Психически больной японец Тадао Ватанабэ, которого Левшину следовало сопроводить в Харьков, оказался высоким, худым и прямым, как палка. Несмотря на тощее лицо и узкие плечи, выглядел недужный солидно, даже основательно: модная редкая бороденка, вроде той, что отпускают рукоположенные диаконы; плешив, но изысканно, так что исподволь само всплыло – «за мудрость бог ему лба прибавил». В безупречном чёрном костюме и белой сорочке, в остроносых надраенных до зеркального блеска туфлях. Эти японцы – такие пижоны!
– Кто его так вырядил? – сказал шефу капитан Левшин и сразу пояснил суть вопроса: – Вы представляете, как он будет выглядеть после недельного путешествия?
– Понятное дело, что не я, – усмехнулся полковник. – Пройдёте таможню, переоденешь его во что-нибудь попроще. Чеки сохрани – оплатим.
– Самолетом было бы... – начал Семён, но был прерван шефом:
– Да что ты заладил – «самолётом, самолётом»... Спасибо, разрешили офицерский проездной оформить. Нет, если тебе невтерпёж, то ради бога, можешь самолётом. Но за свой счёт!
Левшин промолчал. Система проста и понятна любому олуху: хочешь сэкономить время – трать свои деньги. Решишься, получишь эффект домино: досрочная регистрация в Харькове урежет и командировочные, и суточные…
С самого начала поручение показалось Семёну каким-то недоразумением. Он – офицер восьмого отдела, контрразведчик с репутацией, и вдруг… то ли конвоир, то ли санитар, то ли «два в одном флаконе»: душехранитель шизанутого японца, возомнившего себя, прости Господи, известным русским представителем альтернативной науки. Вдобавок везти этого картавого предстояло через всю страну в «Хибару»: Харьковский НИИ имени Блаватской, принявший в 1946 году трофейные материалы немецкой «Аненербе» и эстафету «Тайной доктрины».
– Эй, Моше Натанович! – окликнул полковник японца, и тут же проговорил едва слышно:
– Или как к тебе обращаться, шут знает, – вновь повысил голос:
– Идите сюда! К нам!
– Это он что ли, Моше Натанович? – Семён едва сдержал смех.
– Только на это имя откликается. Он, понимаешь ли, как бы русский. Прикартавливает, как...
– Как Ленин, – вставил Левшин.
– Язык твой – враг твой, Семён! – погрозил пальцем шеф. – Сейчас подойдёт, сам определишь – Ленин или аптекарь с Привоза.
– У меня, между прочим, очень неплохой слух, товарищи, – находясь ещё в десятке шагов, заговорил японец. – А будучи знаком с Владимиром Ильичем лично, я имею возможность свидетельствовать, что упомянутый вами аптекарь с Привоза излагал мысль более художественно и менее ядовито. Я к вашим услугам, товарищи командиры.
Левшин застыл в удивлении. Начальник восьмого отдела Хиросимского гарнизона полковник Тетёркин конфузливо улыбнулся, развёл руками: мол, простите.
– А это и есть тот самый капитан Левшин, – поздоровавшись с Тетёркиным, догадался японец. – Вы бы рот прикрыли, Семён Павлович, а то неудобно как-то: пялятся, будто нас гец покусал.
«Тадао Ватанабэ. Родился в Хиросиме (Япония) 8 июля 1974 года. Тридцать девять лет. Вдовец. Последнее место работы - метрополитен города Хиросима, машинист поезда. Перенес обширный инфаркт миокарда, после чего проявилось диссоциативное расстройство идентичности с полным изменением поведенческих факторов, приобретением новых языковых знаний, структурным изменением способов анализа и оценки внешней информации...», – Левшин листал досье, пока комендантский УАЗик сглаживал колесами ухабистые километры от Хиросимы к порту Канадзава.
