1. Хлеб и прелики
В хате тихо. Все спят. Лишь по тёмным углам растекается глубокое дыхание старшего брата, утомившегося днём на разных колхозных работах и покорившего не одну версту заснеженных зимних дорог, пробитых полозьями саней в сторону нашей маленькой деревушки. Теперь он отходил крепким сном от усталости, свалившейся на его ещё неокрепшие юные плечи.
Разметавшийся на постели, сооруженной из принесенной с вечера и набросанной на земляной пол соломы, застланной поверх самотканой попоной, Сергей иногда всхрапывал и бормотал что-то неразборчиво во сне.
За окном темно. Ветер сильными порывами подхватывает сухой снег и с размаху кидает его на хрупкие стекла, пробегая с гудением между столбиками хлипкой открытой веранды и прорываясь в неплотно затворенную от наледи дверь на крыльце.
Чутко спит мама, готовая при любом шорохе или постороннем звуке открыть глаза и немедля начать свой очередной, ненормированный рабочий день, пытаясь охватить неизбывным вниманием и заботой, как наседка цыплят, всех своих больших и малых детей. Всего нас у нее девять. Живых. А было бы тринадцать, да, как она говорит, бог прибрал четверых - каждого в свое время: одних совсем младенцами, а некоторых, как Маня, - уже большими, ей чуть не хватало до двенадцати годков.
Меня она чаще называет "маленьким", особенно, когда заводит грустную речь о своем здоровье и лишь ей известных планах-задумках. Вот мол как маленький Колюшка вырастет, уйдет в армию и тогда можно спокойно умирать. Почему-то с армией она связывала все свои надежды на мою безопасность. По ее разумению, попади туда, я не буду испытывать ни голода, ни холода, там меня и оденут, и обуют, и обязательно помогут получить хорошее образование, да и вообще, именно, в армии я стану человеком.
В то время со службой в вооружённых силах связывались мечты многих парней; тот из них, кто по каким-то причинам, главным образом, по здоровью, не подлежал призыву, получал характеристику "лядащего", то есть порченого. Это являлось своего рода приговором, а в дальнейшем могло иметь более серьезные проблемы для него. Не всякая девушка согласилась бы пойти за такого замуж, хотя парнями округа после войны не изобиловала. Не всякий председатель колхоза доверил бы ему серьезную работу или порекомендовал на районные курсы механизаторов широкого профиля, прежде всего, шоферов-трактористов.
А такая перспектива для многих "больших" ребят являлась недостижимой мечтой, поскольку на курсах, помимо всего, нужно было овладевать непонятными для них премудростями: "немецким" алфавитом, "электричеством", "физикой". Ведь эти хлопцы, рано осиротевшие и оставшиеся без отцов, не вернувшихся с последней войны, успели лишь после немецкой оккупации кое-как одолеть по три-четыре класса местной начальной школы. Они в свои 14-16 лет уже считались взрослыми, не помышляя о продолжении учебы, больше думали о том, как бы прокормить себя, своих матерей да многочисленных младших братьев и сестер.
Ближайшая семилетняя школа находилась в шести километрах от нашего хутора, в деревне Косиново. Редко кто из них решался ходить каждый день туда и обратно в такую даль по бездорожью, пересекать луга и болото, будучи кое-как одетым и обутым, не имея лишней копейки на книги и тетради, не говоря уже о катастрофически не хватавшей еде.
Когда-то, еще до войны, эти длинные версты старательно отмерял мой самый старший брат, Михаил. По словам мамы, тогда мы еще жили "хорошо". Она спокойно провожала его каждый день в школу, запихивая в холщовую сумку горбушку свежего хлеба и осеняя крестом вдогонку. Потом, спустя годы, уже после войны, в нашей семье это время так и определялось: "Это, когда Миша ходил в Косиново".
Отвоевав с первого и до последнего дня на разных фронтах Великой Отечественной войны, по неизвестным тогда мне, малолетнему, причинам, он, несмотря на горячее желание продолжать службу офицера, вынужден был демобилизоваться и "завербоваться" переселенцем в Крым. После войны в наших краях перебывало немало всяческих вербовщиков, предлагавших работу на лесоповале в Костромской области, на сенокосе в Белоруссии, на шахтах в Донбассе или звавших переселяться на новые места в Приморский край, Крым и другие неблизкие районы. Михаил еще со школьных лет мечтал стать учителем, поэтому он, когда пришла пора, без долгих раздумий поступил в Орловское педагогическое училище. Но неожиданно грянувшая война перевернула все планы, его учебное заведение в одночасье было преобразовано в курсы по ускоренной войсковой подготовке младших командиров Красной Армии.
Для меня, самого младшего в семье, образ старшего брата всегда рисовался таким необычным, романтическим и закрытым, окутанным одновременно героическими тайнами недавно закончившейся войны, загадочным и бесконечно дорогим, что я не мог не думать о нем иначе, как с восхищением, гордостью и сладкой надеждой на недалекую встречу. Он чаще других моих многочисленных братьев и сестёр оказывался в центре рассказов мамы о его совместных с друзьями былых похождениях; её неподдельная гордость за старшего сына всегда чувствовалась в воспоминаниях о его аккуратности во всем, прежде всего в учебе.
Я любил просыпаться рано и, лежа на топчане под тулупом или как брат на полу на соломе, предаваться мечтам.
Но в этот раз почему-то не спалось от какой-то тревоги.
Старые часы-ходики, несмотря на подвешенную к цепи в качестве дополнительного груза гирьку от весов, не хотели больше исполнять свою функцию, игнорируя все мои старания и попытки придать им движение.
Время приходилось определять "на ощупь", по методу дяди Миши, нашего недальнего соседа, больше известного всем по прозвищу "Грач". Спать не хотелось, значит - пора вставать.
Я уже долго лежал с открытыми глазами рядом с мамой, с тревогой прислушиваясь к тому, что происходило за окном.
