Периодически автор-исполнитель, а регулярно шеф-редактор «РП» Игорь Мартынов знакомится и знакомит с уличными бардами тропической земли, которая угорает и периодически, и регулярно. Это сухой сезон. Можно подпевать, если духу хватит.
На улице — двести сорок два. Пока это не градусы (их плюс сорок два), а уровень смога — фиолетовый, «очень нездоровый» уровень. Что значит «очень нездоровый»? Значит, воздуха как такового нет — весь выгорел. Не видно гор — солнце растопыренными лучами слепо шарит в мареве, ищет землю, в которую положено светить, — и, не нашедши, вязнет, растратив люмены. День так и не наступает в хронических сумерках. Листья жухлые облетают с пальм как отжившие легкие курильщиков, с тихим шорохом под ноги ложатся. Шуршим и шаркаем, узники заброшенной в тропиках богадельни.
Сухой сезон. Время масок, не тех, ковидных, облегченных, а по-тяжелому, калибра девяносто пять. Хотя местных мало напрягает уровень смога — им фиолетово. Они и не маскируются. Вот когда был ковид, тогда в масках были все поголовно. Ибо тогда без маски ты представлял угрозу для ближнего, для человечества. Сейчас без маски ты угроза всего-то себе. С собой всегда можно поладить на основе «сабай-сабай» — сколь непереводимый, столь и непреложный закон комфортной жизни, который помимо прочего, например, не признает использование шлема при езде на мототехнике, а потому Таиланд держит прочное первое место в мире по смертельным исходам в ДТП. «Сабай-сабай» приговаривают фермеры и жгут траву, а с нею и поля, и леса для пущего урожая риса, как жгли испокон. Благодаря чему провинция Чиангмай — бессменный чемпион планеты в области смога. Монахи в оранжевом нон-стоп распыляют из пушек-хлопушек свежих кремированных — развеянный прах смешивается с дымами, чтобы кем-то вдохнуться. Вертится коло сансары, покашливая.
Здесь птицы не поют, а стонут — как Див, как Скопа, как Юстрица вместе взятые. Деревья не растут, а кукожатся. «Не стойте под деревом Бодхи, возможно падение ветвей». Ветви у священного древа — с оглоблю.
Единственный, кто как-то ободрял в этом смоге и пекле, — Уголек. Он же Антрацит — черномазый кошак возник в курдонёре нашего кондо в тот момент, когда администрация объявила домашних животных вне закона. На входе выставлен плакат NO PETS ALLOWED. «С котами нельзя! Брысь, а то милицию позову…» Потянулись в изгнание кошатники и собачники со своими питомцами… Но на противоходе во двор вошел, протяжно, по-трубадурски мяукая, этот угольный, как бы прошедший многие пожары и дымы, кот. Его подкармливание и поглаживание стало единственной доступной нам формой протеста против нечеловеческого запрета. Кот мужественно (именно так, ибо аутентично уличный уберегся от кастрации) поедал все, что ему приносили, и снисходительно позволял гладить себя всем без разбору.
Я почесал спинку — он подставил пузо: чеши. Я почесал. У антрацитового пузо оказалось совсем не такое мохнатое, как у того кота, которого я не чесал, не тискал, не видел уже два года. Уголек понял, что я взгрустнул, и сказал — пойдем, чего покажу. Мы вышли со двора на улицу. На обочине стоял несколько покоцанный, но, хоть он тресни, легендарный Nissan Skyline (в кузове R32), по которому сходили и сходят с ума все мало-мальские стритрейсеры этого света (наверное, и того — выжили не все). В лихом девяностом мы прилетели на авторынок во Владик — друг как раз собрался стать бизнесменом и для этого первым делом, естественно, купить «Ниссан Патрол». Какая Марья без нагана, какая воля без патроля? Уже договорился перекинуть джип военным бортом из Благовещенска в Москву. Уже дядя Саныч в Западном Дегунине разжигал электрод — приваривать самый нарядный кенгурятник. Но тут грянули таможенные пошлины, и продавцы резко сняли все машины с продаж. Перекати-поле — вот как встретил нас изобильный еще вчера владивостокский авторынок. Только по центру, как шплинт от куда-то съехавшей карусели, торчало купе того затаенного цвета, который в оте-чественной автомобильной колористике получил гордое имя «сафари». Подошли поближе. «Ниссан Скайлайн», — задумчиво прочитал друг. Присел у капота, прикидывая, как будет смотреться кенгурятник на гоночном купе. «А что? Ничего не попишешь. Надо с чего-то начинать». Отправились к сторожу выяснять, что почем. Сторож куда-то позвонил, и скоро приехала группа, наверное, бизнесменов, потому что на «Патроле». Они внимательно выслушали вдохновенный спич друга про то, что он всю жизнь мечтал именно о таком «Скайлайне», и назвали цену, от которой друг немного качнулся, но все-таки устоял. Именно тогда я поверил, что он обязательно станет бизнесменом. Чего бы ему это ни стоило.