«Блантер, Моше Натанович. Родился в Одессе 9 сентября 1896 года... С 1944 года координировал действия служб НКВД в поиске на оккупированных территориях артефактов и письменных материалов отдела третьего рейха «Аненербе», планировал и руководил организацией перемещения ценностей на территорию Советского Союза. Погиб 13 апреля 1946 года во время нападения банды нацистских коллабарантов на транспорт. Личности нападавших установлены…».
Левшину очень не хотелось, чтобы на таможне случился какой-нибудь конфуз. При себе у больного был обычный загранпаспорт, выданный ОВиРом Народной республики Япония, но в состоянии «диссоциативного расстройства» по-японски Ватанабэ ни бельмеса не понимал.
Обошлось: молча подали паспорта, молча приняли.
За время путешествия на пароме общение Семёна с подопечным всякий раз сводилось к одному:
– Пока мы не в Союзе, молчите, пожалуйста, будто вы глухонемой, – твердил он.
Во Владивостоке стало чуточку проще.
– Коннишива. Проходите, пожалуйста, – изрёк молодой советский таможенник японцу, мельком оценив ожидающего чуть поодаль особиста Левшина.
До отправления поезда оставалось около полутора часов, провести которые на ногах казалось не самым лучшим занятием. В зале ожидания вокзала было довольно многолюдно, но двоим путешественникам удалось найти свободные места у выхода на перрон. Минут через двадцать в кресло напротив Ватанабэ уселся странного вида старичок. Лет ему было под семьдесят, шевелюра – а ля Эйнштейн, аккуратная седая бородка, круглые очки в тонкой золочёной оправе. При нём резная трость с костяной рукоятью и кожаный портфель с кодовым замком на клапане. Проходя к креслу, дедуля старомодно извинился. Левшин припомнил, что видел этого типа на пароме. Слово за слова, как-то сам собой завязался разговор об автомобилях, погоде и климате в целом. После о бане, рыбалке, запахе хвои в сосновом бору: обо всём, что взбредало в голову, лишь бы скоротать время. Старик обратил внимание, как он выразился, на «некоторое несоответствие» внешности и говора японца, на что получил лаконичный ответ Моше Натановича:
– Одесса – портовый город, но я люблю свою маму.
Старичок лишь улыбнулся. Он ушёл минут за пятнадцать до начала посадки: достал из портфеля баночку монпансье, угостил новых знакомых, бросил газету в кресло, и ушёл.
Ватанабэ наотрез отказался сменить свой вычурный прикид на нормальные артельные шмотки.
– Как хотите, – заключил Семен. – Такие хорошие вещи и самому сгодятся.
– Не могу в этом барахле на людях. Таки да, понимаю, что мода. Вижу, теперь такое носят, а мне не дано, уж простите великодушно. Я лучше халатик накину, – проговорил Моше Натанович.
Халатом оказалось кимоно из добротной «плетёнки», которое «недужный японец» и надел, едва путники обрели долгожданные места в купе «СВ» вагона: предвидя повышенный интерес к своему спутнику, Семён таки решил потратиться на собственный покой, доплатив разницу к проездным.
Ужинали прямо в купе тем, что состряпали для пассажиров повара артельной кулинарии «Счастливого пути». Говорили о кухне, о еде. Моше Натанович мечтал о домашнем борще со сметаной, и чтоб непременно поглодать мясистый мозговой мосол. Левшин всеми фибрами желал холодной окрошки.
Скоро Семён почувствовал себя сыто и умиротворённо: он уже свыкся величать японца на русский лад, но всё же едва не поперхнулся, когда облаченный в кимоно японец вдруг сказал:
– Вы, Семён Павлович, наверно больны вопросом – зачем на ваш тухес весь этот гембель? Сегодня, знаете ли, здесь моя персона, а завтра к нам подсядет гражданин Никола Милутинович Тесла, или на худой конец сэр Исаак Робертович Ньютон... Доступно излагаю? Есть тут, конечно, один крохотный нюанс: а оно им надо?
