Эта история, не скрою, пробрала даже меня - старого циника - до глубины души. Пробрала своей пронзительной правдивостью. Жизнь - не фильм про героев. "Манифестация духа" соседствует с минутой слабости и наоборот. Но если есть стержень в человеке, он свой путь найдет и пройдет до конца - коротким он будет или длинным, это уже как Бог даст. Приславший нам материал участник проекта "Молодость в сапогах" просил разместить его в преддверии дня Победы в память о своем отце и его боевых товарищах. Отцу в тот день 17 апреля исполнилось бы 107 лет, вот и накатило...
Но мы решили единогласно в нашей, так сказать, редколлегии выдать рассказ чуть раньше. Вслед за статьями про Ильина и прочих. Очень уж он в тему пришелся. В такие минуты врать, что называется, западло. Поэтому без всякого Эзопа, открытым текстом.
Да, очень хочется дожить до счастливых времен, увидеть Славу и Торжество нашей Великой Страны, увидеть ее расцвет. Хочется вырастить детей и внуков, погреть старые кости в относительном покое и достатке. И да, мы идем на компромиссы. Совершенно не хочется осознавать себя в непривычном и диком ( с учетом воспитания и убеждений) качестве какого-нибудь экстремиста-дискредитатора на радость ухмыляющимся наглым рожам, делающим карьеру любой ценой. Можно смолчать. Можно отвернуться. Можно не нарываться. Именно так мы и будем поступать. Но только не в отношении фашистских прихвостней и их новых реинкарнаций. НИКОГДА. НИ ШАГУ НАЗАД.
С уважением к достойным людям любых убеждений и полнейшим презрением к любым фашистам, кто бы их там не цитировал.
Редактор.
Г А Ш У Н
Этот невероятный случай произошёл с моим отцом летом 1942 года, когда немцы, нанеся нам в мае тяжёлое поражение под Харьковым, начали стремительное продвижение в направлении на Кавказ и Волгу, поставив перед собой, в частности, задачу захвата Сталинграда. Наши войска, стремясь сдержать врага, оказывали ему сопротивление, используя для этого каждую возможность. Одним из таких рубежей стала река Дон на всём её протяжении. Вот на её берегах и вступил в войну мой отец. Он был артиллерист, только лишь весной 1941 года выпущенный после шестимесячных курсов младших политруков, куда его, как грамотного красноармейца и члена партии, направили во время прохождения действительной службы в РККА с февраля 1940 года.
Начало войны застало его в Махачкале в войсках Северо-Кавказского военного округа (с мая 1942 года - фронт) в звании лейтенанта и должности заместителя командира батареи по политчасти 321-го артполка 91-ой стрелковой дивизии.
До конца весны 1942 года в полку и дивизии шла в основном боевая подготовка, но уже в середине мая в связи с драматически складывающейся обстановкой на юге России его дивизия и полк были спешно переброшены в Ростовскую область, где в районе станицы Константиновская (ныне город Константиновск) перед его артполком была поставлена задача обеспечения переправы теснимых немцами частей Южного фронта на левый берег Дона в его нижнем течении. Пропускная способность действующих там двух паромов была явно недостаточна для огромной массы отступающих войск и техники. На переправе скопились автомашины с грузом, пехотой и артиллерией, которые подвергались регулярным и беспощадным авианалетам, в результате которых войска несли большие потери без прямого соприкосновения с противником. Обстановка была удручающей, давление немцев чуть ли не ежечасно усиливалось и вскоре артполк был переправлен на левый донской берег с приказом занять там новые позиции.
Во второй половине июля противник, прорвавший оборону Юго-Западного и Южного фронтов, начал развивать успех в направлении Ворошиловграда. Части Южного фронта были вынуждены приступить к отходу.
А 19 июля немцы овладели уже самой станицей Константиновской и приступили к подготовке форсирования Дона. И 22-го числа части 91-ой дивизии вступили в первый бой с прорвавшими нашу оборону и переправившимися на левый берег гитлеровцами. Бои шли беспрестанно в последующие двое суток и были они, по убеждению отца, самыми тяжелыми и суровыми за все время его нахождения на фронтах Великой Отечественной войны до мая 1945 года. Там же на глазах отца погиб от прямого попадания снаряда муж его старшей сестры. По невероятному совпадению они оказались в одном полку. Константин, старше отца по возрасту и званию, был командиром батареи. Отец видел, как во время сильнейшего артобстрела немцами позиций полка в том месте, где находился его родственник, последовали один за другим несколько взрывов, начали рваться боеприпасы, все заволокло черным дымом. Дождавшись затишья, он добежал дотуда, но среди вывороченной земли, каких-то страшных обрывков чего-то дымящегося и горевшего, перевернутых и искореженных орудий Костю не нашел. Даже похоронить было некого и нечего. Да и думать об этом не приходилось при беспрестанно возобновляющихся артобстрелах.
Дважды дивизии грозило полное окружение и дважды с большими потерями - людскими и материальными - она вырывалась из него. Но на третьи сутки, несмотря на ожесточённое сопротивление, его артполк был полностью разбит, очаговая оборона окончательно смята и опрокинута. Такая же участь постигла и остальные части дивизии, занимавшие оборону слева и справа. Началось поспешное и, практически, неорганизованное отступление по всему фронту. Немцы быстрыми темпами устремились к Сталинграду.