Время было жутковатое. Прокатившаяся из конца в конец нашей Курской области и обратно война, а затем последовавшие год за годом летние засухи, почти обескровили и без того не зажиточные здешние места.
После небогатой на урожай ненастной осени, пришла снежная и с лютыми морозами, зима. Иногда наметало за ночь столько снегу, что к утру сугробы становились выше хат. Этим не преминули воспользоваться бедовые на проказы и хулиганистые старшие мальчишки, которые забирались по твердому снежному гребню на крышу какой-либо избы, затыкая своими задницами трубу, в результате чего из топившейся печи дым начинал валить внутрь помещения, а не соображавшая в чем дело, хозяйка терялась от такой напасти, проклиная на чем свет стоит плохую тягу и того печника, который эту печь сложил.
Иногда по селам шныряли подозрительные и угрюмые личности, мы их страшно боялись и чаще называли "урками". Рассказывали, что были случаи, когда они обворовывали дома или погреба, выгребая из них подчистую картошку и бураки, или воровали животных, оставляя несчастных хозяев в слезах и горестях.
Под влиянием услышанных днем таких страшных историй, приукрашенных некоторыми лихими несовершеннолетними рассказчиками, в предутренней темноте мерещилось всякое. Казалось, что вот кто-то, незнакомый и жестокий, все время бродит под окнами хаты обязательно с острым ножом за поясом, все высматривает проход к сараю, где в теплом закутке мирно жевала жвачку и издавала глухие стоны в ожидании скорого отела наша надежда и кормилица Милка.
Осторожно, чтобы не разбудить маму, я спустил ноги на холодный земляной пол, в предрассветной темноте подполз к спящему тут же брату Сергею и начал тихонько дергать за его теплую ото сна руку. Он открыл глаза и, обняв меня этой же рукой за плечи, прижал к себе и снова заснул.
Хотя брат был рядом и тут же - по разным углам, спали другие братья и сестры, мне все равно было страшно. Я боялся за нашу Милку, за лаявшего на кого-то верного песика Рябчика, за овечек и маленьких ягнят, которых с рассветом я впускал в хату, угощая их сладкими и нарубленными мелкими кубиками бураками.
В сарайчике на шестах дремали куры во главе с красивейшим петухом по кличке "Петя", когда-то "вылечившим" струп-болячку на моей голове. Как-то Сергей, держа меня на руках и подзывая петуха к себе, наклонил к нему мою голову. Тот, не долго собираясь, со всем старанием долбанул своим клювом в самое место нарыва. Надо сказать, эта операция была проведена столь удачно, что, несмотря на все мои слезы, болячка быстро зажила и с тех пор я никогда не знал больше никаких напастей на свою голову.
И вообще, с Сергеем было связано много таких моментов, которые в моей тогдашней мальчишеской жизни имели важнейшее значение. Например, как ни страшно мне было, но он научил меня ездить верхом на лошади.
Однажды, когда я, взобравшись к нему, сидящему верхом на коне, чтобы прокатиться, он оставил меня одного, а сам, спрыгнув у ворот, убежал по каким-то делам в избу. Конь, по кличке "Жюван", был смирный и не показывал без нужды своей прыти, но, тем не менее, иногда мог цапнуть за ногу своими мягкими губами, боясь щекотки, или подбросить зад так, что неумелый наездник катился кубарем на землю. Но на этот раз он вел себя примерно, хотя на все мои потуги с помощью поводьев заставить его слушаться меня и сделать круг по двору, он не двинулся с места. Мне было и страшно, и сладостно одновременно. Я боялся свалиться под ноги лошади, но в то же время сознание того, что вот сижу сам верхом на коне, один без взрослых, да еще на белом Жюване. Это делало меня героем в собственных глазах и позволяло теперь иметь основание гордиться перед своими друзьями Илюшкой, Ванькой-Кулибиным, Шуркой Бабыным и Васькой Грачем.
С тех пор я стал более смело обращаться с лошадьми, полюбив их также преданно и крепко, как и своих маленьких ягнят.
А в те дни, когда отец бывало приезжал домой на коне и оставлял его на ночь, я старался приручить его к себе, делясь с ним небогатым запасом лакомств: кусочком хлеба или сладким капустным листом. С неописуемой гордостью за оказанное доверие я мчался верхом на коне на водопой к колодцу под ближайшей горкой, а в летнее время купать своего любимого Воронка в нашем небольшом пруду, давая ему сначала вволю напиться воды и отойти от жары и едких слепней.
Своим умением плавать я также обязан своему старшему брату Сергею. Как-то, купаясь в том же пруду, он заманил меня с собой на глубокое место, где "с головой" и там, оставив без поддержки, приказал самому плыть к берегу. Я сначала хотел заорать, но страх хлебнуть воды, не позволил открыть рта, а отсутствие опоры вынудило меня заработать по-собачьи руками и ногами. С замирающим сердцем и захолонувшей душой я добрался до обрывистого берега, опомнившись лишь у самой кромки, когда руками почувствовал скользкое глинистое дно.
Хотя я и испытал страх, но зато, с того момента, уже больше не боялся отмерять себе дистанции для более твердого усвоения полученного первого навыка. Я радовался тому, что, как и другие ребята, смело мог заходить в воду, а потом даже прыгать с крутого обрывчика, где женщины обычно полоскали бельё, усердно колотя по нему деревянными пральниками, а затем развешивая по кустам на просушку.
Ну, а когда к середине лета, я уже лихо отмерял саженки на любой глубине, начал присоединяться к ребятам повзрослей, осваивавших методику подныривания под купола холщовых рубах девчат, стайкой гуртовавшихся поодаль, с визгом и хохотом входивших в воду, отбиваясь от нас брызгами теплой воды.
Иногда, кто-либо из взрослых женщин успевала изловчиться и выловить такого ныряльщика и, взяв его как младенца на руки, совсем голенького, поднимала из воды и показывала всему миру. Все вокруг ликовали, а попавшемуся неудачнику следовала изрядная выволочка от девчат, с непременным прошением у них прощения и обязательной дачей клятвы не повторять подобных проказ.