Левшин задумался. До встречи с Моше Натановичем он совершенно не верил в загробную жизнь. Считал Ватанабэ кем-то вроде тех, что именуют себя Наполеонами, но при этом делят палату с Суворовыми, Кутузовыми и прочими выдающимися персонами. Вероятно, именно поэтому сожаления о самолёте отпускать Семёна не желали.
– Вы хотите сказать, что, например, подрасстрельного можно выдворить из тела, и вселить туда, чтобы добро зря не пропадало, любого?
– Ну, насчет любого, это вы загнули! Некоторых, Семён Павлович. Некоторых.
Левшин смотрел, как мелькают за окном деревья, как белеет туманной дымкой камыш, и в эту минуту происходящее вдруг обрело смысл, выстроилось по полочкам, стало простым и очевидным. Харьковчане, как и он сам, не очень-то доверяли всей этой истории, но и не торопились отвергать, тем более что случай интересный, крайне редкий: медики уверяли, что за всю историю документировано около двух сотен подобных несуразиц. Отсюда и нерешительность. А засекретили, скорее, дабы избежать насмешек всяких там английских учёных, например, что, мол, русские купились на бредятину.
– Слушайте, я вам больше скажу, – продолжил Моше Натанович. – До декабря сорок третьего немецкая ядерная программа делала бег на месте, но уже первого июня сорок четвертого нацисты устроили атомный цорес на английском берегу Ламанша, гамузом уничтожив группировку коалиции. Ничего, голубчик, не бывает вдруг! Я работал с бумагами по этой тематике и знаю наверняка кого именно «Аненербе» выудило из иного мира, чтобы паранойя Адольфа Алаизовича фюрера стала былью.
Левшин не стал спорить. Молча, достал бутылку «Ситра», ловко сковырнул чайной ложкой пробку, налил себе и спутнику.
– Ваше здоровье! – словно тост, произнес Семён, опрокинул газировку в рот, затем выбил сигарету из аккуратно надорванной у края акцизной марки пачки «Новостей» и вышел из купе.
В пустом тамбуре Семён уселся на откидной стул, прикурил. Перестук колёс и покачивание состава напомнили о другом попутчике с академическими регалиями. «Все железо на Земле и в космосе, шоб вы знали – это следы умерших звёзд, взрывов сверхновых. А золото, друг мой – подарок пульсара», – доказывал подвыпивший бородатый очкарик. Тогда Левшин точно так же встал, вынул из сумки и почал бутылку, но коньяку, выпил, и вышел в тамбур – курить и слушать скрип и стоны «давно почивших звезд».
Гася окурок, Семён ощутил чей-то взгляд. Посмотрев на угольно-чёрное оконное стекло, позади своего отражения увидел силуэт, похожий на того самого бородатого астрофизика, что так лихо почти «в одно лицо» опустошил бутылку коньяку. Ручейком по спине пробежали мурашки.
«Ничего, голубчик, не бывает вдруг!», – показалось, что где-то вновь повторил Моше Натанович.
Левшин, пытаясь сбросить наваждение, резким движением отворил дверь, и со словами «спать, спать», поспешил в купе.
Подопечный японец уже спал на нижней полке. Лежал он в смешной позе: навзничь, лодыжка одной ноги подтянута к колену другой. В кимоно, со свернутой в трубочку газетой «Труд» в руке, Ватанабэ напоминал самурая с вакидзаси, застывшего при выполнении ката. Семён осторожно вынул газету из его рук. Тусклого света лампы хватило, чтобы разглядеть на полосе некрологов физиономию того самого академика и подпись укрупнённым шрифтом: «лауреат... заслуженный... погиб». Левшин почувствовал, как холодная волна прошлась от затылка до пяток. Он снова вышел в коридор, дёрнул рукоять окна. Прохладный поток рванул занавеску, отблагодарив впустившего его хлесткой пощёчиной.
Левшин пытался рассуждать здраво. Он не покупал газету. Старичок, в зале ожидания, уходя, бросил её в кресло. Японец подобрал. Семен предположил, что тогда-то он и мог мельком взглянуть на портрет покойного, но не предал этому значения. А когда подсознание само напомнило, начались галлюцинации. Доводы получились складными, и вскоре Семён уверовал, что так оно и было.
Этой ночью Левшину снились кошмары. Когда он убегал от оборотней, кто-то дёрнул его за штанину. И этот «кто-то» теперь лаял в лицо так, что Семён ощутил на себе брызги и дыхание. От отчаяния он взвыл.
У него реденькая «козлиная» бородёнка на худом раскосом лице, плешивая голова, длинные тонкие пальцы. Мелькнула мысль: «Это чёрт!».
Три быстрых движения, и рука «чёрта» заломлена за спину, а лицо уперто в пол. «Чёрт» застонал, заплакал и «залаял» так горько и жалобно, что защемило сердце.
– Ватанабэ? – наконец очнувшись ото сна, спросил Левшин. – Японамать! И что мне с тобой делать, немтырь раскосый?
Капитан поднялся сам и одним рывком за ворот кимоно поднял японца и рявкнул тому в лицо:
– Где Блантер, твою мать?! Зови мне Блантера!
Этот тщедушный, болезненный, слабосильный человек смотрел на Левшина испуганно и удивлённо. Он не понимал, что происходит и где находится. Он снова что-то запричитал на своём японском и умоляюще глядел в глаза русскому здоровяку.
Левшин усадил Ватанабэ на постель и пристегнул наручниками к металлической стойке столика.
Вид японца выражал недоумение, страх и покорность. Он что-то говорил, но робко, неуверенно, словно боялся навредить своему и без того незавидному положению. В конце концов, окончательно скис, осунулся, забился в угол и притих.
Проснулся Левшин от знакомого картавого баритона Моше Натановича:
– Где ж вы, Семён Павлович, моду взяли спящего браслетами пристёгивать? Как последнего биндюжника! Я сделал вам что-то поганое, хотя бы намекните?
За окном светало. Левшин потянулся. На душе стало легко, словно он только что лично принял безоговорочную капитуляцию всех стран Оси одновременно.
– Доброе утро, Моше Натанович, – улыбнувшись, сказал Семён. – Как вы себя чувствуете?
– Вы что, второй сын у вашей мамы? – отозвался Блантер. – Я себя чувствую так же плохо, как Беня Шнеерзон в общественном туалете с авоськами в обеих руках. Сделайте мне облегчение, разомкните браслеты, а то я уже начну скулить как Трезор в пустыне.
– Вам не говорили, что вы слегка лунатик? – вместо ответа спросил Левшин.
– И из этой малости вы заключили, что справлять надобности мне нет нужды? – торопливо покидая купе, ответил Блантер.
Завтракали в вагоне-ресторане. Моше Натанович, по случаю выхода в общество, облачился в свой вульгарно-безупречный чёрный костюм. Левшину пришлось из-за этого сменить футболку с надписью «Динамо» на сорочку-шотландку, но дискомфорт он испытал не от этого. Как оказалось, через купе от них ехала семейная пара. На первый взгляд ничего примечательного, но опытный глаз разведчика засёк нечто, заставившее внимательней отнестись к незнакомцам. Вскоре Левшин утвердился, что парочка занята не столько семейным общением – пусть то счастливым, как у молодоженов, или несчастным, как у супругов со стажем. Оба они то и дело бросали как бы случайные взгляды на подопечного японца, в то же время в отношении партнёра заметно соблюдали дистанцию. Наблюдалось это в жестах, в скованном, неловком ухаживании, в том, как оба избегали прикосновений. Выходя из ресторана, Левшин придержал дверь под таким углом, чтобы в отражении тонированного стекла увидеть парочку. Как и ожидалось – оба пялились на спины.