Отец с оставшимися в живых сослуживцами оказался среди разнокалиберной массы людей, лошадей и техники, которая, пылясь, катилась по открытым Сальским степям в сторону восхода солнца: в основном - пешком, кто-то - на уцелевших лошадях, меньше всего - в кузовах задыхавшихся от нестерпимого зноя «полуторок». Само по себе отступление - событие совсем не радостное. Но тяжесть складывающейся удручающей ситуации усугублялось ещё и тем, что не чувствовалось никакого руководства войсками, не слышалось ни одной команды, ни одного распоряжения. Было тягостное ощущение того, вспоминал отец, что командование просто бросило их.
Не особенно, казалось, интересовались этой отступающей в неразберихе массой войск и немцы. Они даже не пытались нанести по разрозненному и утратившему какую-либо инициативу противнику сильный и окончательный удар. Видимо, были вполне уверены, что русские «дойдут» и сами - так зачем же подвергать своих солдат ненужному риску, завязывая масштабные схватки с деморализованным противником? Вместо прямого столкновения чаще всего происходило следующее: на ближайшую степную возвышенность внезапно выскакивало несколько немецких мотоциклов с коляской, раздавались пулеметные очереди по толпе, возникала неудержимая паника, люди кидались кто вправо, кто влево, валились кучами на землю, стараясь укрыться за малейшим бугорком или в канавке, а потом, когда немцы, коротко и прицельно отстрелявшись по движущимся «мишеням», быстро исчезали за холмами, на дороге, среди пыльных завихрений оставались лежать убитые, кричали раненные. Затем все смыкались и движение возобновлялось снова, как будто ничего и не произошло. И вот эта беззащитность и покорность неизбежному, вспоминал отец, были особенно страшными.
В районе станции Зимовники Северо-Кавказской железной дороги отцу и его товарищам повстречалась группа железнодорожников с разбитого немцами бронепоезда - его, опрокинутого с насыпи, отец с товарищами видели прошедшей ночью. От железнодорожников они узнали о только что появившемся приказе И.В.Сталина №227, известном как «Ни шагу назад!». Суровость и насущность слов вождя не вызывала никаких сомнений - во всяком случае у моего отца, как у офицера и политработника, всей кожей, как он вспоминал, ощущавшего постыдность этого «драпа» (такое словечко уже вошло тогда в солдатский лексикон). Большинство его боевых товарищей также были готовы выполнить приказ и стоять до последнего.
Но разворачивающаяся на их глазах реальность вносила свои коррективы в ход тех драматических событий. Ведь даже, судя по положению дел только на их участке можно было догадаться, что оборона полностью повержена, а остатки разбитых войск либо попадают в окружение, берутся в плен, либо уходят в лучшем случае почти безоружными и деморализованными на восток. Что скрывать, говорил отец, эта очередная неудача породила среди немалого числа красноармейцев, да и части командиров, панические настроения: казалось, что всё потеряно, что нет сил удержать стремительное наступление немцев, которые, обнаглев от безнаказанности, то и дело оказывались впереди наших отходящих и неуправляемых войск. Действительно, было от чего пасть духом…
Отступавшие вскоре окончательно потеряли ориентиры и под постоянными «налетами» немцев разбрелись по степи, видимо, полагаясь в вопросе спасения только на себя.
После нескольких дней и ночей блужданий они тоже отбились от немногочисленных остатков полка и остались втроем - старший политрук Пётр Белов, сержант разведвзвода полка Завоськин и отец. Положение было, и впрямь, аховое: кругом и, казалось, - а, скорее всего так и было - повсюду были немцы. Когда светало, лучше было не передвигаться. Это грозило гибелью или пленом. Оставалось единственное - укрываться днём где-нибудь в зарослях буйного ковыля и полыни, каких-то низкорослых колючих кустарниках или в неубранных колхозных посевах, а ночью идти. Так они и делали. И пока им везло.
Но то, что случилось 2-3 августа в районе ст. Гашун отец, несмотря на все испытания, выпавшие на его долю за годы войны, помнил всегда.
В тот день они, взвесив все шансы, поняли, что возможно им вообще вряд ли удастся выбраться к нашим и поэтому уничтожили все служебные документы и карты, которые были у них с собой, а также закопали в бурьяном массиве личные фотокарточки и снимки своих близких (там было и фото будущей жены отца, моей матери). Себе оставили только партбилеты, удостоверения личности и оружие. У отца и Белова были пистолеты, у Завоськина - карабин и одна граната, не считая ножа за голенищем. С этим арсеналом они собирались стоять до последнего патрона и твердо решили оставить этот самый последний патрон каждый свой для себя. Мысль о сдаче в плен, говорил отец, у них даже не возникала, поскольку твёрдо были убеждены в том, что добровольная сдача - это измена. Да и им хорошо было известно, что для комиссаров-политруков у немцев плена не было - пули в затылок отцу и Белову были гарантированы.
Отец вспоминал, что тогда он впервые в жизни заглянул с полным хладнокровием в ствол своего ТТ и даже «прикинул», как это будет получаться на случай приложения его к правому виску головы через партийный билет. При этом страха никакого тогда не испытывал. Возможно от того, что напряжение было слишком велико, да и ситуация была пока лишь воображаемая. А вот как это получится на деле?
Уничтожив документы, они залегли на краю обширных зарослей бурьяна, в надежде пересидеть там до темноты. И сделали это вовремя, так как немцы не заставили себя ждать и внезапно на двух полугусеничных бронетранспортерах - отец называл их «танкетки» - возникли из поднявшегося с восточной стороны пыльного облака. На беду они, видимо, были из тех частей, которые занимались зачисткой захваченных районов и вот поэтому их целью оказался как раз этот бурьянный массив, в зарослях которого они вполне обосновано предполагали найти укрывающихся солдат противника - больше мятущимся в поисках спасения людям в этой степи, превращавшейся днем в летний жгучий зной в полупустыню, прятаться было негде.