Как и следовало ожидать, в «Скайлайне» не работало ничего. Кроме магнитолы. Мы ее включили на полную, и божественные звуки главного шлягера девяностого года «Ядрёна вошь» от «Сектора Газа» понеслись над эпическим нашим обломом:
Ты говорила, что ни с кем ты не была
И что я первый, кому ты дала…
Пой, Юра Хой, пой!
…И вот новая встреча со «Скайлайном» R32. Этот экземпляр явно на боевом ходу. Кот лег на капот и подвинулся, приглашая меня поваляться рядом. Был бы у него ключ зажигания — он бы, конечно, разрешил мне покататься, не вопрос. Я снял маску, чтоб он видел, как я улыбаюсь благодарно.
А на следующий день он не появился во дворе. Но и «Скайлайна» на обочине не оказалось. Похоже, антрацитовый все-таки раздобыл ключ зажигания. Дымы заволокли и сокрыли маршрут его исчезновения.
Не говори об этом,
не говори о том,
хвост держи пистолетом —
отстреляешь потом,
когда дойдет до дела,
если до дела дойдет,
а пока только мелом.
— Но мелом не в счет!
— Ну, посмотрим, посмотрим,
еще поглядим,
что там будет за чёртом,
что за людьми.
— От ваших богаделен
только дым, вонь.
Мой хвост нацелен. Прицелен.
Огонь!
Кот умчался. Но зерна непокорности, посеянные им, взошли и стучали в сердце. Это был творческий порыв в чистом виде: идти к людям. Играть, петь, заниматься самодеятельностью. Неважно, какова будет их реакция. И будет ли вообще. Просто: вдыхаешь смог — а выдыхаешь песнь. Делаешь улице искусственное дыхание — улица не должна задохнуться без музыки в этот самый засушливый миг. Город не должен обез-голосеть под кляпом маски номер девяносто пять. Пока там, на углу, поет одинокий бард — не все потеряно. Не оставляйте стараний, маэстро.
Щас спою! Нужен только аккомпанемент. Вот, например, тьякхе — струнный щипковый инструмент индийского происхождения, чем-то похожий по строению на гитару. Корпус из дерева. Имеются струны, но всего три: две высокозвуковые — шелковые. Третья, с низким звучанием, — медная. Для тайской гаммы пойдет. Тайская гамма включает в себя семь темперированных нот, вместо смешения тонов и полутонов. Пять из семи тонов используются как основные высоты в любой тональности, представляя неэквидистантные интервалы. Все бы ничего, но у меня-то все песни с полутонами и эквидистантами, я по-другому не смогу.
Значит, купил в интернете самую дешевую гитару и даже настроил, зажав на втором ладу кападастр. Пока настраивал, вспомнил — мышечной памятью — ту, самую первую, гитару, шиховскую, за шестнадцать с полтиной… Язык не повернется назвать музыкальным инструментом тот слиток беды и отрады… Дайте шиховскую гитару, и я переверну мир обратно! Под слабый дзинь ее косого резонанса отпето все, чему теперь нет места на земле: БАМ, вельвет, портвейн молдавский, чуингам из Вильнюса, ушитые на десять сайзов индийские денимы «Милтонс»… В те самодеятельные времена вполне хватало трех аккордов (Dm-Am-Em), а почему? Кто хоть разок держал руками сов. гитару, тот знает, что септы и субдоминанты отродясь на ней не брались… да просто не было нужды — один и тот же простейший аккорд никогда не совпадал на двух гитарах одной и той же фабрики, каждая была непредсказуема, дика, ждала особого подхода и в ответ никогда не скупилась собой! Однако же и сходство гитары с женщиной, подмеченное Лоркой, оставим для испанских щипков… как слишком слабое сравнение для нашей, как слишком робкий ей комплимент… Ее -стихия — шок -и -трепет, спасать и рушить семьи, разнообразя накатанный маршрут из роддома в колумбарий.
…Репертуар? Буду петь что-то свое. А нет других вариантов: прилюдно исполнять местные или мировые хиты можно, только имея на то лицензию. Пока будешь ее оформлять — тут и сухой сезон закончится, рассеются дымы и весь порыв муссоном смоет.
Прошелся по ладам квинтами, квартами… нафинтил арпеджио… все само собой вырулилось на цыганскую тему. Что вполне закономерно: цыгане ведь родом откуда-то приблизительно с этой части планеты, а в Таиланде обитают мокены — морские цыгане.
Ходи, ромалэ, говори — была когда-то жизнь натянута, звенела, только тронь… и задыхалась на низах, над самым пеклом, но из последних возлетала к тем верхам, куда беде нет ходу… и пальцы в кровь, и замаячила воля — совсем где-то обок, за тем полуштофом, в табачном дыму…
Ака-дяка, туса-туса — такие были времена, когда играли на слух, не по учебнику… не знали толком нот — но дребезжала песня как подраненная… в любом мажоре проступал минор, изнанка рая… каждый звук понижен грузиком бемоля — чтоб из огня да в полымя, так уж настроена верная-манерная… не разберешь, что у ней на уме, какой фортель выкинет — то ли погубит, то ли спасет… эх, распошел, ту мросивый грай пошел, эх, да распошел, хорошая моя…
Потому у нас и прижилась цыганочка: всегда готовы сорваться под откос, или в космос, поставить на кон до последней кредитки… для того-то тут и подшиваются алкоголики антабусом — чтоб после бешено слететь с резьбы, чтоб развязаться до горячки, до гангрены от обморожений… и женщины здесь так умеют жечь свечу с концов обоих, с восторгом гибельным, как нигде больше в мире — а после идут в абортарий, покрывшись черным монашеским платком… но ни те, ни другие — не жалеют, не зовут, не плачут… такие приняты условия, такой сделан выбор, если станет совсем невмоготу — то так и знай: уйду с толпой цыганок за кибиткой кочевой или что-нибудь в этом роде отчубучу, одним словом — врешь, не возьмешь!
Цыганочка — как запасной вариант… как тайный загашник… заначка… второе дыхание русской души, открывается после праведных долгих трудов, изнурительной постной аскезы… как побег на месте — который, конечно, никуда не ведет… поутру обнаружишь разве что горы наломанных дров… пару ярких фингалов, в карманах сквозняк — и дыхнет перегаром вчерашняя случайная любовь, тяжело почавкает ресницами с размазанной тушью… но изнутри-то, в пику внешнему урону, — душа ликует и поет, и не забудет штоты штоты штоты штоты как с цепи сорвалась…
Граф Орлов, практически в одних кальсонах, среди ночи набрел послушать соколовских цыган — они притормозили в его же, графском, имении без спросу… Орлов сначала запороть хотел, но красавица Стеша запела, графу стало хорошо… Уже наутро он показывал цыган гостям, приодел, расставил на сцене — а потом и повез в Москву:
Вы слыхали хор у «Яра»?
Он был Стешей знаменит…
Соколовская гитара
До сих пор в ушах звенит.
Так и пошло триумфальное шествие, поехало…
Гитарою цыганки Тани вдохновясь, уходит Пушкин про-учить жуира — пускай не очень эффективно, зато по-нашему…
Лермонтов перебирает струны перед дуэлью с Мартыновым, который в то время спит здоровым сном, как полагается стрелку, чтобы не дрогнула рука…
В Рулетенбурге Достоевский, на страх мирной жене, спускает весь семейный капитал, отстукивая по игорному сукну «да еще много-много раз»…
Л. Н. Толстой, напевая про себя, на два голоса с живым трупом, «Невечернюю», уходит в последний парад на волю как победитель, осклабившись в сторону деспотической Софьи Николаевны…
«До свиданья, друг мой, до свиданья» — рисует Есенин последний романс, макая перо в приоткрытые вены…
И как только возникает угроза нормальной жизни, стабильного быта, комфорта — значит, все не так, ребята… тут как тут гитара — мятеж и смута, проход по краю до упора. Сладкий яд, пленительный угар, насущная нищета — цыганочка, с точки зрения классической гармонии — несортовица, негабарит. Мы нашли друг друга — опупевшие от спячки землепашцы и чернявые бродяги из Индостана. И вот, оказавшись почти в тех краях, откуда начинался путь цыганочки, где-то под Бирмой, — разве мог я отмолчаться, отсидеться под воздухоочистителями, не вернуть должок?
Сабай-сабай и са-авэло мишто спелись:
Эх, дайте ходу, ходу иноходцу,
Не натягивайте постромки…
Но довольно об этом! Переходим, собственно, к творчеству.
Как складывается песня? Спервоначалу — гул, шум… что‑то неразборчивое, когда вместо слов — куча-мала междометий, суффиксов, корней. Но вот цепляются, притыкиваются — у каждого, оказывается, свой номерок, свое колено.
Экспозиция исполняется под перебор, басовых струн пока не трогаем… Напустим лирический дымок:
Это было на исходе света,
в час, когда окутывала мгла…
А что было-то? А вот — внезапно, махом:
Подошла. Стрельнула сигарету.
И давно отпетое зажгла.
Эффект внезапности улетучится, но запущены более глубокие процессы, даже глубинные, в чем-то, чего греха таить, первобытные… Тут басовая линия подключается — la pompe, насос:
В темной топонимике печали,
в хаосе развенчанных причин
консонансы звонко прозвучали —
новой жизни всполох и зачин.
Как бы между прочим — отсылка к La Vita Nuova Данте. Вместо уменьшенных аккордов dim играем увеличенными aug. Лирический герой осознает, что цигель-цигель — надо действовать, ковать, пока горячо, времени на раскачку нет:
Слишком быстро таяла селитра…
Покурили, разошлись и ёк…
Но, когда огонь уперся в фильтр, —
я позвал ее на огонек.
Ну вот, другое дело. Понесли ботинки Митю:
Понеслась ночная камасутра,
но, простите, не об этом речь…
Я ей сформулировал под утро:
оставайся, будем вместе жечь.
Ласково посматривали боги.
Сына родила, а после дщерь.
И табличку с надписью NO SMOKING
прикрутили на входную дверь.
Было много правильного света,
Благостного мира, но вечор
Снова попросила сигарету
И…
Но не об этом разговор.
Легковесно? Да. Фривольно? Пожалуй. Но соблюдено главное, что требовалось соблюсти, — самодеятельность. Уличный певец как бы протягивает уличному слушателю свою технически необработанную, несовершенную, но животрепещущую душу. Слушатель, оказавшись во дворе, где каждый вечер играет одинокий бард, периферийным слухом улавливает песенку, и она возвращает его в миропорядок, который, в сущности, прост и держится на соломинке, на пустяках. Эта песенка многих спасла. Хотя бы тем, что оставляет надежду: ежели совсем припрет, можно и вот так подработать. Сесть на шпагат, проглотить шпагу или спеть во дворе.
Писатель Антон У. рассказывал, как однажды позвал в гости писателя Николая Б. на писательское чаепитие. Николай важно пил чай из блюдца вприкуску с колотым сахаром. Он как раз только что напечатал свой то ли пятый, то ли десятый опус в категории макулатурного чтива.
— Коля, а кто из писателей тебе нравится? — спросил Антон.
— Фолкнер нравится. Лев Толстой тоже.
— А что же тебе мешает писать, как они?
Николай хрустнул сахарком и вздохнул, как бы оправдываясь:
— Да времени не хватает, Антоша. Времени нету…
…Так. С репертуаром вроде бы определился. Теперь поиск места. Самое певческое — в старом городе, у площади Трех королей. Ночной базар начнется в восемнадцать ноль-ноль с государственного гимна. Все замрут, кого где настигло, как в игре «море волнуется раз». А после гимна запоет птичка Нок — она всегда в школьной форме, светлый верх, темный низ, ее гитара и микрофон подключены к серьезному комбику — чтоб трем королям лучше слышались ее задушевные баллады:
Она спросила:
— Как будет манго по-вашему?
— Так и будет — манго.
— А как по-вашему будет банан?
— Так и будет — банан…
Он спросил:
— А как по-вашему будет…
— Я не знаю, надо попробовать… Вот и узнаем, — сказала она.
И они попробовали.
Но остаться он не мог, был всего один денек.
Его позвали на другие пробы, а она осталась здесь, чтобы петь, петь и петь.
Зовите меня «девушка-смог».
Я атмосферна, я проникновенна, как частица P2.5
Дышите глубже, я еще не такое спою…
А на Рачадамнон-роад — слепые музыканты. Трое, они сидят гуськом на экваторе временно перекрытой проезжей части. То ли уличная толпа разбивается о них как о волнолом, то ли они летят на галере сквозь статичную публику… Вот мы блуждаем вокруг да около как неприкаянные — а они все, что надо, нашли и четко видят, потому что гребут на звук… Вступает хай-хет, потом римшот дробью по ободу малого тома, удар по куполу райда — и поехали! Шагающий бас. Пульсирующая ритм-гитара. Теперь, на всем готовом, — можно запевать. Не скрою — попытался пристроиться… Я подсел к ним в галеру, размахивая гитарой как веслом. Но оказался слишком зрячим для такого курса. «Ты не слепой, ты зажмурился», — сказал мне капитан. И меня высадили на ближайшем атолле.
Куда ж мне плыть? Вспомнилось дивное место на углу Ниммана и Белого рынка. Это прямо под глиссадой, и если синхронизировать свое ревю с расписанием самолетов, то можно полностью утонуть в их реве. Тогда останется только образ надрывного музыканта… Будут долетать фрагменты, ошметки, черепки… А черепки намекают на великое, но — увы и ах — утраченное целое. Так, по одной руине с надписью «Помпеи», когда-то нашли и выкопали из-под пепла целый город.
Но точка под глиссадой занята седовласым Гомером с гитарой и губной гармошкой:
I am a poor wayfaring stranger
I’m travellin’ through this world with woe.
Yet there’s no sickness, toil, nor danger
In that bright land to which I go.
Пока никто не слышит, для разминки я подтянул:
Я бедный и усталый странник
сквозь безутешный мир бреду…
Но нет ни боли, ни страданий
На той земле, куда иду.
Но слышал я не себя, а рейс из Куала-Лумпура.
…И вот, когда неуместность моя достигла отчаянного пика, пришел на помощь Джаран Манопет. Пришел фигурально, ибо культовый автор-исполнитель Северного Таиланда уже двадцать три года как опочил.
Его биография образцова для уличного барда от самых азов. Преуспевающий клерк на госслужбе, однажды он собрал вещички в «дипломат», оставил заявление на столе и ушел с работы. И больше туда не возвращался. Заглянул домой, взял гитару и отправился в ресторан, где по вечерам устраивали «открытый микрофон» для безвестных музыкантов. Каждый исполнял по песне, и, когда настала очередь Джарана, оказалось, что все тайские и иностранные песни, которые он знал, спеты. И тогда он запел Pi sao krab («Здравствуй, сестренка»), свою песню на родном северном диалекте. На этом диалекте говорили, но не пели — по крайней мере под гитару. Первым подпел ему хозяин заведения, потом его жена, а потом и все другие музыканты. Так он стал народным бардом. А мог бы сделать карьеру в офисе, дослужиться до чина. Если б не спонтанное решение. Если бы не творческий порыв.
Джаран Манопет — единственный, кому поставлен (точнее, посажен) памятник без господдержки. Исключительно на народные донаты. Отлитый из бронзы в масштабе один к одному, он сидит с гитарой в городском парке на бронзовой же лавке. Этого я не учел, когда присел на ту лавку, тоже с гитарой. Это была та раскаленная сковородка, о которой предупреждают эксперты по пеклу.
Булки обожгло. Тестикулы вскипели.
Но петь надо. Тем более у входа в парк я приметил припаркованный «Скайлайн».
Антрацитовый кот уже устроился в раскрытом гитарном футляре, на кипе воображаемых даяний.
«Когда мне не в мочь пересилить беду», — неожиданно для самого себя завыл я.
Джаран повернулся и пресек:
— Хватит уже прятаться за классиками. Давай отсебятину, про NO SMOKING. Самое время.
Это было на исходе света
В час, когда окутывала мгла…
Колонка опубликована в журнале "Русский пионер" №120. Все точки распространения в разделе "Журнальный киоск".