Такие воспоминания о лете часто приходили ко мне зимними, такими длинными и холодными ночами, в минуты ожидания рассвета. Иногда летние картины вставали настолько явственно и таким счастливым казалось то время, что губы непроизвольно расползались в улыбке, а сердце наполнялось умилением и восторгом.
...Но вот мама повернулась на другой бок и я почувствовал, что она проснулась. Я шепотом позвал её, потом также тихим голосом сказал, что вроде бы кто-то ходит под окнами нашей хаты и даже топает на крыльце.
- Не бойся, сыночек, это калитка на ветру ухает, наверное, ее с вечера не заперли на щеколду.
От её слов мне стало как-то сразу спокойнее и веселее, и снова перебравшись к ней на лавку, мы еще какое-то время лежали молча, размышляя каждый о чем-то своем.
...Мало-помалу осталась позади эта длинная, холодная зима. С полей и огородов сошли снега. Лишь по лобастым опушкам недалекого леска, в тени колючего терновника да разлапистых дубов, всё еще сохранялись наледи, прикрытые сверху всяким лесным мусором, прошлогодней листвой, хрупкими веточками, да чернеющими следами смытой с огородов земли.
Солнце уже поднималось высоко, во всю силу сушило огороды и сады, припекало к полудню так, что появлялись мысли о скором купании в пруду.
Мы с мамой перекапываем прошлогодние картофельные грядки. Она лопатой переворачивает комья еще грязноватой земли, а я разгребаю их в поисках сохранившихся с прошлой осени картофельных клубней. После зимних морозов они отошли в земле, стали мягкими и немного скользкими от проступающей жижицы. Если бы нам с мамой удалось набрать хоть немного таких клубней, мы бы потом сняли с них кожицу, добавили горсть-другую муки да ложку соды, развели теплой водичкой и из всего этого "подножного" материала испекли бы неописуемой вкусноты оладья, а проще - "прелики", как их называют в наших краях.
Позади нас уже чернеет приличная полянка вскопанной земли, но ведро моё, к сожалению, пока наполняется медленно. Видимо осенью огород убирали тщательно, преликов в земле осталось немного. Иногда мама останавливается, делает передышку. Я тогда предлагаю ей попить прохладной водички из алюминиевого бидончика, схороненного мною под старой ватной телогрейкой.
- Эх, кабы кусочек хлебушка сейчас к этой водице, сыночек! - мечтает уставшая мама. Она ласково и с надеждой смотрит на меня, потом как-то виновато продолжает: - А, может, добежал бы до амбара, там Васька-кладовщик сегодня хлеб завёз и раздаёт его на трудодни.
Около колхозного амбара кучковались небольшой толпой хуторяне, в основном, подростки, женщины и дети. Из мужиков, лишь болезный Фоттей, да ровесник моего старшего брата Коля Боба. Восемнадцатилетний кладовщик Васька, один из представителей нашей многочисленной родни, приходившийся мне по отцу троюродным братом, деловито взвешивал разрезанные на половинки и четвертушки круглые и ароматные, сероватого цвета буханки хлеба. По заведенному в колхозе порядку, каждый колхозник имел право рассчитывать на какую-то, в зависимости от произведенной работы, норму. Полученный из рук Васьки продукт, каждая женщина сначала оценивала на вес, потом вдыхала исходивший от него запах и бережно опускала в припасенную холщовую сумку или заталкивала за пазуху. Мужиков не было. Многие из хуторян погибли на фронте, особенно, в период обороны Москвы, другие пока еще не возвратились с войны, дослуживая какие-то сроки. Поэтому все основные работы в колхозе приходились на женщин, подраставших парней да девчат-подростков.
Частенько, некоторые из них, кто был поздоровее, впрягались вместо недостающих лошадей или коров в тягла, чтобы вспахать или пробороновать свои огороды, остальные же обрабатывали участки лопатами, тяпками да граблями. А когда наступал сезон заготовки сена, они же, со вскинутыми на плечи косами, извилистой колонной, вместе со стариками, тянулись к лугам или полям, с весны засеянным кормовой сено-викой.
Постепенно очередь дошла до меня. Глядя снизу вверх на Ваську, стоявшего по другую сторону прилавка, я быстро, без запинки выпалил, что меня послала мама, что свою норму она уже выполнила, и что у нас вообще нечего есть, а ей сейчас на огороде плохо. Васька понимал, что ему нельзя оставить мою мать, а с ней и большую семью без хлеба, но и так вот, выдать запросто ребёнку всю норму, тоже опасно, мог возникнуть скандал. Однако он, быстро оценив сложившуюся обстановку, сунул мне в руки половинку буханки, громко сказав, что это якобы только половина, а за остатком пусть мать придет сама; он сделал в своем листке отметку и выкликнул следующего по очереди.
Не веря своему счастью, я засунул хлеб под подол рубахи; с перехватившей дух радостью выскочил из амбара, и что есть мочи, стремглав, помчался через канавы и межи к маме, продолжавшей копать прошлогодние грядки на огороде. Увидав такое богатство в моих руках, она села на землю и заплакала.
- Ты хоть спасибо сказал Ваське? - спросила она, постепенно приходя в себя.
- Сказал, - ответил я, хотя вспомнил, что некогда было
сделать этого. "А, ладно, потом я Ваську отблагодарю, когда они вечером с Сергеем выйдут на улицу", - подумал про себя.
Мама бережно держала хлеб в руках, сразу начав прикидывать, сколько можно съесть сейчас, сколько отделить другим детям и сколько оставить про запас. Вечером ведь все соберутся в доме: кто-то возвратится с поля, кто-то - из школы.
Толпа у амбара становилась все реже и реже. Многие из хуторян разошлись по домам, кто-то шёл к огородам, попутно просматривая зазеленевшие у лесных опушек полянки - не появилась ли там какая полезная травка: снытка или курочка, баранчики, щавель, дикий чеснок. Когда распустятся зеленые листочки на кустах орешника, их тоже будут срывать, чтобы потом посушить, истолочь и, смешав с горстью муки (у кого она осталась ещё с зимы), испечь "оладушки". Они быстро черствеют и отдают зеленой горечью, но другого хлеба нет, так что и это кажется вкусным.
В распускающихся клёнах гудели пчёлы, на коньке прибитого к верхушке берёзы скворечника, весело свистел, отпугивая от облюбованного жилища воробьев, черный как смоль скворец, громко пел петух, мычали на солнце выведенные из хат телята.
Вскинув на плечо лопату с висящим на ней бидончиком с водой и держа в другой руке ведро с будущими преликами, я гордо шёл рядом с мамой к нашей хате, темневшей среди распускающейся зелени соломенной крышей. Я радовался тому, что лето вернулось, что у нас сегодня есть вкусный ароматный хлеб, что вечером возвратятся с поля запылённые и уставшие сестры Аня и Оля, а из школы - братья Иван с Витькой и сестры Маруся с Клавой, которые станут интересно рассказывать про колхозные и школьные дела. За ними придёт весь пропахший керосином и солнцем Сергей, я буду сливать ему на руки воду, а он, умываясь, будет громко фыркать и с удовольствием растирать вспотевшие грудь и шею. А если повезёт, и отец приедет на Воронке, то сгоняю быстро на нём на водопой, а потом мы все вместе соберёмся за большим кухонным столом, а мама будет угощать всех свежим хлебом и горячими преликами.
P.S.
Упомянутые в рассказе события, имели место быть в 1947-48 годах, в родных местах автора, в Курской области.
По естественным причинам, многих героев рассказа уже нет в живых.
По противоестественным - доживает свой век и этот замечательный уголок на земле, хуторок Платоновка, с пейзажами изумительной красоты, добрыми, работящими и душевными людьми. Ещё чуток - и он, как и его бывшие обитатели, исчезнет из времени и пространства. Автор по этому поводу очень сильно скорбит, но свой отчий край продолжает любить по-прежнему.
***
Там за далью холмистых отметин
Серой лентой дорога кружит,
Среди рощ и лугов неприметен,
Ручеёк без названья бежит.
Красотою своею неброской
Хуторок рядом светел и прост,
Он душою своей хлеборобской
Нас хранит и от бед, и от гроз.
В небесах, в океанах скитаясь,
К тебе снова, как в детстве, стремлюсь,
В отчий дом, словно, в храм возвращаясь,
Материнской иконе молюсь.
Пусть судьба нас хранит от печали,
Нам любовь твоя дадена впрок,
Тебя Родиной мы называем,
Наших душ и сердец Хуторок.
2. Отец и хуторяне
"К тебе, Лизавета,
Я скоро приеду,
По весне, когда растает снег!"
(Из песни военных лет)
В сорок пятом году,
в первых числах апреля,
Седым, но живым,
мой отец возвратился домой,
Оглушённые счастьем,
в ту ночь они с матерью пели,
Омывая в слезах
свой подарок судьбы фронтовой.
Долго мерить пришлось
путь солдатский шагами,
От Москвы и Орла
до неблизкой желанной Победы,
А когда разорвался
фугас у него под ногами,
Он сумел прошептать лишь:
"...К тебе я приеду..!"
Приходили друзья,
обнимались, дымили махоркой,
Поминали погибших
в боях на различных фронтах,
Тех, кто с ними делился
последней оставшейся коркой,
А домой возвратиться
они смогут теперь лишь во снах.
Этот день в моей памяти
стал словно веха,
Себя помню с неё,
её светом весенним живу,
С той поры никогда
не слыхал я счастливее смеха,
Чем у Мамы моей,
подпевающей песню Отцу.
Пусть проходят года,
не сдержать скоротечное время,
Дух Победной весны
навсегда поселился во мне,
Рядом с клятвой отца,
прозвучавшей на подступах к Вене:
"К тебе я приеду
на горячем боевом коне!"
Родившийся в последний год 19-го века, рано осиротевший и оставшийся совсем один на свете, мой отец Кузьма Гордеевич, всей дальнейшей жизнью был обязан своему дяде Феде, справному и работящему мужику, мастеру на все руки. Не было такой работы, с которой мой двоюродный дед Федя, по прозвищу "Лапшак", не мог бы управиться. Он умел плотничать, дубить кожи и шить из них шубы и тачать сапоги, управляться с ветряком, который построил сам и которым он чрезмерно гордился, ухаживать за животными и пчелами, разводить сад и стричь овец, а потом свалять валенки из волны. Дед знал землю по всей округе. По только одному ему известным приметам определял сроки сева и начала жатвы. Он умел искусно выводить скирды соломы или сена, а крыши хат крыть с таким мастерством, что не страшны были им никакие дожди или ветры. В таких избах было зимой тепло, а летом прохладно. Он был хорошим печником, не имея себе равных в отделке сводов и комоней - лицевой части этого чуда-сооружения, соединяющей загнетку с основным дымоходом.
Одним словом, в доме такого вот родственника приютили сироту.
По мере взросления отца, его отношения с дядей не всегда складывались ровно. Строгость старшего во всем и вольность племянника в отдельных делах нередко приводили их к стычкам и размолвкам.
В конце концов, отец ушёл в батраки к одному из местных богатеев и, таким образом, начал самостоятельную жизнь.
Через какое-то время подоспели революция, большевистский переворот, гражданская война.
Женившись на моей маме, девушке серьезной и работящей, из небогатой, но пользующейся доброй славой в округе, семьи и, не успев еще как следует походить в молодоженах, отец был призван в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию.
О тех временах, потом, после Великой Отечественной войны, когда я чуть подрос, в семье как-то мало рассказывалось. Видимо последние великие битвы надолго затмили то, как казалось, далёкое время.
Со слов отца, я знал только, что ему пришлось служить красноармейцем, какое-то время участвовать в боях с бандами на Тамбовщине и в других соседних губерниях.
Демобилизация его пришла неожиданно. Как сознательного красноармейца и представителя беднейших слоев трудового крестьянства, но имевшего солидное по тому времени образование в объеме четырёх классов ЦПШ (церковно-приходской школы), его направили по месту призыва для организации работы по созданию первых сельскохозяйственных коммун.
Как память о том времени, в домах некоторых его детей, до сего времени хранятся портреты молодого отца в красноармейской форме и под стать ему, тоже ещё молодой, мамы.
Иногда, в самые торжественные моменты раздавалась песня "К тебе Лизавета я скоро приеду…", которую любил распевать отец в дни праздников или в других беспричинных случаях веселого застолья.
Я всегда любил своего отца, хотя он в обыденной жизни редко проявлял видимые признаки своего расположения к нам, мальцам. Зато, когда он бывал навеселе от принятой дозы самогонки или "сургучевки" (казённая водка), мы все - многочисленная ребятня, сразу превращались в его самый "любимый Китай". Поскольку детей у них с матерью было много, он так и называл нас - "мой Китай" или "мои китаята".
Не проявляя в обыденности ласки и мягкости, считая это баловством и ненужной блажью, в эти моменты отец становился добрым и веселым, любил похвастаться перед всеми, мол, какие у него умные и хорошие дети, все богатыри и передовики в учебе и работе.
К исходу второго десятилетия ХХ века, а точнее весной 1929 года настал момент, когда на общей сходке села Шевелево было решено выходить на хутора всем, кто пожелает получить землю на дальних наделах.
Так в том году и появился хутор Платоновка, расположенный в семи километрах от центрального села Шевелёво, у самой опушки Платоновского леса.
Среди крестьян-пионеров, пожелавших выйти на выселки, первым числился мой отец, впоследствии бессменный председатель коммуны, а затем и небольшого, на полсотни дворов, колхоза "Красный партизан". За ним, несмотря на некоторую холодность в отношениях, решился дед Федя, а потом потянулись и другие: оба брата Епишевы - Андрей и Гриша, а в быту - Ковали: Дюшака и Гришака, большие семьи Лествянских, Грачей, Милениных, Пахомовых, Азякиных, Трошиных, деда Вербочки и многих других хуторян, чьи генеалогические дерева были вырублены позднее, у кого - в годы грянувших диких раскулачиваний, у кого - во времена беспощадного голода, то ли войн.
Свой хутор и всё его население я стал познавать довольно рано, года этак в три, с того момента, когда вернулся домой с войны мой отец, а это был апрель 1945 года. Я помню лишь, как однажды, проснулся среди ночи от необычного шумного разговора в хате, разбивавшегося на разно тембровые голоса: хрипловатые от табака-самосада и выпитой самогонки - мужиков, и неестественно веселые, даже несколько истеричные - женщин.
Из-за занавески, отгораживавшей большую комнату и чуланчик-спальню, был виден профиль совершенно незнакомого мне человека, довольно рослого, загорелого и с черными усами мужчины, сидевшего спиной к входной двери на стуле-венке.
Рядом, по правую руку от него, на лавке, повернувшись всем лицом к незнакомцу, сидела мама. Лицо её сияло, все морщинки куда-то исчезли, белый платок сбился назад и держался на уложенных в пучок, волосах. Она поминутно дотрагивалась своими истомившимися ладонями то до плеча сидящего рядом с ней в нательной рубахе человека, то изредка, украдкой, касалась его слегка посеребренного сединой волнистого чуба.
Ступив на прохладный земляной пол, я осторожно выглянул из чулана. Далее вдоль стола сидели все знакомые мне люди: закадычный друг моего отца дядя Матвей, по прозвищу "Силай", его жена тетка Хритинья, дядя Яша с моей крестной, теткой Катей, тетя Нюша, а также мои старшие братья и сестры: Сергей, Иван, Аня, Оля, Маруся, Клавочка. Даже Витька, который на два с половиной года старше меня, и тот умудрился притулиться за столом. Получается – один я проспал какое-то важное событие. Когда я наконец решился выйти из-за занавески, меня сразу заметила мама; она быстро вскочила на ноги и, подхватив меня на руки, начала демонстрировать этому усатому дяде, а мне приговаривать, что вот мол это твой папка с войны вернулся. Отец повернулся на стуле, взял меня на руки и прижал к своей колючей небритой щеке. От неожиданности и непривычки, от сознания того, что вот этот усатый и незнакомый дядька, он и есть мой отец, я опешил, а потом заорал благим криком. За столом все смеялись, счастливая мама снова подхватила меня на руки и прижала к своей теплой груди.
Постепенно внимание компании начало переключаться на другие темы, все обо мне забыли, и я стал потихоньку и внимательно рассматривать это чудо – своего отца. С той памятной весенней ночи пришло ощущение, что я стал сильнее, теперь у меня есть папка, отец, не так как у других ребят: Илюшки, Шурика, Витьки Тараса, Верки Лапшаковой. Хотя я все еще его побаивался, никак не решался называть его папой, потому что было непривычно и стеснительно, но в то же время душой я уже ощущал зарождавшееся счастье, пока неосознанное и наивное.
Детской душой я чувствовал, что рядом с мамой - моей крепостью и заступой, теперь появился такой же родной мне человек, которого я пока, как Боженьку, - боюсь и люблю одновременно.
Мне хватило бы даже одного того, что с возвращением с войны отца, очень заметно преобразилась мама. Она повеселела, глаза её светились еще более глубоким добром и лаской.
Несмотря на повальную бедность и переживаемые послевоенные трудности, в нашей хате все чаще стали звучать песни, а иногда с подачи весельчака и заводилы дяди Яши, её младшего свояка, дело доходило даже до «скачек», всеобщей любимой «лелёшной-хороводной", заканчивавшейся иногда такими ярыми притопываниями с залезанием на скамейки, что казалось, вот и разнесут вдребезги нашу старенькую хатёнку.
Люди, видимо, не верили, что наконец-то закончилась эта проклятая и такая долгая война, что кому-то из мужиков выпало такое великое счастье - не погибнуть и живым возвратиться домой.
Постепенно я стал привыкать к чувству полноты и стабильности моей мальчишеской жизни, в центре которой, конечно же, находился отец.
Иногда, проснувшись рано утром и выйдя на крыльцо дома, чтобы выполнить просьбу мамы и позвать отца к столу, потому что уже был готов завтрак, я издали окликал его с дрожью в голосе: "Эй, иди завтракать", и тут же прятался в сенцы.
Отец откладывал на время свою работу в саду, неспешно подходил к стоявшей под разлапистой яблоней и наполненной водой кадушке, ополаскивал руки, а затем, войдя в кухню, садился на стоявший в торце стола стул с плетёной спинкой.
Он брал меня на руки, сажал на колено сложенных одна на другую ног и принимался расспрашивать про мои неотложные дела.
Жизнь с отцом на хуторе пошла по своему сценарию.
Впереди всех нас ждало немало тяжёлых испытаний, жесточайшие засухи и неурожаи, эпидемии тифа и голод. Но в силу своего малолетства я ещё не мог представить и понять такого лиха; пока мне всё рисовалось в розовом цвете, а самым ценным и великим приобретением было возвращение со страшной войны моего отца, образ которого вдруг, в одночасье, заполнил до краёв всю мою детскую душу привязанностью и любовью.
Может быть, благодаря этим новым чувствам, мне потом удалось выжить, а позднее и решить более серьёзную задачу – определить главную стезю всей своей жизни.
3. Филиппок и первая учительница
Детство, уходящее всё дальше и дальше к горизонтам прошлого, теперь возвращается в памяти чаще всего в сопровождении образов самых дорогих и добрых людей, какие были и есть на белом свете, посланные мне судьбой не знаю за какие заслуги.
Первым из той дальней дали выплывает ласковый взгляд моей матери, сопровождаемый милой улыбкой на лице, с подавшейся вперёд головой без убора и с чётким пробором тёмных, без единой сединки, гладко причесанных, волос.
Потом появляется, словно на фотографии, отец, сидящий прямо на земле под разлапистой, цветущей яблоней. Одной рукой он ласкает своего верного друга и любимца всей детворы, пёсика Короля, а в другой - держит садовый складной нож, которым удалял с дерева сухие ветки и обрабатывал следы серой парши на стволе. Он смотрит на меня тоже с доброй улыбкой на небритом лице, словно намереваясь спросить:
- Ну, и в каких же краях ты обитаешь теперь, сынок?
Удивительно, но факт – дальше, в перспективе, видится расположенная почти напротив нашего двора, местная начальная школа. Около крыльца, прикрываясь ладошкой от яркого солнышка, смотрит на мир строгим на вид, но очень мудрым взглядом, её бессменный руководитель и «школьная матерь», моя первая учительница Нина Васильевна.
Школа была организована ещё в тридцатые годы по инициативе моего отца, бывшего в то время председателем местного, сельского совета. Под неё приспособили неказистую на вид, обычную деревенскую хату, стоявшую почти в центре нашего хутора Платоновки. Никаких особых примет она не имела, не было даже вывески с наименованием этого образовательного учреждения. Привлекали внимание к себе, разве что, высокое крыльцо, опиравшееся на несколько дубовых столбов, широкие ступени того же материала, до блеска отшлифованные временем и многочисленными детскими подошвами, да устойчивый запах краски, особенно, перед началом учебного года.
Как правило, с середины лета Нина Васильевна, начинала свои хлопоты по организации ремонта в школьном хозяйстве. В перечень срочных дел включались, как выразились бы теперь, фасадные и внутренние работы: чинились кровля, оконные рамы, входные двери, обязательно - дровяная печь и, редкость для деревенской хаты - деревянные полы; штукатурились и белились стены фасада, завалинка. Выносились во двор школьные парты, доска, некоторые учебные пособия; всё это требовало восстановительного ремонта, шлифовки и покраски. Остававшееся пустым, единственное классное помещение, отгороженное небольшим чуланом-тамбуром от «квартиры» учительницы, также подвергалось тщательному восстановлению, мазке-побелке, мытью и проветриванию. Когда классная мебель после покраски высыхала, её торжественно возвращали на прежние места, расставляя таким тщательным образом, чтобы каждый квадратный сантиметр полезной площади не пропадал даром.
Учебный школьный процесс был организован в две смены по два класса в каждой, обычно: 1-й и 3-й - с утра, а 2-й и 4-й - после обеда. Детей на хуторе и в недалеко расположенных окрестных таких же селениях, набиралось достаточно, что бы битком заполнить школьное помещение.
Классная комната делилась условно на две половины, а занятия с каждым классом учительница проводила поочерёдно.
Мне такая организация учебного процесса очень нравилась, потому что всегда была возможность «заглянуть за горизонт» - ведь у старшеклассников программа была гораздо интереснее, чем у малышей.
Свою первую учительницу, Нину Васильевну Слипченко, я помню, кажется, с тех самых пор, как и себя. Знаю, что в наши края она приехала из Баку, после окончания Великой Отечественной войны, с малолетней девочкой Кирой на руках, предварительно получив распределение в Обоянском РОНО (районный отдел народного образования).
Тогда в сельской местности активно шло восстановление школ всех уровней, которые на протяжении военных лет, особенно, в период временной немецкой оккупации, были закрыты.
Поскольку наша хата располагалась совсем недалеко, то ребячьи голоса на уроках пения были слышны достаточно отчётливо.
Мечты о школе, о том, чтобы оказаться за выкрашенной блестящей и пахнущей чёрной краской партой, настолько обуревали мою голову, что я не мог дождаться своего положенного срока, и с началом нового учебного года, обязательно вслед за старшим братом Витей приходил в класс и ждал, когда же мне покажут ученическое законное место. Но, к моему сожалению и горькому разочарованию, Нина Васильевна и её коллега, вторая учительница, Вера Алексеевна, улыбаясь, просили немного ещё потерпеть, потому что роста моего пока не хватало, чтобы дотянуться рукой с мелком до висящей на стене классной доски.
Времена были достаточно суровые, послевоенная разруха пока видна была на каждом шагу, соответствующие вопросы не поддавались быстрому решению, а местная экономика - восстановлению. Ситуация усугублялась последовавшими год за годом засухами, а потом и повсеместным голодом. Кое-где люди начинали от хронического недоедания пухнуть, а то и умирать. В нашей семье такое коснулось Вити, у него неожиданно начала проявляться сначала отёчность ног, потом процесс перекинулся на лицо. О какой-либо медицинской помощи, безусловно, не приходилось и думать. Все заботы о нашем здоровье и спасении, конечно, вынуждена была принять на себя снова, как и в годы войны, наша мать.
Как-то так вышло, что между мамой и Ниной Васильевной со временем установились добрые приязненные отношения. Сейчас я понимаю, что учительницу влекли к моей матери, видимо, её жизненный опыт и способность постоянно заботиться о детях, а также её беспредельная преданность семье. Она видела в этой неграмотной и трудолюбивой женщине не только педагога от природы, а что-то большее. Её уважали все люди в округе, ни один уполномоченный по заготовкам, а их была целая прорва, никогда не решался повысить голос на Елизавету Филипповну, её обходили стороной любые сплетни и непотребные разговоры, она могла дать дельный совет человеку в любой трудной ситуации и приютить в своей небогатой, крытой соломой хате, проходящего странника, а то и целую семью цыган из кочующего табора.
В свою очередь, матери импонировало то, что вот, даже сама учительница, с её «городскими» воспитанием и манерами, тоже может нуждаться в дружбе и помощи простой деревенской женщины. Со временем, мать стала для неё главной защитницей и опорой в устройстве и ведении непростого деревенского быта, а потом и в целом, по жизни.
Нина Васильевна иногда совершала командировочные поездки в район для решения своих служебных и хозяйственных вопросов. Однажды, возвратившись из такого путешествия, она пригласила мою мать к себе «на квартиру». Через какое-то время, мама, придя домой, начала спешно разводить огонь в печи и греть в чугунках воду. Когда вода закипела, в один из чугунков она положила какие-то кусочки заварки, имевшие запах сушёных трав и фруктов, в другой – тёмно-свекольного цвета продукта, тоже спрессованного, а по форме, напоминавшего краюху хлеба. Готовые отвар и «суп», она потом налила в две глубокие глиняные миски и понесла их в комнату, где болел Витя. Черпая деревянной ложкой сначала суп, начала понемногу давать похлёбку больному, а затем напоила мальчика напитком из другой миски.
Как оказалось, Нина Васильевна поделилась с ней гостинцами, полученными ею самой с посылкой из Баку: прессованным жмыхом из овощной, с преобладанием свёклы, смеси и брикетным фруктовым чаем, имевшими прямое назначение - подкормить болевшего Витю. Остальные дети, могли только лишь подышать паром, аппетитно поднимавшимся из чугунков, понимая, что это «лекарство» предназначено только больному. Хотя от таких вдохов голод обострялся до кружения в голове. Но нам, всем, было не привыкать, мы могли как-то обойтись без такого лакомства. Однако, потом, мама и нам преподнесла ещё один сюрприз – выдала по маленькому, похожему по форме на морскую гальку, гостинцу, имевшему жёлтый цвет и специфический, пока незнакомый, запах. Им оказался соевый жмых, который каким-то путём попал в нашу страну из-за границы, и вот дошёл дальними путями по назначению.
Впереди нас всех ждала радость – с того самого дня, Витя начал поправляться, отёчность постепенно спала, он повеселел, а вскоре со всеми своими ровесниками начал снова ходить в школу.
Серые зимние дни иногда для ребят дошкольного возраста становились невмоготу скучными, потому что у многих из них не было даже самой необходимой одежды, чтобы отважиться выйти на морозный и заснеженный двор. Сидя на лавке у окна, приходилось оттаивать дыханием покрытое инеем и наледью, стекло, и через такой образовавшийся «окуляр» наблюдать внешний мир.
Но, вот, однажды, мой отец, возвратившись из поездки в сельсовет, будучи слегка «навеселе» и, едва переступив порог хаты, воскликнул:
- Ну, где тут мой босоногий Филиппок?
Я обомлел от того, что увидел дальше. Отец держал в руках детских размеров тулупчик из овчины и чёрного цвета маленькие валенки на подшитой войлоком подошве с закатанными голенищами и обшитыми кожзаменителем запятками.
- Давай-ка будем примерять, хватит сидеть на лавке! Двор от снега чистить некому, - продолжал будоражить меня отец.
С того незабываемого момента у меня появилась своя одежда и теперь мне не были страшны никакие морозы и сугробы. Да ко всему, в дополнение к свалившемуся счастью, брат Витя отдал мне «насовсем» свои маленькие самодельные кленовые лыжи.
Теперь мой день начинался очень рано, раньше даже, чем у деда Пети Листвянского, который всегда первым пробивал тропинку по свежему снегу к колодцу под горкой.
- Ну, что ж ты, Филиппок, всё время меня обгоняешь? – спрашивал он, проходя с пустыми вёдрами мимо нашего двора, когда я на своих лыжах уже примерялся к очередному снежному сугробу.
Так вот, пущенное отцом «дополнение» к моему имени - «Филиппок», стали употреблять регулярно мои земляки. Но я за это на них совсем не обижался. Наоборот, чуть позднее, перебирая учебники старшего брата, вдруг в одной книжке - «Родная речь», обнаружил целый рассказ с таким же названием. Благодаря моим старшим братьям и сёстрам, я рано научился читать, потом и писать, так что мне уже ничего не стоило, чтобы осилить текст рассказа о своём неожиданном тёзке. А кроме всего - я так был счастлив тем, что отец вызволил меня из «избяного плена»! Подумаешь, Филиппок! Тем более, у одного моего, правда, уже покойного дедушки по линии мамы, тоже было имя Филипп. Так что, всё правильно. А потом, в деревне ведь, каждый уважаемый житель, тем более, мужчина, да, и женщина, кроме фамилии, обязательно имеют другое имя, а, то и прозвище. Порой оно становилось не только более известным для всего рода, но даже более звучным и почётным, превращаясь, таким образом, в основное.
На самом излёте зимы, в марте, наш детский мир пополнился ещё одним радостным событием – кормилица-корова и всеобщая любимица Милка принесла нам маленького и симпатичного бычка, который под ликующие восторги детворы был внесен в дом и помещён в специально отведенный ему закуток. До ухода холодов он должен будет теперь жить там. Мы сразу дали ему кличку «Шкода», которую он вскоре оправдал всей своей телячьей статью и поведением, умением поддать в дно ведёрки или в бок зазевавшемуся кормильцу, полизать своим шершавым языком его головёнку.
Рождение "Шкоды" радовало всю многочисленную семью и тем, что совсем скоро на нашем столе должно было появиться молоко, а это значит, что никакой голод и болезни нам всем теперь не были страшны! И ещё, ведь мама, сможет поделиться этим богатством и с Ниной Васильевной, которой негде, кроме как у нас, приобрести такой ценный и нужный продукт. А ведь ей тоже так хочется "забелить" им суп вместо сметаны или добавить в чай для вкуса и против простуды, а может и "стопить" его в печке, а потом приготовить ряженку. Одним словом, жизнь становилась чуть светлее.
А тут и весна не заставила себя долго ждать. От яркого солнышка быстро сошли снега, дружно зазеленели опушки леса, сады и огороды. В пруду прогрелась вода, уже в последних числах апреля послышались радостный визг и смех ребятни у мелководья, где началась первая проба очистившегося от прошлогодней тины пруда.
Лето также было удачным, гремели грозы и шли тёплые дожди.
Заметно повеселели хуторяне. А причины для такого настроения были. Начали постепенно возвращаться после бесконечной "срочной" службы, выжившие на войнах, мужики. Кто был постарше возрастом, как мой отец, те демобилизовались раньше, сразу после объявления Победы. А вот, те, кто призывался в конце войны, в 1944-45 годах, успели повоевать ещё и на Дальнем Востоке. Так, что радость пришла в дома и к моим друзьям, у которых появились у одних - отцы, у других - отчимы. Много земляков, половина, а может и больше, из взрослого мужского населения хутора, остались лежать под Москвой, на Днепре, а кто-то уже и под самым Берлином.
Другим важным событием для нас, пацанов, стало появление в конюшнях, на нашем колхозном дворе, целого табуна "кавалерийских" лошадей. Все они были почти одной темно-булановой масти, с подстриженными гривами и хвостами, низкорослые и быстрые на ходу. Умные, приученные к командам, но не приспособленные к использованию их почти на всех полевых работах, где предполагалась упряжка, а не седло. Местные знатоки говорили, что это - киргизская порода лошадей, а к нам они попали после расформирования какого-то кавалерийского соединения под городом Курском.
Самым авторитетным для всех нас, среди ребят-одногодков, стал Ванька, по прозвищу Кулибин. Кто-то из взрослых слышал о таком человеке, говорил, что он мог изобрести любую машину, вот и Ваньку окрестил в честь известного изобретателя, потому что он тоже умел что-то придумывать. Авторитет Ваньки состоял ещё и в том, что у него появился отчим, дядя Павло, вернувшийся с войны живым, хотя и потерявшим несколько пальцев правой руки, хуторянин. Мало того, что дядя Павло был сыном самого деда Пети Листвянского, но его ещё и назначили главным конюхом колхоза, поскольку на фронте он имел дело с лошадьми. В те времена такая должность считалась очень важной, её сейчас можно было бы приравнять к заведующему гаражом в крупной компании или другой организации. Так что, дружба с Ванькой обеспечивала нам прямой доступ и к "кавалерийским" коням, и к возможности покататься на них по пути на водопой или в ночное.
Лето незаметно подходило к концу. Совсем близко был уже день первого сентября 1949 года. Мы готовились активно к школе, приобретали буквари и другие книжки и тетрадки, чернильницы-непроливашки и пёрышки с нажимом, сговаривались, кто с кем сядет за партой.
Вот и наступил этот день. На пороге в классную комнату нас встречала принаряженная, с радостной улыбкой на лице, торжественная Нина Васильевна. Она взяла меня за руку и подвела к первой, справа от школьной доски, парте, сказала:
- Вот, дружок, за этой партой будешь сидеть рядом с Марусей Ивановой.
В ответ вымолвить я ничего не догадался, осознав лишь, что наш уговор с мальчишками не проходит.
Все последующие четыре года мне пришлось сидеть за этой партой. Но я никогда о том не жалел. Маруся оказалась аккуратной и умной девочкой, хорошо училась, иногда, правда, дразнилась или показывала язык, но это были мелочи.
Нина Васильевна всегда давала уроки так, что было интересно и слушать и выполнять все её задания.
Свою первую учительницу я всегда уважал и уважаю до сих пор. Часто, потом, уже во взрослой жизни, когда мне приходилось принимать какое-то решение или предстояло совершить поступок, а готового варианта не имелось, я обращался назад и спрашивал своих родителей и Нину Васильевну, какое решение должно бы быть? И, как правило, у них находился достойный вариант. Надо сказать честно и откровенно, если бы не они, видимо, мне не пришлось бы писать этот рассказ. И мать с отцом, и первая моя учительница, дорогая Нина Васильевна, относятся к разряду таких людей, память о которых наполняет моё сердце самыми чистыми чувствами и способностью через меня материализовать их мечты о людском счастье.
Предыдущая часть:
Продолжение: