругаться будет!" - тоненько упрашивала Машка, тянула бабушку за рукав - только бы не упала! Только бы не упала! - и непрошенные бессильные слезы застили ей глаза.
В июне дорога высыхала. Отец с матерью загружали машину гречей, мукой, сахаром, тушенкой, стиральным порошком, старыми тряпками - в родной деревне бабушке предстояло летовать у младшего сына, давнего и безнадёжного алкоголика, стирать и готовить мать нанимала безответную пожилую соседку, тряпок надо было много. В ночь перед отъездом отец долго курил на крыльце, и Машка, уморившись от дневных забот, присаживалась к нему посидеть. Отец вздыхал, гладил её по темным, уже начинающим по-летнему выгорать волосам, вздыхал, рассказывал.
Бабушка подняла живыми семерых. Нищета страшная. Дед ушёл на войну, оставив её брюхатой. Мать родилась в сорок первом. В колхозе работать с таким количеством детей было невозможно, оформили единоличницей.
Нет, говорит мать, выходя на крыльцо и вытирая распаренные морщинистые руки полотенцем, что интересно, мы ведь не голодали. Всегда в доме был хлеб. Натирала мать каждый вечер чугун картошки, дрожжей, и под утро добавляла маленькое блюдо ржаной муки. Вот тебе и хлеб. Жёсткий, зелёный, кислый весь, не поднимался на картошке. Старшие братья рыбачили, рыба всегда была, ягоды носили, грибы... Не голодали... Вечером соберётся семья за столом, мама достанет картошки варёной чугунок, да грибов выставит, да молока нальет кружку! А картошка рассыпчатая, горячая, с солёными груздями, вкуснота! А то старшие братья рыбы наловят, полный пестерь, мать начистит, нажарит, за ушами трещит.
Машка жмётся ближе к отцу, подлезает ему под руку, знает - сейчас будет грустное.
- Отец-то всю войну прошёл... Медали у бабушки лежали в старом чугунке... И за Вену, и за Будапешт... Почти полный чугунок...До Берлина дошёл. Раненый в руку. С войны привёз отрез подкладу. Мать потом из этого подкладу нам шила трусы. Помню, как он пришёл... Зашёл в избу, весь чёрный.. Мы с ребенками в угол забились, а он мимо нас, как не видит... Сел на койку и молчит... Мне тогда обидно было, как это батька пришёл, не приласкал, по голове не погладил. Не понимала, что перенести довелось. Душу-то выжгло...
Мать осекается, машет полотенцем и уходит. Отец с Машкой молчат. Становится светло и зябко. Подходит рассвет. Суетясь и ворча, отец с матерью кладут в машину кули, мешки, коробки с тушенкой. Выводят под руки бабушку. Мать торопливо даёт последние наставления, отец нетерпеливо машет - садись, поехали!
В доме прохладно и гулко, всюду сор торопливых сборов. Машка машинально подбирает бумажку и тут же, спохватившись, кидает обратно - нельзя убирать, пока до места не доедут, к ночи вымоет. Мимо окон, чинно отмахиваясь хвостами, проходят к пастбищу соседские коровы.
Машка подхватывается и бежит за подойником. За конюшней в теплом тумане подымается жаркое июньское солнце. Начинается новый день.