Бронетранспортеры остановились метрах в ста-ста пятидесяти от их убежища и с установленных на броне пулеметов открыли стрельбу по всей площади массива. Затем, постреливая для острастки, походили вдоль с «приглашениями» выходить и сдаваться. После чего к ним с поднятыми руками разрозненными группками и поодиночке вышло десятка два-три красноармейцев и командиров. Немцы согнали их в кучу и, проведя отбор, отвели в сторону и расстреляли - скорее всего - выявленных коммунистов, политработников и евреев. Остальных сбили в колону и указали им идти в сторону недалекой отсюда деревни, где, видимо, был пункт сбора пленных. Причём без всякого конвоя. А потом и сами уехали. На всю эту операцию у немцев ушло с час.
Но на этом испытания отца и его товарищей не закончились. Они, понадеявшись на то, что немцы сюда уже не вернутся, решили остаться в своём укрытии до темноты и уж потом продолжить свой путь. Но немцев почему-то опять привлёк эти бурьян - может пленные что-то рассказали - и под вечер вновь послышался звук двигателей. На этот раз это были три «танкетки», одна из которых остановилась не более как в полусотне метров от места, где они укрывались. Дело принимало теперь крайне серьёзный оборот: если первые немцы побоялись войти в бурьян, то эти, вероятно, будут прочесывать всю площадь гусеницами и броней.
Нервы у отца в этот момент не выдержали и он решил сделать перебежку по открытому месту к стоящим метрах в ста в глубине поля скирдам, в надежде, что там он найдёт спасение от неминуемой гибели. Был бы я один, вспоминал отец, то очевидно ринулся бы в этот верный капкан и погиб бы наверняка. Но в самый последний момент перед рывком вдруг сообразил, что своим паническим решением выдаст себя и своих товарищей и тогда им всем, действительно, конец. Да и лежавший неподалеку Белов, очевидно разгадав это намерение, выразительно покачал в сторону отца пистолетом: «Только посмей - получишь пулю!» Кляня себя за глупость, отец остался лежать в бурьяне вместе с товарищами. Немцы тоже не уходили, но почему-то ничего не предпринимали. Было не очень понятно, что они задумали.
Настала ночь. В наступившей густой южной темноте на них вышли два красноармейца, которые тоже хотели выйти к нашим, но они были без оружия, только один с ножом. Бойцы сообщили, что в массиве продолжают скрываться ещё достаточно много красноармейцев и командиров, но они все разобщены и не знают, что предпринять. Посовещавшись теперь уже впятером, решили было сами «прочесать» бурьян, собрать всех боеспособных и не павших духом, и такой усиленной группой выбираться из этой западни. Но в тот же момент словно по единой команде в воздух взвились и повисли светящиеся ракеты, обозначив сформированное за это время немцами своеобразное кольцо окружения.
Теперь стало понятно, что немцы просто не хотят рисковать в надвинувшейся ночной тьме, а намерены дождаться утра - летние ночи короткие - и на свету затянуть удавку, при этом спокойно перебив тех, которые попытаются выскочить из неё. Поэтому, взвесив все «за» и «против», отец с товарищами решили выбираться из бурьяна именно сейчас, пока темно,и потом двигаться на юг, где, как они предполагали, могли находиться наши войска. Не откладывая, начали движение. Где короткими перебежками, где ползком.
Немцы продолжали регулярно запускать ярко освещавшие окружающую местность ракеты. Иногда слышались одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди - какие-то отчаянные ребята, видимо, пытались вырваться из кольца. Понять, где затаились сами немцы, было трудно, и поэтому они чуть не напоролись на одного из этих «осветителей»: он сидел в бурьяне, метрах в пятнадцати-двадцати, но сам себя выдал, закуривая сигарету, а отца с товарищами не заметил. Дальше всё как-то сложилось само-собой, даже слов не понадобилось, только переглянулись. Двое - Завоськин и один из бойцов, тот, что с ножом - быстро и бесшумно поползли вперед и в разные стороны. Немец, видимо, что-то почуял, затушил сигарету и опять пустил ракету. В тот момент, когда ракета, отбросив искры, погасла, сгустив темноту, послышались сдавленные и приглушённые звуки. Когда, рассказывал отец, они рывком бросились вперед, с немцем было уже покончено - Завоськин убирал нож, другой боец потрошил фрицевскую амуницию. Какой он был, этот немец, молодой или старый, белобрысый или темный, отец не видел, да и в дальнейшем о нём не думал, хотя в таких делах «ближнего боя» участвовать ему, артиллеристу, до этого не доводилось.
Немного отлежались, убедившись, что все было сделано тихо и не вызвало никакой тревоги: немцы продолжали кидать свои ракеты и изредка постреливать. Тем не менее надо было спешить - немцы могли обратить внимание на то, что один из них почему-то перестал делать свою работу. Прихватив трофеи - винтовку и патроны к нему - их взял красноармеец с ножом, - флягу и что-то там еще из фрицевских припасов, - уже за кольцом они ползком преодолели еще несколько десятков метров, выбирая промежутки между пуском ракет, а затем, пригибаясь, пошли-побежали подольше от этого места. Кругом полная темень.
Пройдя так километра два-три, поняли, что вышли на берег какой-то реки - попали в камыши - и тут же наткнулись на нашего убитого солдата, лежавшего головой в воде, рядом с ним винтовка. Оттащили его на сухое место, но хоронить в темноте не стали - нужно было торопиться. Винтовку у павшего бойца взял другой, безоружный красноармеец.
