От Воланда в заключительной главе романа Мастер получил в дар гусиное перо («Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером?»), и, несомненно, находясь в своём последнем приюте с Маргаритой, Мастер будет продолжать писать свой роман.
Ничего другого написать Мастер не может – в 13-й главе он поведал Ивану Бездомному, что утратил способность сочинять. Точнее, он выразился иначе, слова «сочинять» не произнёс:
…Я утратил бывшую у меня некогда способность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как она мне не пригодится больше.
Неужели, подобно герою гоголевской «Шинели», Мастер будет бесконечно переписывать уже готовый текст про тьму, пришедшую со Средиземного моря? В 30-й главе, покидая навсегда подвал, он заверяет возлюбленную, что помнит свой роман наизусть:
– Великий Воланд, – стала вторить ему Маргарита, – великий Воланд! Он выдумал гораздо лучше, чем я. Но только роман, роман, – кричала она мастеру, – роман возьми с собою, куда бы ты ни летел.
– Не надо, – ответил мастер, – я помню его наизусть.
– Но ты ни слова... ни слова из него не забудешь? – спрашивала Маргарита, прижимаясь к любовнику и вытирая кровь на его рассеченном виске.
– Не беспокойся! Я теперь ничего и никогда не забуду, – ответил тот.
– Тогда огонь! – вскричал Азазелло, – огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.
Беспокойство Маргариты оправдано: ранее, сжигая роман, испуганный герой сказал ей, что этот роман ему ненавистен. А сама Маргарита утверждала, что в этом романе ее жизнь. По крайней мере в таком виде об этих событиях Мастер поведал Ивану Бездомному в тринадцатой главе.
Он будет его дописывать
Философ Л. В. Карасёв в «Новом мире» (ссылка на его статью ниже, в конце) выразился иначе – «Он будет его дописывать». Но… что ещё можно дописать в истории о казни двадцатисемилетнего Иешуа Га-Ноцри, родившегося, кажется, в Гамале от какого-то сирийца? О том, у кого почти не было последователей, друзей, кто не помнит родителей, кто не был даже предан учеником, а пострадал от доносчика?
Неужели Леонид Владимирович имел в виду, что Мастер в своём последнем приюте напишет про Воскресение Господне? Но булгаковский Иешуа не Бог, не Сын Бога, он не умер, как в евангелии, чтобы воскреснуть из мертвых, смертию смерть поправ, сущим во гробех Живот даровав.
Он не читал нагорной проповеди, он всего лишь учил о каком-то удивительном царстве истины. Подобно Эпикуру, Зенону Китийскому, Диогену Синопскому или Пиррону. Разве может воскреснуть обычный добрый «философ с его мирной проповедью»? А проклятия Левия Матвея по адресу «чёрного Бога» в 16-й главе вообще делают возможность божественного воскресения иллюзорной.
Нет уж, нравится это нам или нет, но булгаковский Иешуа Га-Ноцри, в отличие от евангельского Иисуса из Назарета умирает на кресте навсегда. Он оживает в потустороннем мире, чтобы прогуляться по лунной дороге. Но и в романе Мастера и за его пределами нет никаких намёков на то, что Иешуа воскрес в Ершалаиме на третий день после казни.
Что же тогда будет писать или дописывать Мастер? Что будет дописывать Мастер, если Пилат отпущен на свободу, вина его снята, а Иешуа не будет распят? Или Мастер графоман и будет писать при свечах, наслушавшись музыки Шуберта, всякую галиматью? Но нет, мы же читали целых четыре главы из его романа. Он кто угодно, но точно не графоман.
Характерно, что идея про «дописывать», посещает не только проницательного Л.В. Карасева. Ею озабочены и герои романа. Вот в конце тридцатой главы Мастер прощается с Иваном Бездомным:
Иванушка просветлел и сказал:
— Это хорошо, что вы сюда залетели. Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду. Меня другое теперь интересует, − Иванушка улыбнулся и безумными глазами поглядел куда-то мимо мастера, − я другое хочу написать. Я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял.
Мастер взволновался от этих слов и заговорил, присаживаясь на край Иванушкиной постели:
− А вот это хорошо, это хорошо. Вы о нем продолжение напишите!
Иванушкины глаза вспыхнули.
− А вы сами не будете разве? − тут он поник головой и задумчиво добавил: − Ах да… Что же это я спрашиваю, − Иванушка покосился в пол, посмотрел испуганно.
− Да, − сказал мастер, и голос его показался Иванушке незнакомым и глухим, − я уже больше не буду писать о нем. Я буду занят другим.
Снова-здорово. О каком продолжении речь? Что там можно продолжать? Ведь всё рассказано! Зачем и кому нужно это продолжение в советской ли России, за ее ли границами? И почему-то Мастер называет Ивана в Эпилоге учеником... Чему он его, собственно, научил?
На что обиделся Мастер?
И… ещё вопрос по ходу: почему голос Мастера в приведённом выше фрагменте стал «незнакомым и глухим»? Что-то его явно беспокоит, если не гнетёт. И на Воробьёвых горах, прощаясь с Москвой, он на что-то как будто бы обиделся:
Мастер выбросился из седла, покинул сидящих и побежал к обрыву холма. Черный плащ тащился за ним по земле. Мастер стал смотреть на город. В первые мгновения к сердцу подкралась щемящая грусть, но очень быстро она сменилась сладковатой тревогой, бродячим цыганским волнением.
– Навсегда! «Это надо осмыслить», — прошептал мастер и лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.
Или показалось? Допустим.
Но это не отменяет исходного сомнения: что он будет писать там, в своём покое, уязвлённый творческий банкрот? Гусиное перо ему зачем дали?
Знатоки романа, что думаете?
Является ли разговор о продолжении романа Мастера просто фигурой речи или в этом есть какой-то смысл? Что думаете?
Я попробовал ответить на этот вопрос и записал видео, в котором высказался и на эту тему. Оно длинное, но там есть тайм-код, можно смотреть не сначала.
Имейте только в виду, из двух традиций прочтения романа я предпочитаю фаустовскую (об этом я писал здесь).