Продолжаю вчерашнюю собачью тему.
Динка была прирожденной артисткой и работала даже не за лакомство, а за аплодисменты. Именно поэтому нам было легко выступать в толпе детей: как только они начинали радостно аплодировать, собака буквально расцветала и была готова на новые подвиги.
Выступали мы много, и в конце концов она и вправду научилась считать.
Шучу. Она просто следила за моими глазами: пока в них было напряжение, продолжала гавкать, как только напряжение уходило - замолкала. А однажды вышел курьез: я на выступлениях обычно предлагала детям-зрителям задавать собаке задачки, и один ребенок оказался хитрым, спросил, сколько будет пять поделить на два. Целое число не получается! Пока я думала, как подавать сигнал собаке, она уже начала гавкать: "Гав! Гав! - посмотрела на мое сомневающееся лицо и добавила - Уф!" Получилось ровно два с половиной "гава". Дети визжали от восторга.
Я тогда еще училась в школе, школа была "с английским уклоном", и в качестве зачетного экзамена уже-не-помню-как-он-назывался почему-то ставили спектакль на английском языке. Среди зрителей не только школьники и их родители, но и строгая комиссия не то из ГорОНО, не то вообще ОблОНО. А ставили "Пигмалиона", точнее, "My Fair Lady". Эпизод с первым выходом Элизы в свет на скачках. Костюмы у нас были настоящие - мама одного из учеников работала костюмером в театре Ермоловой, и нам их выдали напрокат. А вот с аксессуарами вышла заминка, на всех не хватило сумочек и вееров, и я решила, что возьму свою собаку. Мода же на мелких собачек была всегда. Моя роль была мамаши Хиггинс.
Если помните, суть этой сцены в том, что бывшая цветочница Элиза, обученная профессором Хиггинсом великосветским манерам, первый раз выходит в свет, забывается, и вновь начинает говорить с простонародным акцентом и грубыми словечками, и мать профессора Хиггинса пытается как-то сгладить неловкость, возникшую в чопорном английском обществе в ложе на королевских скачках.
Так вот, в нашем школьном спектакле наступил момент, когда Элиза заявила, что "кто шляпку спер, тот и старуху пришил" (это апофигей бескультурья со стороны Элизы), а парень, игравший Хиггинса, забыл свою следующую реплику. Без нее дальнейший диалог терял смысл, и все мучительно ждали, пока прозвучат нужные слова. И тут Динка, до того тихо лежавшая у меня на коленях, вдруг встает, громко фыркает, снова ложится и душераздирающе вздыхает. Как будто осуждает Элизу за грубую фразу.
Пока зал хохотал, "Хиггинс" вспомнил свою фразу и спектакль покатился дальше.
