1893 год
«Ростов-на-Дону. 18 апреля, 7 часов 30 минут вечера, на Большой Садовой улице, ничего не подозревая, медленно прогуливался с женой некто Гольдман. Вдруг откуда-то появилась компания неизвестных людей, быстро напала на Гольдмана и, мгновенно смяв его, нанесла ему палками три раны на голове. Золотое кольцо, бывшее у пострадавшего на пальце, во время этого вечернего боя, каким-то образом перекочевало к одному из нападавших. Подоспевшей к месту «кровавого происшествия» полицией была задержана вся компания воителей, причем среди них оказался и брат пострадавшего. Поводом к избиению послужила месть. (Приазовский край. 99 от 20.04.1893 г.).
1897 год
«Таганрогский округ. На станции «Кутейниково», Екатерининской железной дороги, как рассказывают очевидцы, прибывшие с поездом, шедшим 12-го апреля из Харькова в Таганрог, произошел следующий несчастный случай. С этим поездом ехал с севера на побывку к родным на Пасху молодой солдатик из какого-то пригородного села нашего города. На названной станции солдатик пошел в буфет заварить свой жестяной чайник; поезд тут стоит всего три минуты. Солдатик замешкался. Выйдя на платформу, он увидел, что поезд, с которым он ехал, уже двигается; он кинулся к вагонам и ухватился за скобу одного из вагонов, но второпях сорвался и попал между платформой и двигающимися вагонами, Поезд вскоре остановили, но несчастного солдатика подняли уже без признаков жизни». (Приазовский край. 102 от 20.04.1897 г.).
1898 год
«Ростов-на-Дону. Обычная на Фоминой неделе дешевая распродажа товаров в мануфактурных магазинах, по сравнению с прошлыми годами, прошла не совсем удачно, благодаря безденежью населения. Из «случайно приобретенных громадных партий» осталась у многих торговцев масса «остатков», но зато, правда, большую часть залежалого товара они успели спустить за хорошую, сравнительно, цену. В общем, торговцы жалуются на дела, несмотря на то что в последнее время и арендная плата за помещения понизилась, и расходы по содержанию служащих сильно урезаны».
«Ростов-на-Дону. В день поминовения усопших на местном старом кладбище было обычное стечение народа. Еще с раннего утра по улицам города заметно было сильное движение экипажей и пешеходов, направляющихся к кладбищу. Взрослые и дети, хозяева и прислуга, деловые люди и уличные мальчишки – все спешили туда, обгоняя друг друга. Общее массовое течение народа увлекало туда и меня.
Уже начиная от Таганрогского проспекта, по всему переулку, ведущего от него прямо к глиняным въездным воротам кладбища, выстроился целый ряд нищих. Среди них первое место занимали так называемые «могильщики», просящие милостыню обыкновенно у кладбищ и всегда считающие дни Фоминой недели самым лучшим годовым праздником, в смысле богатой жатвы. С утра еще они тесными шпалерами сплотились по обеим сторонам кладбищенских ворот, предоставляя всяким другим нищим, нищим-гостям, занять места менее удобные. Поодаль от «могильщиков» расположились «горбачи», побирающиеся в городе с сумой, «складчики», собирающие всякую подачку без разбора (овощи, яйца, щепки, отрепье) и «богомольцы» – старики и калеки с церковной паперти. Не без зависти все эти нищие, прибывшие на праздничек к «чужим», смотрели на «могильщиков», которым обеспечена в этот день львиная доля подаяний. Слепой, сидящий всегда в переулке на большом расстоянии от кладбищенских ворот, почти у Таганрогского проспекта, и тот чьей-то заботливой рукой обращен на этот раз лицом к воротам, туда, где сосредоточена лучшая подачка. Калеки без ног и ступней и уроды всевозможных видов также обращают свои взоры туда. Но вот народ стал все более и более прибывать. Кладбище заполняется. Сумятица увеличивается. Теснота и общая давка становится невыносимой и для нищих, и они постепенно пробиваются за ограду кладбища – непосредственно к народу, к службам на могилах. Тут, по отходе священника, они гурьбой бросаются за подаянием, сбивают всех с ног, вырывают подачки друг у друга, и нередко случается так, что один какой-нибудь пирожок или яйцо попадает в руки двух претендентов, пока слабейший из них не уступит сильнейшему или не получит от него половину добычи с некоей жестокой «надбавкой». С другой стороны, детишки отбивают подаяния у взрослых, которые их гоняют и бьют. В течение целого дня можно наблюдать эту жестокую борьбу за черствый кусок хлеба. Местами слышен плач, местами ругань, и ко всему этому примешивается еще шум обычной на Фоминой дешевой распродажи… яиц, пирогов, булок и черствых куличей: это нищие перепродают тут же полученное ими подаяние.
Но оставим нищим и перейдем к могилам. Здесь заметно некоторое убранство к приуроченному дню: кресты и решетки выкрашены, памятники кое-где подновлены, аллеи расчищены, зажжены лампады надгробные, привезены живые цветы. Есть, конечно, могилы забытые, никем непосещаемые: за ними ухода нет, они запущены. Надписи на могилах самые разнообразные, и общее между ними лишь то, что все они часто являются плодом усиленных потуг наших доморощенных стихотворов. Что ни надпись, то перл оригинального рифмоплетства, и подчас и прямо бессмыслицы. Не желая затруднять читателя убийственным стилем кладбищенской поэзии, я познакомлю его лишь с содержанием некоторых надписей. Вот, для примера, надпись на камне одной могилы: «Здесь покоится младенец (им рек). 9 месяцев умер, а теперь уже 15 лет от роду». Другая надпись: «Спи, папаша, вечным сном и жди, пока мы к тебе придем». Третья надпись приглашает прохожего остановиться «пред сей трогательной картиной», а трогательна картина тем, видите ли, что у чадолюбивых родителей скончался некий отрок красивой наружности, бывший «семейству украшением и роду утешением». А вот еще один перл поэтического творчества некоего доброго человека, сжалившегося над каким-то покойным «благодетелем» и сделавшего над гробом его двухаршинную надпись на чугунной плите:
«Под сей тяжелой плитой покоится прах раба
Божьего (такого-то) скончавшегося 6-го февраля 1877 года на 57 от рода.
Грустно вспомнить, как ему досталась сия могила
Посетитель сего кладбища и вечного нашего жилища,
Пред сим памятником остановись!
И за сего раба Богу помолись.
Был благодетель, города сего обыватель
И умер несчастный на ногах, у порога одного
из приятелей. От голода и студеного приюта
По незнанию никто из приятелей не мог сделать,
чтобы была для него теплая каюта
И бедный отвезен дрягилем и поставлен
В могилу оставивши не зарытой стража
полицейской власти. Без вздоха и плача
только при свисте ветра и снежной ненасти.
Некто из приятелей, знатный и почетный
вельможа Все это видел и этим меня крайне
обидел, так что и я не мог сей скорби перенести
И слова правды на сей памятник
взнести. Прошу тебя, Господи, моими ничтожными
словами, Упокой сию душу, вместе с теми рабами,
Которые наслаждаются загробным, тобою
данным жилищем. Прости его, он умер
голодным и холодным нищим
И не исполнил тобою данного приказания
Прости и не делай для него великого наказания.
Прошу тебя, Великий создатель со словами
Упокой сию душу
И не куй тяжелыми узами,
Он был благодетель, теперь
такого не осталось. Но что делать,
такая на его доля досталась».
Посетители кладбища, как я заметил, мало интересуются всякими надгробными надписями, и это от того, должно быть, что они являются на кладбище совсем с другими интересами, внося с собой сюда в день поминовения усопших обычную мирскую суету. И в самом деле, посмотрите: вот раздаются всхлыпывания побитого мальчишки. Рядом вы слышите ругань берегового рабочего-босяка, пришедшего сюда похристарадничать, далее доносится до вашего слуха звонкий смех молоденькой барышни, возбужденный, вероятно, плоскими остротами флиртующего кавалера. На аллеях устроилось гулянье, на подобие нашей Большой Садовой; вне аллеи, меж могилами, уселись разные веселые компании, занятые шутками и сплетнями; еще дальше старый жуир обворожительно-ласковым взглядом пленяет молодых собеседниц. Тут перед вами продают игрушки-побрякушки, там вам предлагают пряники и мороженое. Кругом шумный говор, смех, а рядом на брюхе ползет калека-нищий, моля о подаянии. Какое же кому может быть дело до надгробных надписей на этом шумном базаре житейской суеты?
Следующая сценка невольно обращает на себя внимание. Идя по кладбищу, я издали заметил, что кто-то бьет женщину, которая, сильно ударившись о надгробный крест, повалилась на землю. Я подошел ближе и узнал, что это нищий-слепец побил свою жену над могилой умершего их сына.
- В чем дело? – спросил я у близ стоящих людей.
- Да, вот, - отвечает мне одна баба, - пришли они сына поминать и убрать могилу, а он-то и просит ее теперь позвать сюда священника панихиду отслужить. Он велит ей идти за священником и просит, а она не идет, потому, мол, что приготовиться не успела: ни яичек у них, ни прочего там, что нужно. Просил он, просил, а она все не идет – ну, он и ударил ее, в, ведь, слепой – что он видит? Ударил, значит, и ударил. Она, бедная, сильно ушиблась.
А жена слепца, меж тем, устыдившись собравшейся толпы, тихо поднялась со слезами на глазах, и долго стояла, не произнося ни слова. Слепец, услышав подле себя жужжащую толпу, обратился к ней с просьбой позвать к нему священника или довести его самого до священника, но в толпе охотников таких не нашлось. Он долго еще просил, плакал, молил именем Христа услужить ему, но из толпы все же никто не двинулся с места. Тогда несчастный только зарыдал.
Я почувствовал мучительную тяжесть в душе и поспешил уйти с кладбища. О, как прав был поэт, воскликнув: «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». И пользуется жизнью живущий, даже стоя ногой у обители смерти». (Приазовский край. 102 от 20.04.1898 г.).