Вечером, когда Блантер, готовясь ко сну, принялся чистить зубы мятным «Поморином», Левшин привычно стукнув пачкой «Новостей» о большой палец левой руки, выудил сигарету.
– Я в тамбур, – сказал он Моше Натановичу. – Спокойной ночи.
Усевшись на откидной стул, Левшин принялся обдумывать план действий на тот случай, если ночью снова объявится японец. Видеться с ним Семён не хотел, но кто с этим будет считаться? Вариантов было два: под предлогом борьбы с лунатизмом вколоть подопечному снотворного, что менее всего рекомендовали медики, или снова, для его же блага, приковать Ватанабэ к столу. Оба варианта имели как плюсы, так и минусы, но уставший Левшин склонялся к первому.
За окном замаячили огоньки небольшого разъезда. Всякий раз ночью, когда в пути встречались полустанки, Левшину становилось грустно и любопытно: как, чем живут люди вдали от такого привычного мира крупных городов? Но маленький, освещённый станционными фонарями мирок, проносился мимо, так и не поведав своих сокровенных тайн.
Протяжный гудок тепловоза отвлек от созерцания «мирна жития», загремел, засвистел, замельтешил светом полусонных купе встречный состав. И тут сквозь грохот «давно почивших звезд» Левшин услышал до боли знакомый зов:
«Сёма, Сёмушка! Домой!», - мама звала его точно также, как в детстве.
Тогда соседские мальчишки посмеивались, дразнили – мол, иди, маменькин сынок, а то супчик остынет. Семён злился на мать, высказывал ей обиду...
«Здравствуй, сынок», - послышалось совсем рядом.
Левшин обернулся. Перед ним стояла мама. Молодая, красивая, как тогда – двадцать лет назад, до того страшного приговора – рак.
– Мама, – проговорил Семен. – Мама, – повторил он, утвердившись.
Ему хотелось броситься к матери, обнять, прижать к себе крепко, как тогда – в детстве, но он не решался: боялся даже шелохнуться, чтобы не улетучилось, не исчезло это ласкающее душу видение.
– Живая!
«Пойдем, Сёмушка», – сказала мама.
Семён очнулся от хлестких ударов по щекам. Дверь вагона оказалась открыта, по тамбуру гулял сквозняк.
– Ну что же вы, Семён Павлович, купились на примитивные манипуляции? – приговаривал Моше Натанович, продолжая хлестать Левшина по физиономии. – Не выгляни я в тамбур, вы бы сошли с поезда прямо без остановки, и убились бы, а оно вам надо?
– Что случилось?
– Поднимайтесь, пойдемте, голубчик, в купе. Мне есть, что рассказать вам по этому поводу.
– Уверен, что со времён пионерского галстука вы, Семён Павлович, знаете, как янки вернули немцам цорес сорок четвертого. Пятого января сорок шестого сбросили на Берлин тридцать килотонн в цепной реакции, – начал свой рассказ Блантер. – Я приехал в Германию сразу после: в наш оригинальный праздник Старый Новый год. Не буду рисовать картины ядерного бардака, скажу кратко – было сильно не по себе. Служил я тогда при вашем ведомстве, кем-то вроде учёного. Занимался вывозом в Харьков некоторых не очень научных, но вполне исправно работающих вещей. В одном Берлинском подземелье нашлось эдакое. Бумаги. Эзотерические знания с утонченной немецкой аккуратностью собранные в три рукописных фолианта под тысячу страниц каждый. Один, думаю, и по сей день хранится в институте Блаватской: я лично доставил его на кафедру оккультизма. Второй исчез где-то в Кресах, в восточной Польше, вместе с людьми, перевозившими его. Третий том и небольшую брошюру, описывающий методы призыва сущностей из субъективного мира... Они тоже в Харькове, но... Спрятаны. Мной. За несколько часов до «большого перехода» в апреле сорок шестого. Вы читали досье, Семён Павлович, понимаете о каком переходе речь...
– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Левшин. – Какое отношение это имеет к галлюцинациям?
– Большая часть утраченного в Кресах тома посвящена методам воздействия на массы и вообще сущности объективного мира. Вас работали по немецкому учебнику, Семён Павлович.
– Откуда у вас такая уверенность? – усмехнулся Левшин.
– Вы сами сказали, что я слегка лунатик. Прошлой ночью меня тоже работали, но с другой стороны, – объявил Блантер. – А это значит, что некая интересная персона желает получить на руки третий том. И эта персона едет в нашем поезде.
За окном, как прежде, мелькали деревья, туманная дымка опоясывала вершины сопок, пеленала пологие склоны, разливалась по долине. Выстроенная Левшиным ранее картина оказалась иллюзией. Новые факты ломали логический ряд. Кому-то была желательна их длинная прогулка поездом через всю страну. Кому-то очень хотелось получить какую-то окаянную книжку. Блантер – единственный, кто мог указать на неё пальцем. Чтобы получить одессита, нужно убрать Левшина. Это и пытались организовать, заставив его на ходу сойти с поезда. «Будь готов», – с совершенно серьёзным видом, говорил Блантер. Клич пионеров, по его мнению, был дан детям как средство защиты. «Сильный человек, а вы, Семён, далеко не слабак, – объяснял одессит, – своим духом создает очень крепкий барьер». Снова испытать это на практике Семён желанием не горел, но быть готовым, смутно представляя каким образом, должен. Хотя бы до тех пор, пока загадочная «персона» не проявит себя в материальном виде. С сущностями во плоти Левшин разбираться умел. Он уже прикидывал, на какую конечность лучше надавить, чтобы развязать язык подозрительному попутчику из купе номер три. Сдерживала самая малость: вполне могло оказаться, что это всего лишь здоровое любопытство. Приходилось ждать следующего шага противной стороны.
В вагоне-ресторане подавали щи, бефстроганов с картофельным пюре, и компот из сухофруктов. Семейная парочка снова поглядывала на подопечного японца, а Левшин пытался вычислить их намерения и способности. Супруги, а ведь только со штампами в паспортах разнополым разрешалось продавать билеты в двухместное купе, не походили на оккультистов, поэтому вряд ли могли устроить серию мистических атак. Они, скорее, журналисты, или офицер политотдела в отпуске с женой, что, впрочем, не мешает ей быть журналисткой. Касаемо отношений, то мало ли какая кошка могла пробежать между ними: не купленное модные туфельки – это же жуткая семейная трагедия, между прочим. Левшин порадовался, что отложил крайние меры. Но вопрос оставался открытым и сулил новые неприятности.
– У вас несчастный вид, Семён Павлович, – едва начало вечереть, сказал Блантер. – Прилягте, вздремните, пока совсем не стемнело.
– Вы хотите сказать, что когда стемнеет, то я вряд ли смогу отдохнуть? – ухватился Семён за последнюю фразу.
– Очень может быть, – честно ответил Моше Натанович. – В любом случае, вам лучше быть в хорошей форме.
Семён и сам предполагал, что следующая атака, как и две предыдущие, будет ночью.
– Ночь – это не просто отсутствие солнечного света, но и время сопряжения миров, когда в объективном мире повышается значение субъективных восприятий. Время, когда невозможное, чуть более возможно, – объяснял Блантер.
– Понял, – выдохнул Левшин. – Последовательность Фибоначчи, число Пи или Фи... Не надо, прошу вас, пожалейте мои нервы.
Моше Натанович лишь пожал плечами, мол, как желаете.
К совету Семён прислушался, но уснуть так и не смог. Ворочаясь на верхней полке, он прокручивал варианты поведения при первых признаках галлюцинаций. По словам Блантера, призраки не несут прямой физической угрозы, но им нельзя противопоставь грубую силу. Главное – не позволить одурачить, самому не сорваться в субъективность, цепляться за практичный материализм, уповать на физику. Первый раз в жизни Левшин захотел, чтобы его кто-нибудь вырубил. Одним коротким ударом, и так, чтобы проваляться в отключке до самого утра, и чтоб никаких тебе видений.
От раздумий отвлёк бой курантов. Вспомнилась новогодняя ночь на Дворцовой площади, цирк на Фонтанке: фанфары, иллюминация... Веселый смех, снежки, катание с горки...
– Вы слышите, Моше Натанович? Куранты! – Семен хотел рассказать, как они с друзьями гуляли по ночному Ленинграду, как им было хорошо и весело в ту сказочную ночь.
Блантер молчал.
– Вы спите? – спросил Левшин, и, заглянув на нижнюю полку, обнаружил её пустой. Ещё более ужасало то, что в купе напрочь отсутствовал пол. Тусклый свет ламп мельтешил по шпалам, освещал оси колёсных пар, связки шлангов и кабелей.
– Вот гадина! – выкрикнул Семен. – Найду, урода, изувечу! – приговаривал он, переваливаясь на нижнюю полку.
– Этого не может быть! Суки, верните физику на место! – завопил Левшин, считая это борьбой.
– Вот паскуда! Где, вашу мать, моя обувь?! Ну, трындец тебе, маг грёбаный! – выплеснул злобу Левшин, едва босая нога коснулась ворсистой поверхности, так и не ставшего видимым пола.
Семён выскочил в коридор, осмотрелся. Дверь, ведущая к левому тамбуру, была приоткрыта, а за ней как будто маячила тень. Левшин бросился туда.
Тот, кто выставил ногу из купе номер три, знал в этом толк. У Семёна не было ни единого шанса удержаться на ногах, а когда краткий его полёт закончился приземлением плашмя, то правая рука мгновенно оказалась заломлена за спиной.
– Извини, ковбой, но нам мешать не надо, – услышал Семён женский голос. – Не волнуйся, японец у нас, а чародея сейчас доставят. Всё хорошо, не дёргайся.
Слова девицы не замедлили сбыться: дверь распахнулась, и в проёме в полусогнутом виде появился тот самый старичок с шевелюрой а ля Эйнштейн в сопровождении любопытного соседа по вагону.
– Ольга, – уже в купе представилась она, протягивая Семёну мокрое полотенце. Стесанная щека саднила. – Приложи пока, после обработаем перекисью.
– А мужа как звать? – спросил Семён.
– Напарник, – уточнила Ольга. – Алексей.
– Почему мне ничего не сказали?
– Так задумано. Всё должно выглядеть естественно. Ты делаешь свою работу, а мы вычисляем, и берём чародея. Кстати, мы с вами должны были ехать в одном купе, но ты решил сорить деньгами, – она усмехнулась. – И ещё... давай договоримся – ты молчишь, что засёк нас в ресторане, а я – что тебя уделала.
– Лады, – согласился Семён.
На перроне в Москве дожидался конвой, которому коллеги из Отдела Эзотерической Безопасности передали старика «Эйнштейна». Он не сопротивлялся, в глазах не было ни страха, ни злобы.
– Он готов к «большому переходу», – сказал Блантер. – Поиск был смыслом его жизни, теперь ему нет, для чего коптить белый свет.
– Вам его жаль? – спросил Левшин.
– Отчасти, – и добавил Моше Натанович после недолгой паузы. – А вы везунчик, Семен Павлович. Шикарная женщина!
– Вы о чём?
Он не ответил, а лишь ткнул пальцем в кулак Левшина, в котором был зажат клочок бумаги с номером телефона Ольги.
(с) 2013г