Пробыв целый знойный день в открытой степи, вырываясь из окружения с предельным физическим и психологическим напряжением и, не имея ни глотка воды, все, помимо того, что были предельно измотаны физически, страшно мучались от жажды. Во фрицевской фляге воды было на пару глотков каждому. Обрадовавшись реке, бросились к воде. Но она оказалась настолько горькой и солоноватой, что пить её было попросту невозможно.
Сориентировавшись по компасу, что был у Петра Белова, и не меняя направления, они хотели сразу же перебрести реку, но глубина в этом месте заставила переправляться вплавь. Переплыли все.
Снова марш. Но не прошли и одного километра, как опять пришлось переправляться. И так за ночь четыре раза.
Когда рассвело, стало понятно, что в темноте, идя по прямой, они все время форсировали извилистое русло одной и той же реки. Осмотревшись и ещё раз сориентировавшись, пошли левым берегом. Правда, не все. Присоединившиеся накануне два красноармейца решили теперь идти одни. Возражений не было, хотя в ночном выходе из западни в бурьяне ребята показали себя с лучшей стороны и могли бы сгодиться на марше к своим. Но, с другой стороны, безопаснее, как показали предыдущие дни, было двигаться мелкими группами. Они распрощались и ушли, взяв теперь курс восточнее. Придерживаться всё время ночного передвижения не получалось - сидеть в бурьяне или густом ковыле в жару было тоже тяжело, да и подстёгивала мысль, что вот ещё немного и выйдем к нашим.
Наступил день 3 августа 1942 года. Невыносимая жара и безоблачное небо. Вторые сутки шли без крошки во рту. Но больше всего мучила жажда. Хотелось пить, пить и пить.
Кругом открытая, ровная, местами холмистая степь. То здесь, то там поднимаются столбы пыли. Было понятно, что это перемещается немецкая техника. Это, конечно, заставляло то и дело залегать в редких здесь низинках. Часто, на небольшой высоте пролетали самолёты. Немецкие. Наших просто не было видно.
Примерно в первом часу дня по направлению их движения вдали на другом берегу реки показалась деревня. Подошли ближе. Увидели, женщина на мостках полощет белье. Окликнули её. Она не испугалась: мало ли окруженцев бродит сейчас по степи. Завоськин - благо здесь было относительно мелко - быстро перебрался на другой берег, чтобы выяснить - есть ли немцы в деревне. Вернувшись, сообщил, что утром были - проезжали, но не останавливались. Женщина пригласила к себе и, прежде всего, дала вдоволь напиться. Потом принесла каравай черного хлеба и простоквашу, которые были моментом съедены и выпиты. Узнали, что река, через которую они неоднократно переправлялись прошедшей ночью, называется Большой Гашун («гашун» по-калмыцки «горький»).
Было за полдень, когда малость отдохнувши, они вышли со двора и направились в сторону видневшегося колодца-журавля посередине одного из огородов, чтобы набрать с собой во фляги воды в дорогу.
В деревне - мертвая тишина. Ни детей, ни взрослых не видно.
Лишь на подходе к огороду навстречу из ближайшей хаты к ним вышел старик лет семидесяти, предложил помочь набрать воды: колодец был на его участке. По ходу расспрашивал, откуда и куда идут. Вздыхал, слушая невеселые ответы.
Поскольку в Сальских степях нет лесов, то огороды здесь окапывают канавой, а из выкопанной земли сооружается и ещё что-то вроде бруствера. Получается какая-никакая, а защита хотя бы от соседского домашнего скота, да и на транспорте просто так это сооружение не перемахнешь. Так что это вместо жердяной изгороди.
«Изгородь» дедова огорода с журавлем была уже старая и потому низкая. Да и осыпавшаяся канава стала мелкой - чуть до колена - и узкой, а с боков поросла редкой побуревшей на солнце травой и полынью, едва кое-где смыкавшейся верхушками. В темпе среднего шага через эту канавку можно было легко перешагнуть.
Напившись вдоволь воды и набрав во фляги, они стояли у колодца и продолжали разговор о том, «что же будет дальше, коли так прет немец?» Пробовали, конечно, уверить старика, что вернется наша армия, что это временное отступление и т.д. Словом, стояли и, по выражению отца, благодушничали...
Вот в этот самый момент Завоськин сдавленным голосом крикнул «немцы!» Тут же увидели, что из-за крайних домов с противоположной стороны улицы, от реки выехали две грузовые автомашины, заполненные солдатами. То что это были немцы сомнений не было. Как так получилось, что никто из них вовремя не заметил поднимающейся вверх пыли от приближающихся к деревне машин, отец не мог объяснить. Возможно, полагал он, их просто расслабила холодная вода и еда и они потеряли бдительность. Теперь предстояла расплата.
Машины в такую жару явно направлялись к колодцу, задранный в небо «журавль» которого призывно виднелся издалека. Спасаться бегством уже не было смысла: да и куда побежишь? Кругом гладкая, как стол, степь - посекут из пулеметов, а то и подавят колёсами. Они успели лишь только присесть, прикрывшись редким бурьяном вокруг колодца, даже не поняв: заметили их немцы или нет?
Быстрее всех среагировал дед, приглушенно крикнув: «Лезьте в канаву!», и отчаянно замахал рукой в сторону ближайшей «изгороди», которая отделяла колодец от улицы - к такому же, но более надежному укрытию на запятках участка они бы так или иначе не успели. Все произошло в какие-то мгновения. Падая в канаву, отец только успел увидеть, как старик, полуприсев, крестится. Ширина канавы едва вмещала лишь одного легко одетого человека. Втиснувшись в неё и пытаясь, инстинктивно, уйти как можно глубже в землю, он головой касался ног Петра, голова Завоськина упиралась в его ноги. Отец достал пистолет, передернул затвор. По клацанью затворов понял, что приготовились к последнему бою и его товарищи.
Они лежали на спинах, едва прикрытые той склонившейся над канавой выгоревшей на солнце редкой травяной порослью. Старик остался у колодца.
Машины с немцами остановились точно напротив журавля в нескольких метрах от канавы. Послышалась отрывистая команда, но никакого топота сапог спрыгивающих из кузовов машин солдат не последовало. Было лишь слышно, как загремели ведра. С трудом оторвав голову от земли, отец боковым зрением увидел, что к колодцу направляются с ведрами водители, у одной из машин стоят, разговаривая, видимо, два офицера, над бортами торчат головы и плечи сидящих на своих местах солдат.
Стволы пистолетов направлены вертикально вверх. Пальцы - на спусковых крючках. Завоськин - с гранатой. Ситуация до ужаса простая: первый же немец с этих машин - шофер ли, солдат, - заметивший их и поднявший тревогу, был бы тут же, наверняка, убит. Это бы отец с товарищами сделать успели. Но тут же были бы убиты и они - немцы просто забросали бы их гранатами, задавили кинжальным огнём солдат в машинах. Это было абсолютно ясно. Но солдаты оставались сидеть в кузовах, а вот шоферы шли с вёдрами…
Сквозь редкотравье отец увидел, как первый из них, что-то говоря своему товарищу, легко … перешагивает прямо через Петра. Следом за ним второй, гремя ведром, перебрасывает ноги теперь уже через отца, ствол ТТ которого сопровождает его растянутый шаг. Немцы прошли к колодцу. И никого шума и криков тревоги. Только скрип колодезного журавля да бренчание ведер наполняемых водой. Неужели не заметили!? Мысль эта, вспоминал отец, не укладывалась в голове.
Набрав воды, шоферы пошли к машинам, но теперь молча и чуть выше места, где лежали отец, Пётр и Завоськин. Напряжение достигло предела: наверняка, заметили, но хитрят и вот сейчас, выйдя из сектора обстрела, обязательно скажут своим о прячущихся в канаве русских и тогда конец. Конец. Но … тишина. И, слышно, опять идут, бренчат пустыми ведрами. В таком же порядке шофёры сделали и вторую ходку к колодцу. Может быть мне поначалу показалось, вспоминал отец, но «его» немец в этот раз, перешагивая туда и обратно, даже мельком вглядывался в него. Более того, их взгляды встретились и отец увидел на лице шофёра что-то вроде ухмылки. Эту ухмылку отец никогда не забудет. Но и теперь никакой тревоги не прозвучало. Голова отказывалась верить в это! Мыслей не было никаких, лишь только напряжение в комке и одна готовность - вот сейчас!
Отец, как и его товарищи, в этой дичайшей по напряженности ситуации были готовы ко всему, но только не к тому, что случилось дальше, и что до конца жизни угнетало его.
А произошло вот что.
Немцы побренчали ведрами, заливая воду в раскалённые радиаторы, снова пошел какой-то отрывистый разговор, потом смех, опять бренчание пустого ведра. Отец приподнял голову: «его» немец теперь один с ведром неспешно шёл в сторону колодца, офицеры усаживались в кабины. Водитель вновь растянуто перешагнул через отца и теперь на его лице отец увидел ту же ухмылку на лице явно смотревшего на него немца. Было невозможно представить себе, что он не видит при этом следящего за ним пистолетного зрачка? Конечно, видит! Но почему же тогда…!?
Набрав воды, немец, возвращаясь, растянуто перешагнул через отца и, вдруг, звякнув дужкой, поставил ведро на край канавы. Инстинктивно, говорил отец, я вжался в ту земляную стенку канавы, за бруствером которой зачем-то остановился шофер. Весь превратившись в слух и зрение, он слышал его сопение и какие-то звуки, но видел только верх пилотки фрица, по которой понимал, что тот для чего-то повернулся в его сторону. Вот, сейчас, понял отец, вот, сейчас все и произойдет. Сейчас он крикнет своим и…неизбежный конец всему. Как можно выше отец поднял свой ТТ, взял на мушку этот самый краешек пилотки и окаменевшим указательным пальцем стал медленно нажимать на курок…
…И в это время сквозь бледно-серые узорчатые стебли полыни и еще какой-то травы, нависшей над канавой, на него полетели брызги, заливая гимнастерку и попадая на руки и лицо. И, вдруг, как-то разом, как в дурном кино, он понял, что происходит: не вставая на кромку «изгороди», и, тем самым, чувствуя себя относительно защищенным - пистолет-то в руке этого русского он, конечно, заметил - надувшийся воды немчура мочится на него, стараясь, гад, попасть в лицо...
И отец … не выстрелил. Он даже помнил, что инстинктивно рукой с зажатым в ней пистолетом прикрывал лицо.
Сделав своё дело, немец, брякнув дужкой, подхватил своё ведро и пилотка исчезла. Оглушенный произошедшим, рассказывал отец, он даже не успел подумать, что же еще более невероятного после такого может произойти дальше, как услышал хлопки закрываемых автомобильных дверей и рёв запущенных двигателей. Оторвав не желающую подниматься от земли голову, он увидел, что машин уже нет на месте, а над улицей закручивается поднятая колёсами пыльная завеса. Наступила звенящая тишина, стрекотали кузнечики, скрипел растревоженный немцами журавль....
На ватных ногах они выкарабкались из канавы. У отца в голове туман, правая рука в болезненной судороге продолжала сжимать рукоять ТТ, палец застыл на спусковом крючке. Пётр - также с пистолетом - уже сидел, напряжённо согнувшись, на «изгороди», Завоськин, озираясь по сторонам, стоял, левой рукой утирая грязной пилоткой мокрое лицо и продолжая сжимать гранату в побелевшей от напряжения кисти правой руке.
Не знаю, говорил отец, да и не помню, какое из чувств, овладевших ими тогда, надо поставить на первое место. Смешалось все: и невозможность сразу же осознать, что же здесь только что произошло, и все еще обыкновенный человеческий страх перед минувшей неизбежностью гибели, и начинающая пульсировать в голове мысль о том, что они почему-то живы. По-моему, вспоминал он, последнее - то, что остались живы, а особенно на этот раз - возобладало над всеми другими ощущениями. Да и как могло быть иначе? Отцу было двадцать пять, Завоськину лет двадцать с небольшим, а Петру за тридцать.
Старик, который все время был здесь, но на которого немцы не обратили никакого внимания, подошел к ним. Руки его тряслись. «Сынки, как же вы живы-то остались? Всё, думаю, вот сейчас вас обнаружат и на моих глазах постреляют, да и меня, старого, заодно туда же, что не выдал вас первым. Но есть Бог! Есть!" Дед часто закрестился и заплакал...
Прийдя окончательно в себя, рассказывал отец, он ощутил мерзостный запах от своей гимнастерки, обрывая пуговицы сдернул её и попросил старика достать из колодца воды. И, хотя надо было спешно уходить из деревни, долго умывался, как мог застирал с песком гимнастерку и, отжав, тут же натянул её на себя - солнце жгло неимоверно. Пётр и Завоськин, понимая дикость только что здесь случившегося, не торопили его с уходом. Да и вообще в дальнейшем, пока они были вместе, никаких разговоров о том, что произошло с ними, а, особенно, с отцом, не вели. Ведь как не крути, а они-то, его товарищи, пережившие вместе с ним эти страшные минуты в канаве, как никто другой понимали, что, возможно, это садистская выходка немецкого шофёра - не убить, а унизить противника и оставить его жить с этим - спасла им жизнь. Я тогда еще не совсем понимал, говорил отец, что ребята, на самом деле и прежде всего, были благодарны ему за то, что он вытерпел и не свалил этого ублюдка с расстегнутыми штанами в ту же канаву. Ясно, чем бы это все закончилось...
Но вот чем же руководствовался сам немец-шутник, когда эта идиотская идея пришла ему в голову? Трудно сказать. Мог он поднять тревогу? Да, конечно, мог и вообще-то должен был сделать это. Но почему же произошло так? Может быть он просто не хотел рисковать из-за каких-то двух-трех русских доходяг, которые и так никуда не денутся - у них у всех, был уверен, в этой знойной степи один конец. Похоже, при этом вполне осознавал, гад, что первая-то пуля может достаться как раз ему, крикни он «русские!» А ведь можно-то, наверное, думал немецкий шоферюга, и по-другому. Ведь всё и так складывается прекрасно - берём их в плен массами, гоним по этой адской степи, вон, уж скоро в Сталинграде будем и на Волгу выйдем!
Наверное, все-таки это был экспромт, и возник он в те короткие минуты, когда этот гад со своим приятелем мотался между машиной и колодцем и набирал журавлем воду. Они оба увидели русских в канаве и порешили немного поразвлечься, возможно, тот, что «отцов», даже поспорил с другим на бутылку их вонючего шнапса. А это же такая шутка, такая бравада! Да и русский, думал он, себя выстрелом не выдаст - зачем ему и его товарищам оставаться трупами в этой грязной канаве? Вот будет о чем потом рассказывать и гоготать под кружку пива в компаниях шоферни и приятелей или у себя в фатерлянде после победы над большевиками! И, хотя отец, рассказывая эту историю, додумывал все это за немца, но все-таки можно предположить, что не все было в порядке у этого немчуры с головой. Ведь одно дело рассуждать так, молча прыгая с ведром через русского, держащего тебя на мушке, а другое - расшепериться над ним с расстегнутыми штанами да ещё и издевательски ухмыляться при этом. Правда, за бруствер все-таки прятался, боялся, сволочь, что не выдержит русский в канаве, пальнет в него. Но, вот, почему он потом, сидя за рулем рядом с офицером, не раскрыл ему эту свою «хохму», вот это не понятно. А может и раскрыл, а тот поржал «Ну и шутник ты, Ганс!» и хлопнул его по плечу, но возвращаться в такую жару просто уже не хотелось…
Словом, говорил отец, живая смерть шагала через них. И те минуты в канавке у колодца, был он уверен, мало чем отличались от положения тех, которые вместе с другими побывали во рву смертников, но чудом остались живы и в недоумении вставали после того, как уходили их палачи. Говорят, что они сразу становились седыми...
Спасла, конечно, ещё и пресловутая воинская дисциплина немцев. В машинах, на жаре и в пыли сидело два-три десятка фрицев и никто из них не выскочил из кузовов, не ринулся к колодцу. Потому что все они - воля их командира. А он команды не дал, вероятно, куда-то спешил, выполняя, в свою очередь, команду своих начальников.
Тогда еще ни отец, ни его боевые товарищи не могли знать, что до конца войны оставалось еще множество дней и ночей и что впереди их ждет немало трудностей и опасностей, сопряженных с выбором между жизнью и гибелью. Но всё это вписывалось в некую формулу войны, предполагающую, что шансы на выживание и смерть можно было поровну поделить с противником. Но этот случай у колодца выходил за скобки всего возможного и оказался настолько памятным, что если другие уже за временем потускнели или просто забылись, то этот никогда!..
После пережитого Петр Белов вдруг дал некоторую «слабину»: предложил сбросить обмундирование и поискать в деревне какую-нибудь гражданскую одёжку. Конечно, они понимали, что следующего такого «удачного» исхода может не быть: уже за одно только то, что они были военными, да к тому же двое из троих - командиры и не просто командиры, а политруки с большими красными звёздами на рукавах, то немцы бы ну никак не пожалели на них два-три патрона. Брать троих в плен - для них, рвущихся вперёд в победном блице, - одна волокита.
Отец не согласился с предложением Петра, хотя понимал, что они еще не раз могут напороться на гитлеровцев. Особенно, если повторят ту же ошибку - беспечность и благодушие. Ведь немцы были кругом и всюду на их пути. А посему они ещё раз порешили, по возможности, днем в населенные пункты не заходить. Подальше держаться от активных дорог, нажать на выносливость без воды и пищи.
Предложение Белова не могло найти поддержки еще и потому, что они двигались к своим и очень надеялись на то, что все равно смогут это сделать. Ну а что могло ожидать их, явись они к нашим беглецами в гражданских лохмотьях и без документов? Разжалование, исключение из партии, трибунал и, в лучшем случае, штрафной батальон, а то и смерть с презрением. Пётр и сам устыдился своей слабости, впрочем, вполне понятной в такой ситуации. Переговорив, они решили к этому вопросу больше не возвращаться.
Дождавшись сумерек, они пошли дальше и, пройдя еще несколько километров, встретили группу наших, человек пять-шесть. Среди них отец увидел командира взвода из своего полка - лейтенанта Гладкова. Все знаки различия на его гимнастерке были спороты. Гладков был комсомольцем. Отец подозвал его и спросил, где его комсомольский билет? Лейтенант, глядя себе под ноги, промямлил что-то вроде «запрятал, закопал в заметном месте».
Отец понял: Гладков полностью готов к сдаче в плен. То, что его намерения теперь стали ясны окружающим, видимо, понял и он сам. Но что они могли предпринять тогда, в той ситуации, в которой находились? Ничего. Наутро, после ночевки в бурьяне, его среди бойцов и командиров не оказалось и больше отец этого лейтенанта не видел.
Но жажда и голод все же вынудили их зайти светлым днем в одну из редких деревень. Ведь колодцы были в основном только в населенных пунктах. Немцев там не было. Стояла жара. В деревне как ни в чем не бывало разгуливали кочующие цыгане. Женщины гадали, а мужчины занимались лошадьми. Отец помнил, что тогда ему в голову пришла слышанная где-то пословица: «Не важно какая волость, был бы конный базар». Среди цыган не было ни уныния, ни растерянности. Они как бы были вне обстановки, царившей вокруг и, похоже, их не волновало, что здесь в любое время могут появиться немцы. Видимо, цыгане не без надежды рассчитывали на то, что они не воюют, никого из воюющих не поддерживают и потому немцы их не тронут. Отец предупреждал их и уговаривал уйти к нашим, где они будут в безопасности, но это было бесполезно. Что с ними стало потом, отец, конечно, не знал, но не сомневался в их трагической судьбе.
Не задерживаясь долго в этой деревне, отец с товарищами, перекусив у местных и пополнив фляги водой, двинулись дальше через неоглядную, выжженную солнцем степь. Дождей не было давным-давно. Горячая пыль обжигала легкие. Шли уже четыре часа, отсиживаюсь при малейшем признаке опасности в бурьяне. Нигде не было видно ни жилья, ни кустика. Наступила ночь. Немного поспали, укрывшись в низинке. До рассвета пошли дальше.
Вода быстро закончилась и опять начала мучать жажда, как будто не пили несколько дней. Гимнастерки промокли, глаза слипались и слезились от грязного пота из-под головных уборов.
Вдруг справа по ходу движения на гладкой поверхности степи они увидели какую-то неровность. Подошли ближе. Огромная воронка от авиабомбы. На дне ямы вода или, скорее, серая от пыли жидкость. Там же лежала раздувшаяся под жарким солнцем туша лошади: половина в воде, остальная часть - на сухом. Не в силах терпеть жажду они сползли вниз. Вода была теплая, с таким привкусом, что в другое время и ноги мыть не стал бы. И еще эта погибшая лошадь. Но жажда была настолько сильна, что они не только жадно тут же втягивали в себя эту воду, но и набрали ее во фляжки, смочили головы и продолжили свой путь.
В воздухе то и дело пролетали немецкие самолеты, держа курс на восток и обратно. По ним можно было ориентироваться: правильно ли они идут. И понимали, что правильно. Как и многие другие бойцы и командиры, разрозненные и рассеянные по Сальским степям, никто из нас, рассказывал отец, не имел точного представления, где находятся наши главные силы, куда идти и встретят ли они их вообще. Ситуация тогда представлялась крайне критической.
Скажу честно, говорил отец, оптимизма тогда у большинства было маловато, волей-неволей приходилось думать, что немцы без особых препятствий продолжают двигаться к Волге и, вероятно, все-таки сумеют в ближайшее время захватить Сталинград. Отступающие были в курсе целей гитлеровской кампании: немцы своих пропагандистских листовок, как бомб и пуль на головы наших держащихся из последних сил бойцов, не желающих сдаваться врагу, не жалели.
Но даже и тогда, уверял отец, главным нашим устремлением было желание догнать и соединиться со своими, в каком бы состоянии они не находились. Мы, говорил он, хотели драться с немцем. И то, что им довелось пережить в последние дни и ночи, только озлобляло и укрепляло их в желании продолжить борьбу с обнаглевшими гитлеровцами...
А ещё через пару дней отец с товарищами все-таки вышли к своим. Причём, это произошло как-то незаметно - сплошной линии фронта не было. Они просто вдруг поняли, что немцев вокруг нет, потом их остановил какой-то отряд уже явно не окруженцев, который занимался сортировкой и приведением отступавших, как писал К.Симонов в «Живых и мертвых» (любимая книга отца), в чувство. Для него и его боевых товарищей пройти неизбежную в таких ситуациях проверку трудностей не составило: они были в своей, хоть и измочаленной до предела форме с сохранёнными знаками различия, документы и личное оружие тоже были при них (тот самый ТТ за номером 2725, который отец прикидывал к своему виску и с которым лежал под шагающими через него немцами, служил ему ещё и в конце 1943 года, когда он после Сталинградской битвы был уже капитаном и командиром батареи управления 5 гвардейской сталинградской тяжелой артиллерийской дивизии РГК).
В Сталинграде они расстались. Каждый получил новое назначение и хотя воевали они где-то рядом друг с другом, но встретиться так и не пришлось, хотя связи с Петром не теряли.
В первые дни после капитуляции 6-ой армии Паулюса, когда со своими сослуживцами отец осматривал те места, откуда они перед этим огнем тяжелой артиллерии выбивали немцев, то часто там натыкались на полуживых или, лучше сказать, полудохлых от голода и холода фрицев, которые были уже не в силах выползти из вырытых ими нор в отвесных земляных склонах оврагов и балок и сдаться. Если натыкались на таких, то, буквально, выковыривали их оттуда. Ну и… Конечно, признавался отец, мне бы, как политруку, следовало придерживать своих сослуживцев, но язык не поворачивался, сам бы их стрелял, до того, как и все, злой на них был, да и все думал - глупо, конечно, - что вдруг встречу этого, «своего», что так весело, побрякивая ведром, шагал через него тем августовским жарким днем и…. Вот уж тогда он бы отыгрался за всё! Очень, очень отомстить хотелось. И с таким же желанием всматривался он и в эти колонны бесчисленных немецких пленных, но они все, замотанные в тряпье, грязные, небритые были на одно лицо, отмороженное крепкими даже для нас в том январе и феврале морозами, все они были тем гогочущим немцем-шофером с бренчащим ведром на краю канавы у колодца-журавля. И вдруг отцу стало противно видеть их. Хватало и других нужных и важных дел. А потом пошли послесталинградские боевые будни, новые победы и горечи поражений, новые проблемы, новые потери друзей-товарищей. Война продолжалась.
Были ожесточенные бои сорок третьего года, особенно те, что проходили под Спас-Деменском, потом за Смоленск и Оршу, затем освобождение Белоруссии, потом настала очередь Польши - старый поляк, волком насуплено смотрящий на них, когда они со своими орудиями въезжали в разрушенный то ли немцами, то ли нами его городок, а там, обойдя с юга Варшаву, с боями прошли Лодзь, штурмовали Познань с его мрачной крепостью-цитаделью, и наконец вступили на землю проклятой Германии, преодолели ад кровопролитных Зееловских высот и вышли на Берлин. И когда, как и многие наши бойцы, отец расписался на мрачных, выщербленных осколками и пулями стенах поверженного рейхстага, то только тогда он начал чувствовать себя отомщенным.
Война закончились, но отец продолжил службу в Группе советских оккупационных войск в Германии. В октябре 1945 года ему, уже майору, был предоставлен отпуск на Родину. В Москве на Белорусском вокзале он попал в объятия Петра Белова, который по ранению и состоянию здоровья уже был демобилизован и поселился в Москве. Поезд отца до Челябинска уходил только на следующий день и уговаривать его переночевать у себя Петру не пришлось.
Отец рассказывал, что они допоздна сидели в холостяцкой комнатушке Белова в коммунальной полуподвальной квартире на Большой Пироговской и выпивали за друзей-товарищей, за все то, что им довелось пережить и все-таки добить немца в его логове, в Берлине. Конечно, вспоминались страшные дни разгрома и отступления от Дона через Сальские степи к Сталинграду, ожесточенные многомесячные бои за сам Сталинград. А потом Петр, отставив все прочие воспоминания в сторону, налил им по полному и предложил отдельно выпить за отца, сказав, что вряд ли сейчас они сидели бы с ним за этим столом, если бы он тогда не выдержал и выстрелил в того немца. Отец ответил ему, что все понимает, но до сих пор так и не решил для себя: был он все же тогда прав или нет?
Вот такая история.
В дописанных моим отцом уже через много лет после войны строкам к его дневниковым записям:
«Годы идут, но до сих пор невозможно без волнения и содрогания вспоминать те страшные и жуткие минуты физического ощущения смерти в тот знойный день 3 августа 1942 года в 3 часа дня у редкого степного колодца на восточной окраине безымянной деревеньки в Сальской степи.
Стоит ли удивляться, что мы и сейчас то и дело кричим по ночам в сонном страхе и нервы потом долго-долго не могут успокоиться?».
Огромное СПАСИБО нашему товарищу, приславшему этот материал.
Продолжение: