Бытовые картинки из жизни семьи советского офицера
Горжусь я тем, что офицерская жена,
И это моя главная работа.
Из песни об офицерских женах
В память о моей безвременно ушедшей из жизни жене Саше
Речь здесь пойдет не о тяготах армейской жизни, а о тех трудностях, которые ложатся на плечи офицерских жён. Им я и посвящаю этот рассказ.
Начну с переездов, поскольку, как утверждают, два переезда равносильны пожару. Уверен, что ни один офицер не может похвастаться тем, что он весь срок своей службы провел в одном гарнизоне. Такого просто не может быть. Переводы случаются по разным основаниям: продвижение, передвижение, задвижение. Продвижение по службе – это радостное событие: более высокий оклад, более высокое звание. Просто передвижение связано, как правило, с различными оргмероприятиями, к которым можно отнести реорганизацию, формирование, расформирование воинских частей и пр. А вот «задвижение» – это, прежде всего, способ избавиться от неугодного офицера по причине его тупости (как надену портупею, всё тупею и тупею), недисциплинированности, безудержной тяги к алкоголю и другого негатива. Возможно, кто-то помнит старую армейскую истину, что дальше Кушки не пошлют, меньше взвода не дадут, вот неугодники из числа оптимистов, памятуя эту истину, духом не падают, и на новом месте продолжают служить также, как и на старом месте: нарушают дисциплину, пьянствуют и всё больше тупеют. Был и еще один повод для перевода – поступление в Военную академию. И не всегда туда отправляли лучших, это был еще один способ избавиться от неугодного офицера, но неугодного уже по другим причинам.
За всю мою службу я сменил одиннадцать мест службы (ни одного из них по негативным основаниям), значит – столько же было переездов.
Вот такое у меня получилось длинное вступление.
Шел 1959 год - последний год моей службы в ГСВГ. В июне меня известили, что мне пришла замена, и я должен отбыть в г. Рига, в Прибалтийский Военный округ. До этого у нас с женой Сашей было только три совместных переезда. К ним она относилась, если можно так выразиться, лояльно. Её кредо было таким: куда иголка, туда и нитка. Теперь нам предстоял четвертый переезд. На руках у нас было двое сыновей: старшему Жене 3 года, младшему Игорьку – всего лишь 3 месяца, так что переезд обещал быть тяжелым.
Начались сборы в дальнюю дорогу. С собой – пару чемоданов с самым необходимым, сумка с харчами и детским питанием на все дни долгого и сложного пути, остальное – багажом в Ригу. Памперсов тогда не было, так что еще с собой пришлось брать запас пеленок.
В день отъезда по негласному, но обязательному обычаю – «отходная» для ближайших сослуживцев, теперь уже бывших, с тостами за успехи на новом месте и «за колесо», чтоб в пути оно не отвалилось в поезде.
До границы с СССР ехали поездом Эрфурт – Брест. В первые годы моего пребывания в ГДР этот поезд состоял из европейских вагонов, не приспособленных для дальних поездок – в них не было привычных для нас полок для сна, а только скамьи для сидения. Помню, как нам однажды «посчастливилось» ехать в таком вагоне. Время было летнее – сезон отпусков, вагоны переполнены, в нашем купе оказалось восемь пассажиров, так что сидели по четыре человека на каждой скамье. А ночью мы с Сашей спали в обнимку на одной из скамеек, на второй – еще одна пара, а остальные четверо попутчиков - двое на багажных полках и еще двое вповалку на полу. Так и ехали до Бреста. Позже этот поезд тоже будет состоять из наших, советских «нормальных» вагонов и неудобств уже не будет.
Путь от Эрфурта до Франкфурта-на-Одере и далее от западной и до восточной границы Польши, а за ней до Бреста длился, как мне помнится, около двух суток. В поезде ни вагона-ресторана, ни даже буфета, так что завтрак, обед и ужин – только сухомятина. В Польше поезд делал остановки только на маленьких станциях, минуя крупные, – видимо для этого были какие-то основания. На каждой остановке поезд осаждали толпы поляков, что-то выменивающих, попрошайничающих, предлагавших пассажирам какую-то домашнюю снедь и самогон. Весь путь через Польшу двери вагонов были закрыты и общение с поляками – лишь через окна.
В Варшаву поезд не заходил, объезжая город южнее. Из окон вагона были видны неприглядные окраины польской столицы,а где-то далеко виднелась громадина здания Дворца культуры и науки, построенного Советским Союзом в дар Польше по проекту архитектора Руднева, автора высотного здания госуниверситета в Москве.
После пересечения двух границ и четырёх пограничных проверок: немецкими пограничниками перед выездом из ГДР, польскими – при въезде в ПНР и выезде из неё, и, наконец, советскими при въезде в СССР, поезд, наконец-то, прибыл к перрону города Бреста.
Мы вздохнули с облегчением: большая часть пути позади, доехали без происшествий, дети в дороге вели себя хорошо и не досаждали нашим соседям по купе своими капризами и плачем.
В Бресте нас ожидала масса хлопот. Первым делом – пройти таможенный контроль и после этого сдать багаж в камеру хранения. Вторым – получить в банке наши родные рублики, которых после последнего отпуска накопилось несколько тысяч. Сотенные купюры были тогда весьма большого размера и, полученная в банке пачка денег, едва умещалась в кармане.
Разбогатевших после посещения банка пассажиров на дороге от банка до вокзала встречала шеренга попрошаек, они стояли и справа и слева вдоль дороги, так что приходилось идти сквозь своеобразный строй. Среди попрошаек – большинство калеки с орденами и медалями на груди – это инвалиды войны, но были среди них и «профессионалы», не обременённые никакими болезнями. Просили по-всякому: кто скромно и вежливо, а кто требовательно, нахально, могли и облаять, если мало подавали. «Доходы» у попрошаек, надо полагать, были немалые.
Следующая забота – приобрести билеты на дальнейший путь. Был период отпусков и у билетной кассы пришлось простоять часа два. Но вот билеты на Ригу в кармане, все заботы позади, настроение радужное и утомления как не бывало. Иду за женой и детьми, они ожидают меня в комнате матери и ребенка. Пока я был занят делами, жена успела перестирать пеленки и даже высушить их утюгом. Теперь в привокзальном ресторане можно нормально пообедать и не сухомятиной, а с закуской, первым и вторым блюдами, да с рюмкой водки.
Скорый поезд Брест – Рига, после эрфуртского, кажется комфортабельным: ковровые дорожки, накрахмаленные занавески на окнах, чистые постели, на столиках лампы с абажурами. Чай – хорошо заваренный, приносят его в тонких стаканах в подстаканниках, попутчики – офицеры и их жёны.
У нас, в Союзе, еще не существовало моды на пижамы. Но, попав служить в ГДР, многие офицеры посчитали необходимым обзавестись пижамой, но не для того, чтобы в них спать, как это делали немцы (по-немецки пижама - Schlafrock – спальный костюм), а в качестве домашней одежды. Заняв место в вагоне, пассажиры переодевались: мужчины – в пижамы, женщины – в халаты. В пижамах ходили в вагон-ресторан, прогуливались по перрону на остановках и заходили в помещения вокзалов. Я такого не допускал. Лишь много позже пижамы и халаты сменят на спортивные костюмы.
До Риги доехали тоже без происшествий. Устроились в гостинице в Рижском аэропорту. А я поехал в кадры за решением своей дальнейшей судьбы.
Приема у кадровика ожидал еще один офицер. Он нервно прохаживался из конца в конец коридора. Разговорились, и он поведал мне, что Хрущев сокращает Вооруженные Силы на миллион двести тысяч человек, в связи с чем в частях ПрибВО началось повальное увольнение офицерского состава, по этой причине он и вызван в кадры. Дела плохи, – подумал я, – если увольняют своих, то меня, чужого, уволят и подавно.
В этот день в кадрах меня так и не приняли. Приехав в гостиницу, где в тревоге меня ожидала жена, поделился с нею неутешительными новостями. Долго их обсуждали, а уснули всё же с надеждой на лучшее – ведь надежда умирает последней.
На другой день в кадрах меня снова не приняли. А тут возникла проблема с питанием для трехмесячного Игорька. У Саши не хватало молока. Детское питание, припасённое в дорогу, закончилось. Надо было срочно искать детскую молочную кухню. День выдался непогожий, стояла неприветливая прибалтийская погода, небо было свинцовым, моросил нудный, совсем не летний дождь. Я взял такси и поехал разыскивать молочную кухню. С помощью таксиста она была найдена, и нагруженный бутылочками с кефиром и молоком, вернулся в гостиницу. Проблема была решена.
В поисках молочной кухни я сильно продрог, и решил, что во избежание простуды надо чем-то согреться. С этой целью я спустился в вестибюль, где располагался буфет. В буфете я впервые попробовал знаменитый рижский бальзам, он был великолепен, я моментально согрелся и простуда меня миновала.
Кормились мы в ресторане при гостинице, предварительно уложив спать Игорька. Первое блюдо приносили в супнице. Такого мы даже у немцев не видели, не говоря уж о Москве или Киеве, где нам тоже приходилось обедать. Мы сами разливали суп по тарелкам: кому побольше, кому поменьше в зависимости от аппетита.
А по вечерам, уложив спать сыновей, шли в ресторан уже ужинать, а заодно послушать и музыку. В перерывах музыканты усаживались за соседним столиком, выпивали по рюмочке спиртного и оживленно беседовали. Говорили они по-немецки, очевидно эти были прибалтийские немцы.
Неопределенность, в которой я оказался, длилась несколько дней. Очевидно, вакансий действительно не было, или же относительно меня в кадрах вынашивались планы, о которых знать мне пока не следовало. Ожидание у кабинета кадровиков закончилось тем, что мне выдали проездные документы и отправили в отпуск. Косвенно это свидетельствовало о том, что увольнять меня не собираются. На этот раз у нас с Сашей не было возможности провести отпуск и у моих родных в Калуге, и у её родных в Таганроге, а потому поехали в более близкую Калугу.
В отпуске обычно отдыхают от трудов праведных, развлекаются, но нам, находившимся «в подвешенном состоянии» было не до развлечений, так что отпуск проходил довольно скучно.
В Ригу, по окончании отпуска, я мог бы вернуться один, наверное, я так бы и поступил при иных обстоятельствах. Однако Саша была не из тех жён, которые могут отправить мужа в неизвестность одного, без супружеской поддержки. Помните: куда иголка – туда и нитка. Этого правила она придерживалась всегда.
Итак, в Ригу мы вернулись всей семьей и снова поселились в гостинице при аэропорте.
На этот раз долго ждать решения дальнейшей судьбы мне не пришлось. В первый же день мне объявили, что я назначен в режимные войска в г.Таураге Литовской ССР.
Багаж, отправленный из ГДР, пришлось переадресовать на Клайпеду, где находилась ближайшая к Таураге таможня.
Поездом Рига-Калининград мы доехали до города Советск – бывшего немецкого Тильзита. Кадровики позаботились, чтобы там меня встретили с машиной. Встречавший нас офицер, увидев, что я приехал не один, а с «хвостами» – женой и двумя маленькими детьми, не мог скрыть недоумения. Причиной этому, как я понял позже, было то, что с семьей мне просто негде было жить – с жильем в гарнизоне положение было архискверным. Переехав через Неман по уцелевшему в военные годы красивому мосту королевы Луизы с аркой, украшенной башенками, мы очутились в Литве. До Таураге было километров сорок.
Таураге, хотя и был райцентром, являл собой ничем не примечательный, захолустный городок, правда, многие другие райцентры Литвы, в которых доведется побывать позже, были еще захудалее. Надо отметить, что через несколько лет Таураге примет более цивилизованный вид, чему, вероятно, способствовало его месторасположение – он находился на оживленной трассе Калининград – Советск – Каунас – Вильнюс.
В Таураге нас доставили к гостинице, которая, как и ресторан при ней, именовалась «Таурас», что в переводе на русский означало тур – дикий бык. Название подтверждали висевшие в холле над дверьми в ресторан огромные рога дикого быка, очевидно убитого еще в те времена, когда они водились в древних жемайтийских лесах. В гостинице мы и поселились.
Оставив в гостинице жену и детей, я отправился представляться начальству. Оказалось, что частями специального назначения являлись ракетная дивизия и ракетный полк. Мой новый начальник майор Гаврилов встретил меня радушно. Расспросив о семейном положении, сразу же предупредил, что квартир нет, и в ближайшее время не предвидится. «Обрадовав» меня этим заявлением, он предложил идти искать частное жилье, что я и сделал, направившись в прилегающие к центру города улицы.
В своем большинстве улицы были застроены деревянными домами, но уже строились и кирпичные в два этажа дома с прицелом принятия квартирантов. Пройдя по двум-трем улицам, я вдруг осознал, что не испытываю никакого желания искать частную квартиру, а хожу по этим улицам так – для проформы. Поняв это, резко повернул назад, к гостинице.
У гостиницы неожиданно встретил майора Гаврилова, оказалось, что он меня разыскивал. Увидев меня, он радостно сообщил, что для нас найдено временное (ох, уж это временное!) жилье. Поехали смотреть. Не знаю, как назвать домик, в котором нам предложили поселиться – хибарой, лачугой, хижиной. Домик находился на окраине города, на улице с громким названием Лайсвесгатве – улица Свободы (после полета в космос Юрия Гагарина её назовут его именем). В домике было две квартиры. В той, что окнами на улицу, жил с семьей сверхсрочник по имени Василий. Его жену из местных звали Генуте. Квартира, которую предложили нам, выходила окнами в огород. Она состояла из небольшой комнатки с двумя оконцами, вход в неё вел из просторной кухни с дровяной плитой и большим погребом. В кухню можно было попасть через небольшие сенцы. Во дворе – сарай для дров. Удобства – там же в виде «скворечника». А за водой надо было ходить через огород к соседу на параллельной улице, на усадьбе которого находился колодец с журавлем.
Из цивилизованной Европы мы вернулись к тому, от чего ушли и от чего успели отвыкнуть: вместо газа – дровяная печка, вместо водопровода - колодец с «журавлем» у соседа, вместо ванны – баня в городе, вместо туалета – «скворечник».
Вот такое нам предложили временное жилье. Контраст с теми условиями, в которых мы жили в ГДР, был не сопоставимым. Но все равно это было лучше, чем частная квартира, и мы согласились на временное проживание в этой хибаре.
Было начало августа, впереди зима и надо было подумать, как мы будем её встречать. Прежде всего – утеплить квартиру. Я купил замазки и привёл в порядок окна. Затем занялся заготовкой дров. Пришел багаж, и все свои пожитки мы кое-как разместили в кухне и комнате. Часть вещей осталась не распакованной. Мы с Сашей спали на узком диване, Женя – на солдатской койке, Игорь – в коляске.
Первым крупным приобретением на полученные подъемные была стиральная машина «Рига», прослужившая нам много лет. Другие необходимые покупки были отложены до получения постоянного жилья.
Надо было подумать о зимних заготовках, чего в ГДР мы не делали. Вскоре в отпуск приехала моя мама и стала учить нас жизни в тех условиях, в которых жила основная масса нашего народа. На базаре я купил кадушку и с помощью мамы мы заквасили капусты. Закупили и картошки. Так что вскоре наш погреб заполнился зимними заготовками, и зима уже не была страшна. На следующий год мы освоим и заготовку солений: огурцов, помидоров, грибов, а также варку варенья.
Вроде бы всё становилось на свои места, но зимой появилась напасть – мыши. Они прогрызли дырку в моем цивильном пальто, привезенном из ГДР, попортили ковер и еще какие-то вещи. Пришлось вести с ними войну. С помощью мышеловки за один вечер я уничтожил всю их семью - девять мышей, и проблема на какое-то время была решена.
Возвращаясь мысленно в те дни, удивляюсь, как моя жена, без жалоб и стонов, управлялась и с детьми и со всеми домашними делами. Конечно, я помогал ей по мере возможностей. Но наш приезд в Таураге совпал со становлением РВСН, что обусловило большую служебную нагрузку. С утра и до позднего вечера, а иногда и ночью, я пропадал на службе и не всегда мог найти время для домашних дел. Первая зима выдалась морозной и снежной. Надо было истопить печку и принести воды. За водой к соседу через огород по глубокому снегу Саша ходила в мужских валенках, которые мне выдали в воинской части. Управиться с колодезным журавлем ей не всегда удавалось, частенько ведро, сорвавшись с крючка, утопало. Тогда ей на помощь приходил хозяин колодца, который и вылавливал ведро багром. Готовка на плите тоже отнимала много времени и сил. Керогаз появится у нас позже. Еще надо было сходить за продуктами в магазин и на рынок. Вот когда мы вспоминали о бабушках, но их рядом не было.
Мы лишились еще одного удобства, к которому привыкли в ГДР, – ванны. Значит снова баня. В баню ходили по очереди. Банный день – суббота, в этот день я приходил домой пораньше. Я оставался с детьми дома, а Саша с соседкой Генуте шла в баню. Затем наступала наша с Женей очередь. Женя был в возрасте «почемучки». Не спеша, мы шли с ним по Лайсвесгатве, снег скрипел под ногами, а над нами висело звездное небо. И всю дорогу Женя донимал меня бесконечными «почему?»: почему скрипит снег? почему светят звёзды? почему лают собаки? и др. А Игоря, нагрев воды на плите, мы купали дома в ванночке, привезённой из ГДР.
Как и в ГДР, мы старались не экономить на питании. И хотя тратились только на самое необходимое, вскоре обнаружили, что получаемого мною денежного довольствия нам явно не хватает. Через комиссионку стали избавляться от накопленного за границей барахла, в первую очередь – от носильных вещей, вышедших за последние годы из моды.
Комиссионка пополняла наш семейный бюджет, – но всё равно жить пришлось экономнее, и безденежье преследовало нас довольно долго. Особенно остро оно ощущалось, когда, в связи с моими отъездами на парады, на учебу или на полигон, мы жили с Сашей на два дома.
Продукты на городском рынке, по сравнению с российскими городами, были очень дёшевы. Но по мере роста гарнизона, а, следовательно, и увеличения спроса, росли и цены. Особенно рост цен стал заметен после хрущевского обмена денег. Базарные торговки никак не могли понять, почему пучок укропа, который они раньше продавали за один рубль, теперь надо продавать за 10 копеек, и никаких объяснений не принимали.
Саша очень быстро освоила тот минимум литовских слов, который позволял ей свободно общаться с рыночными торговками и делать удачные покупки. В общем, со всеми делами Саша управлялась, и в этом сказывался её сибирский характер. Рядом не было ни бабушек, ни тётушек, на помощь которых можно было бы рассчитывать, с кем можно было бы оставить детей, чтобы куда-то отлучиться. Наконец, с кем можно было бы посоветоваться, использовать их жизненный опыт. Рассчитывать можно было только на себя, такова была наша судьба, и выход из всех трудных и сложных ситуаций, мы, в конце концов, всегда находили.
Тот, кто служил в далёких и глухих гарнизонах, хорошо знает, что тяготы службы в них легче переносить тогда, когда у тебя имеется крепкий тыл – верная, надёжная, без комплексов, всё понимающая жена. Саша была из их числа. Я всегда чувствовал её поддержку, и служить в сложных условиях, в каких, к примеру, пришлось служить в Таураге, мне уже было легче.
Конечно, и я, по мере своих сил и возможностей, помогал Саше управляться с детьми и домашними делами. Но те сложности, те нагрузки, с которыми на первых же порах я столкнулся в Таураге, не всегда позволяли мне уделять семье достаточно времени и внимания. Зима 1959-1960 года была для нас серьезным испытанием. Но она не вечна. Наступило лето, и жить стало легче и веселее. Сидеть летом в нашей хибаре не хотелось, и мы использовали любую возможность, чтобы куда-то сходить или съездить.
Лето прошло быстро, наступила первая годовщина нашего пребывания в Литве. Мы осмотрелись, пообвыклись. Жить в Литве в материальном отношении было много легче, чем в центральной России, поскольку для прибалтийских республик существовало много преференций. Но для нас Литва – снова «заграница»: кругом – всё не родное, не своё. С языком проблем особых не было. Всё городское население хорошо владело русским, а вот когда представителей командования приглашали на какое-нибудь собрание или конференцию районного масштаба и там все выступления шли на литовском языке, приглашенные из гарнизона офицеры сидели как манекены и явно скучали. В этой связи припоминается слышанный мною анекдот – быль. Маршал Баграмян, в бытность свою командующим Прибалтийским военным округом, был приглашен на какой-то форум, где все ораторы выступали на латышском языке. Когда слово для выступления дали Баграмяну, он, в отместку латышам, произнес свою речь на армянском, чем привёл в неловкость всех присутствующих.
Кое-кто из наших российских знакомых высказывал страхи, – мол, как, наверное, страшно жить среди националистов. Но, проживая в Литве, мы с явным экстремизмом не сталкивались, хотя некий дискомфорт ощущался. К тому времени «лесных братьев» из схронов уже повыкурили. А так называемые «бандпособники», осужденные за связи с бандами на 25 лет лишения свободы, после смерти Сталина были Хрущевым отпущены по домам и ничем себя не проявляли. Таким «возвращенцем» был литовец, проживавший в соседнем доме. Возможно, он и держал камень за пазухой, но когда у него в доме случился пожар, а Саша бросилась помогать его тушить, он проникся к нам уважением, и всегда вежливо с нами раскланивался.
В мае 1961 года я, наконец-то, получил квартиру во вновь построенном ДОСе. Газа в ней не было, но зато была ванна с титаном. Жить стало легче.
Это был рассказ только об одном переезде и об одном обустройстве на новом месте службы. Впереди нас ждало еще несколько таких же переездов и обустройств.
Найдите старый патефон, Найдите старую пластинку...
Из песни Раисы Нурмухаметовой
Шел 1962 год. Я служил тогда в литовском городке Таураге, расположенном примерно в 40 км от границы с Калининградской областью. Военный городок Таурай, где мы проживали, располагался километрах в двух от Таураге, за рекою Юра. Кстати, слово «юра» в переводе с литовского означает «море».
После снежной зимы весна принесла большое половодье. Река Юра, как бы оправдывая свое название, в несколько дней превратилась в огромное море, и паводковые воды залили не только пойму реки, но почти всё пространство от города и до военного городка. Линия электропередачи, шедшая от Таураге к городку, бурным разливом реки была нарушена, и городок остался без электроснабжения.
Приближалось 9 апреля – день рождения моей супруги Саши. Мы давно широко не отмечали этот семейный праздник: в 1959 году – по причине Сашиной беременности и родов, в 1960 – из-за отсутствия условий для приема гостей, в 1961 году – из-за моей длительной командировки в Москву. А потому в этом году день рождения Саши мы готовились отметить торжественно, с большим и веселым застольем, музыкой и танцами. Уже были закуплены продукты и вино, были приглашены и гости – несколько офицеров из числа сослуживцев и их жены. И вот такая незадача - праздник из-за отсутствия электричества оказался на грани срыва. Без электричества – значит без музыки, а без музыки – значит без танцев. Надежды на то, что река быстро войдет в свои берега, не было, разлив не уменьшался и никаких шансов, что до 9 апреля электролиния будет восстановлена, не предвиделось.
Надо было что-то делать, что-то придумать, но что? Я долго ломал голову, но безуспешно. И вдруг мне вспомнилась популярная в довоенные годы песенка Леонида Утёсова "Джаз-болельщик":
Я живу в озвученной квартире:
Есть у нас рояль и саксофон,
Громкоговорителей – четыре
И за каждой дверью – патефон!
У меня есть тоже патефончик.
Только я его не завожу.
Потому что он меня прикончит –
Я с ума от музыки схожу.
Эврика! - кажется, выход из создавшегося положения найден: ведь танцевать можно не только под радиолу, но и под патефон – под это механическое устройство для проигрывания граммофонных пластинок, благо, что пластинок дома полным полно и среди них много танцевальных: «Риа-Рита», «Брызги шампанского», «Утомленное солнце» в исполнении Георгия Виноградова, а также песни Утесова, Шульжено, Изабеллы Юрьевой, прозванной королевой патефона, и многих других исполнителей.
Но где взять патефон? За какой дверью его искать? В 30-50 годы наличие патефона в семье свидетельствовало о её зажиточности. В те годы в городах СССР были популярны танцы под патефон, который выставлялся на окне, и все собравшиеся во дворе танцевали под его хриплые звуки. В 60-х годах патефон был уже вытеснен более современной техникой – электропроигрывателем и радиолой, а еще позже – магнитофоном, и патефон стал антиквариатом. Но в 60-е годы его еще было можно найти и в семьях, и в продаже, как в магазинах, так и на блошиных рынках, что и придавало мне надежды.
Поиски патефона в военном городке у знакомых офицеров не увенчались успехом. Значит, - решил я, - патефон придется покупать, и я ринулся в город. Посещение нескольких магазинов оказалось безрезультатным, патефоны уже давно не поступали в продажу. На барахолке никто патефонов не предлагал. Заглянул я и в комиссионку – тоже впустую. Оставалось еще одно место – пункт проката. Вот там, к моей радости, я и нашел патефон. Патефон был довольно старый, подержанный, но вполне исправный, в чём я тут же поспешил убедиться. На душе сразу полегчало, праздник с танцами всё-таки состоится.
Еще надо было закупить свечей, их требовалось много, чтобы осветить и квартиру, и праздничный стол.
Ах, этот ужин при свечах,
С задором таинства в очах!
Найти свечи не было проблемой. Нагруженный патефоном и свечами, я поспешил домой обрадовать супругу, что проблема решена.
Наступило 9 апреля. Все хлопоты с подготовкой праздника закончены, стол накрыт белой скатертью, сервирован, украшен цветами, свечи зажжены. Помогавшие нам готовить праздник сосед Адик с женой Людой принесли радиоприемник, работающий на батарейках, и комната наполнилась веселой музыкой, передаваемой какой-то зарубежной радиостанцией. Теперь всё было готово к приёму гостей. И они не заставили себя долго ждать.
Гости, настроенные лишь на чревоугодие и скучное времяпровождение, услышав при входе в квартиру веселую музыку и увидев ярко освещенный свечами стол, были приятно удивлены и заметно повеселели. Вечер прошел великолепно. Было сказано много тостов и выпито много вина. Еще были застольные песни и, конечно, танцы, танцы, танцы. Я крутил ручку патефона и ставил новую пластинку.
И пел нам песню патефон,
Звучала снова Рио-Рита,
И душ хрустальный перезвон
Соединился с нами в ритме.
Виновница торжества была нарасхват, кавалеры не давали ей присесть: вальс, танго, фокстрот.
Ужин при свечах и танцы под давно забытый патефон – это было так необычно, романтично и весело. Устав от танцев, все снова усаживались за стол и под песню «Студенческая застольная» Клавдии Шульженко снова звучали заздравные тосты.
На весёлый студенческий ужин
Собрались мы сегодня, друзья.
Тост заздравный, конечно, нам нужен,
Без него обойтись здесь нельзя.
А потом снова, как говорят, танцы до упаду. Так что повеселились от души. И тому поспособствовал старый подержанный патефон из проката. Гости остались довольны и долго не расходились. А главное – была довольна сама виновница торжества. Уже на выходе из квартиры кто-то из гостей вдруг сказал: "Мы так и не поняли, сколько лет исполнилось Саше». А я ответил, что женщине столько лет, на сколько она выглядит. А выглядела Саша, разгоряченная вином и танцами, совсем юной девушкой.
Медицина человечная
АППЕНДИЦИТ
Как много нам могут рассказать старые письма. Передо мной письмо моей покойной супруги Саши из далекого 1958 года, написанное карандашом. Вроде бы ничего особенного в его содержании нет, обычное письмо от жены к мужу, правда, написано оно было в необычной обстановке. Прочитал письмо, и нахлынули воспоминания.
Я служил тогда в старинном немецком городе Мерзебурге. Мерзебург находится на реке Заале примерно в 20-ти км от Галле. Это был один из старейших городов Средней Германии почти с 1200-летней историей. Название Мерзебург состоит из двух славянских слов: «мези» и «бор», что означает «междуборье». Когда-то (с VI века) Мерзебург исполнял роль пограничной крепости со славянами (сербами). Город был столицей епископства и резиденцией императоров Священной Римской Империи Германской нации. Как символ былого величия, на скале, над рекой Заале, возвышались средневековый собор и дворец – бывшая резиденция императоров.
В нескольких километрах на юг от Мерзебурга располагался огромный комбинат «Buna-Werke», производивший синтетический каучук, карбиды, синтетические волокна, авиационный керосин и другую продукцию. На севере от Мерзебурга располагался комбинат «Leune-Werke», производивший дизельное топливо, азот, аммиак и полиэтилен. Поэтому, откуда бы ни дул ветер, над городом всегда висело ядовитое облако промышленных выбросов. В качестве отступления отмечу, что после воссоединения Германии экология в Мерзебурге и вокруг него была оздоровлена, река Заале очищена от промышленных стоков, предприятия были оснащены новым оборудованием, которое не загрязняло воздух.
Для того чтобы обеспечить жильем работающих на этих предприятиях, в Мерзебурге и его окрестностях были построены «спальные микрорайоны» - безликие бетонные коробки жилых домов. Вот в таком районе и располагался военный городок дивизии.
Примыкавшая к военному городку часть улицы с находящимися на ней безликими серыми домами была отгорожена от немцев. В этих домах, в квартирах, превращенных в коммуналки, и жили офицеры дивизии с семьями. В одном из таких домов мне с женой Сашей и полуторагодовалым сыном Женей и предоставили жилье - комнату в трехкомнатной квартире. Две другие комнаты занимал начальник оперативного отдела штаба дивизии подполковник Семеняка Иван Петрович с женой.
Я большую часть дня проводил на службе, а Саша, как и большинство других офицерских жен, сидела дома с сыном. Найти работу в гарнизоне для жен было несбыточной мечтой, но если бы и повезло кому-то с работой, то надо было решить еще одну проблему - с кем оставить детей, детсадов в гарнизоне не было. Так что наша жизнь с Сашей в Мерзебурге шла, как говорят, своим чередом и без всплесков – я на службе, она – дома с сыном.
Но однажды Саша разбудила меня ночью и пожаловалась на сильные боли внизу живота. Я вызвал из лазарета дежурного врача. Осмотрев Сашу, он сказал, что одно из двух: или у неё аппендицит, или что-то по гинекологии, и порекомендовал немедленно везти Сашу в Лейпциг, в армейский госпиталь, к которому была приписана наша дивизия.
Маленького Женю я оставил на попечении Сашиной подруги Тани Климовой. Ехать до Лейпцига было не так уж далеко – километров сорок, и мы доехали туда без приключений. Сашу сразу же поместили в хирургическое отделение. Навестить её я смог только в первый выходной день. Когда Саше передали, что к ней приехал муж, она, несмотря на сильные боли, вскочила с постели и бросилась к выходу из палаты, а сестра кричала ей вслед: «Больная, куда вы? Вам еще нельзя вставать». Но Саша была не из тех, кто будет нежиться в постели даже будучи «не ходячей больной». Конечно, её снова уложили в постель, а мне вскоре передали от неё письмо. То самое письмо, с упоминания о котором я и начал этот рассказ.
Вот его содержание:
Мой родной Вадька! Я весь день ждала от тебя весточку, и вот, наконец, ты здесь и мне, кажется, сразу стало легче. Оперировали вчера в 9 часов почти целый час, оказался гнойный аппендицит. Можешь себе представить, малейшее промедление и я могла бы расстаться с жизнью навсегда. Отросток был расположен в центре, каким-то образом загнулся, и потому у меня была такая страшная боль в области всего живота. Оперировали четыре хирурга, гинеколог и разные ассистенты. Каждый был готов оказать мне свое вмешательство. Оперировал лучший специалист, так мне сказали. Меня тронула такая забота о моей жизни, и я легла как-то спокойно на операционный стол. После операции поблагодарила всех, а они, в свою очередь, - меня за то, что была молодцом и ни разу не крикнула, лежала, стиснув зубы. Мне показали отросток, такой длинный, как червяк, покрытый нарывами. Я ужаснулась, от такой пакости можно было умереть и так внезапно. Они мне сказали, что в их практике редко встречался такой случай – гнойный и без единого признака на наличие его. Ведь меня вчера проверяли 7 врачей, и у всех было недоумение. Гинеколог был склонен оперировать по своей части и был готов приступить к операции в случае, если бы не обнаружили аппендицит. Главный хирург сказал вчера заключительное слово, что лучше разрезать здоровый, чем упустить, но я и так не сопротивлялась. Сейчас чувствую себя средне, всю ночь не спала, днем немножко подремала, а ночь придет, опять не сомкну глаз. Вот уже скоро будет сутки, как я лежу в одном положении, пошевельнуться больно, но меня успокаивают, что всё скоро пройдет. Если всё будет нормально, то в субботу или в понедельник выпишут. Но вся беда в том, что у меня жирный живот и потому шов будет заживать дольше, чем у худых. Всю ночь температуры не было, а к вечеру поднялась до 37,6, но это, говорят, в порядке вещей. Подняться можно будет только на четвертые сутки, а у меня уже всё болит.
Вадик, мне ничего не надо, пока я не буду вставать, так как нужна строгая диета. Если только лимончики и сахарку. Они меня так выручили. Жажда, а пить нельзя и тут лимоны. Так что не беспокойся, виноград здесь есть в буфете.
Рада, что у вас всё хорошо. Береги Женечку. Как ты с ним управляешься. Я не буду очень волноваться, так как надеюсь на тебя.
Ну, пока, до скорой встречи. Целую. Ваша мама.
Через несколько дней Сашу выписали и я забрал её из госпиталя. Прощание с медперсоналом было теплым. Саша благодарила их за милосердное и доброе к ней отношение, в ответ ей желали здоровья и больше не попадать на операционный стол.
Вскоре, несмотря на «жирный живот» шов у Саши зажил, и наша жизнь вошла в свою прежнюю наезженную колею.
Медицина бесчеловечная
МЕЛАНОМА
Прошли годы. После увольнения в запас мне предоставили квартиру в Житомире, обменять её на квартиру в моей родной Калуге не удалось и мы застряли в этом полесском городе. Мы с женой довольно быстро приспособились к новым условиям жизни. Оба устроились на работу, появились новые знакомства и связи, стали принимать гостей и сами ходить в гости, в общем, жизнь вошла в свою колею. И всё было бы хорошо, да случилась беда, и жизнь наша пошла по пословице: пришла беда – открывай ворота.
На спине у Саши была родинка, но поскольку родинка - обычное явление, никаких тревог она не вызывала. Но именно с этой родинки всё и началось – она вдруг стала кровоточить. Позже мы узнали, что это было началом страшной раковой болезни меланомы, но тогда мы даже такого слова не знали. Вот так через 23 года Саша снова попала на операционный стол. Случилось это летом 1981 года.
Операцию по удалению кровоточащей родинки сделали в Житомирском онкологическом диспансере. Я поймал такси, чтобы забрать Сашу после операции. Она вышла ко мне бледной и еле держащейся на ногах. На мои расспросы рассказала, что после операции, которая проводилась под местным наркозом, хирург и операционная сестра сразу же ушли, оставив её одну на операционном столе. Ушли, не сказав ей ни слова, не поинтересовавшись, как она себя чувствует после операции, не дав ей никаких консультаций и даже не оказав ей помощи сойти с операционного стола. Такое безразличное, если не сказать бессердечное, отношение к пациенту, нас удивило. Не хотелось думать о плохом, и мы решили, что это единичный случай, вызванный какими-то непредвиденными обстоятельствами, а не установившаяся практика.
Прошло несколько месяцев, шов зажил, мы успокоились и не ожидали никаких осложнений. Но вдруг возле шва появились две шишки, это были метастазы. На этот раз Сашу удалось положить на операцию в Киевский рентгено-радиологический онкологический институт (КРРОИ). Там метастазы удалили, но они проявлялись вновь и вновь, и, побыв дома два-три месяца, Саша снова ехала на операцию. Тогда мы не знали, что меланома очень коварная, не поддающаяся лечению, раковая болезнь, но лечащий хирург, хотя и предвидел, как я понял позже, летальный исход, говорил обнадеживающие слова, и мы не теряли надежды.
Каждый выходной, а иногда и среди недели, я ехал в Киев, чтобы навестить Сашу. Узнав о моем приезде, она выходила ко мне, мы усаживались где-нибудь на скамейку и обменивались новостями. Я рассказывал, как управляюсь с домашними делами, а она о том, как прошла очередная операция и о послеоперационном лечении. А однажды она рассказала о безобразных, далеких от милосердия и гуманности, порядках, а вернее беспорядках, существовавших в институте. Больных после проведения операции, еще находящихся под наркозом, привозили на каталке в палату и перегружали на кровати, после чего, чуть ли не на сутки, то есть до утреннего обхода врачей, о них напрочь забывали. А ведь требование клятвы Гиппократа внимательно и заботливо относиться к больному никто не отменял. Перенесшие сложную операцию больные требовали повышенного к ним внимания и моральной поддержки, но в палате никто из медперсонала не появлялся, чтобы поинтересоваться, как они себя чувствует после операции, как отходят от наркоза, оказать им какую-то помощь, спросить, не нужно ли чего. Так что эти бедолаги оставались на попечении своих ходячих соседок по палате, которые и постель поправят, и воды подадут, и утку принесут, да и добрые успокаивающие слова скажут. И сердобольная Саша, немного оправившись от операции, становилась для своих товарок и санитаркой, и сестрой милосердия, и психотерапевтом.
Поговорили мы вот так, повздыхали, да припомнили, каким вниманием медперсонала Саша была окружена, когда лежала в Лейпцигском госпитале.
После третей операции Саше дали инвалидность. А вскоре метастазы проникли ей в голову, и она долго мучилась головными болями. 1 июля 1983 года Саша умерла у меня на руках. В свидетельстве о смерти, в графе причина смерти, было указано: отек головного мозга, меланобластома кожи спины.
Снова прошли годы. Украина стала самостоятельным государством и мне захотелось узнать, как обстоят дела в Институте теперь, по прошествии более чем 30 лет, и изменилось ли там отношение к больным к лучшему. За поиском информации обратился в Интернет. И что же там нашел? Вот несколько выдержек из отзывов больных раком, лечившихся в Институте в 2010 году:
"…в этом институте режут людей ради денег, а что потом, им совершенно наплевать, никаких консультаций не добьешься, после операции не назначают реабилитационных программ, ужасное место, где гибнут люди!"
"Мы с моей родной сестрой пришли в клинику с раком шейки матки! Врач Людмила Анатольевна сказала, что сестра операбельная. Бегала вокруг нас до операции! А после о нас забыли, на все жалобы (температура, боли и много еще чего) никто не реагировал. Нас выписали с диагнозом рак 1 стадии и что все замечательно, а на самом деле все было как раз наоборот, прошло 4 месяца, и сейчас у нас рак 4 стадии и надежды нет…"
"Поставят диагноз, а вдруг ошиблись, так ничего страшного, руками разведут, мол, никто не знает точно, что это за хвороба такая, потом добьют химией и т.д., а если человек уже безнадежен… Могут еще в целях обогатиться предложить очередную операцию! В этой стране это бизнес, а не спасение людей. Для людей с таким диагнозом нет никакой информации по изменению образа жизни, питанию, повышению иммунитета и психологической помощи".
"...абсолютно холодно относятся к людям приехавшим из далека за помощью. К специалистам едешь за дельным советом, а уезжаешь еще с большим количеством вопросов, без конкретного решения. Кто может платить за прием приличные деньги, на того обратят внимание".
Как говорится, а воз и ныне там.
Я рассказал здесь о двух историях, назвав их «Медицина человечная» - о лечении в госпитале, и «Медицина бесчеловечная» - о лечении в онкологии. Истории наводят на размышлении, а выводы из них предоставляю сделать самим читателям.
Предыдущая часть:
Продолжение: