оглавление канала, часть 1-я
Я на несколько минут задумалась, вспоминая, что почувствовала, когда впервые увидела шамана. В глазах стояло темно-бордовое пятно, с черными полосами, рассекающими его. Жажда власти, ненависть, презрение… Да, смесь еще та. Я сосредоточилась. Любые шаманы – это прежде всего, связь с природой. У каждого бывает своя стихия. Вот, например, Мормагон владеет водной стихией. Это выяснилось в последней нашей битве. Правда, он не шаман, но все же. Обычно, Знающие владеют стихиями, каждый своей. Я в этом ряду исключение из правил. Такое случается, но довольно редко. Впрочем, сейчас речь не обо мне. А чем владеет шаман, с диковинным прозвищем «Кочеда»? То, что это не его истинное имя, я даже и не сомневалась. Кажется, Ёшка его называл еще Тургуном, но это тоже, скорее всего, было прозвищем. Истинное имя дает над человеком власть. А с такими страстями, бушующими внутри него словно пробуждающийся вулкан, охранять собственное имя он будет пуще зеницы ока. Ладно, мне его имя пока без надобности. Тем более, что для того, чтобы овладеть человеком при помощи его имени, нужна сложная ворожба, на которую у меня сейчас не было времени, да и силы пришлось бы потратить немалые. Нужно было понять, какой он владеет стихией. Это было намного важнее.
Я напрягла память, стараясь в малейших деталях вспомнить его энергию. Багровые и черные цвета – это его чувства, а вот истинная его сила скрывалась под ними. Кажется, я видела едва заметные коричневатые проблески. Это силы Земли. Но полной уверенности у меня не было. Эх… Не поддайся тогда своим чувствам, я бы смогла увидеть всю его энергию, и не гадала бы сейчас «видела-не видела». Но появление Мормагона, которого я считала мертвым, да еще в этом времени, меня потрясло до глубины души. Я едва успела скрыться из поля его зрения, да в себя прийти от изумления. Некогда мне было шамана разглядывать. Но чем дольше я вспоминала его цвета, тем больше крепла моя уверенность, что его стихия – Земля.
То, что Мормагон знает, про то, что я владею двумя стихиями, Огнем и Землей, меня не волновало. Во-первых, он пока не знает о моем здесь присутствии. И внезапность моего появления, будет мне хорошим оружием для первого и, возможно, основного удара. Но то, что я владею еще и оставшимися двум, Водой и Воздухом, он не знает. И это будет вторым для него сюрпризом. Для начала, не мешало бы все как следует разведать. Но то, что я хотела увидеть, я должна была увидеть сама. И задействовать в этом никого из моих спутников я не планировала. Очнулась от задумчивости и поймала на себе внимательные и тревожные взгляды мужчин. Улыбнулась как можно беспечнее.
- Всем нужно отдохнуть, хотя бы несколько часов. Нам предстоит нелегкий день.
По разочарованному выражению их лиц я поняла, что не этих слов они от меня ждали. Но говорить сейчас о своих опасениях и выводах я не стала. К чему им мои беспокойства? Помочь, все равно, не помогут, а лишние волнения перед боем – только хуже будет. Нарушится их сосредоточенность. А для воина это равносильно поражению. И мое предложение всем отдохнуть, тоже воспринялось без особого восторга. Я вызвалась дежурить первой. Они возражали, и мне пришлось применить немного внушения. Только самую капельку, чтобы у них был спокойный сон. Глеб, конечно, будет недоволен всеми моим действиями. Но я очень рассчитывала на то, что он этого просто не заметит.
Мужчины начали клевать носами, взгляд у них сделался несколько рассеянный, и чуть блуждающий. Ёшка даже едва не свалился в костер. Даже Шалый положил голову на лапы и прикрыл глаза. Когда мужчины уснули на подстилке из лапника, я подбросила в костер толстый сук, и разбудила пса.
- Прости, дружок… Тебе этой ночью спать не придется. Я сейчас уйду, а тебе сторожить. – Собака вяло мотнула хвостом, и тихонько заскулила. Я с сожалением погладила Шалого по густой шерсти. – Нет… С собой взять не могу. Ты для такого дела не гожий. Возьмешь, да загавкаешь в самый неподходящий момент, что тогда прикажешь делать? Так что, стереги… Если что, голосом знать дашь, я услышу.
Я легко поднялась, и направилась прочь от костра вниз по течению. Именно там должен был находиться лагерь неприятеля.
---\\\---\\\---\\\---\\\---\\\---\\\---\\\---\\\---
Николай Сергеевич стоял, словно все мышцы у него разом одеревенели, и смотрел на этот огромный, просто, нереально огромный след. Его словно приморозило к месту, и он, случись в эту минуту что-то, требующее его немедленной реакции, кажется, даже бы не смог сдвинуться с места. И в этот момент он услышал дикий рев. Он разнесся по тайге многоголосым эхом, дробясь на множество отголосков. Это не был рев медведя или еще какого-нибудь дикого зверя. Сердюков даже и предположить не мог из чьей глотки мог вырваться этот крик. В нем слышалась ярость и боль, а еще какая-то нечеловеческая, невозможная злая тоска, смешанная с каким-то остервенением. Полковник дернулся всем телом. Волна паники опять накатила на него, и ему захотелось бежать. Бежать, сломя голову, проламывая чащи кустов, бежать в любом направлении, только бы подальше отсюда. Собрав всю свою волю в кулак, сцепив до скрежета зубы, он замер на месте, понимая, что, если сейчас побежит, то уже не сможет остановиться, и будет бежать так, пока у него не кончатся все силы, и он не упадет замертво, оставшись лежать в этой проклятой тайге замерзшей ледышкой. А еще он хорошо понимал, что если поддастся этой панике, то потеряет в себе все человеческое.
Сердюков затравленно оглянулся, но не заметил ничего, что указывало бы на близость какого-либо живого существа. Заставил себя сделать несколько шагов в сторону от этого следа, и остановился, не зная, что предпринять. И тут рев повторился снова. А потом еще раз. Полковник зажал уши, чтобы хоть как-то заглушить этот безумный звук, который заставлял вибрировать от какой-то животной жути все его внутренности. Рев затих, разбившись на сотни мелких отзвучий, словно разлетевшееся вдребезги зеркало. Застывшие стволы деревьев, словно расколотые колокола еще какое-то время тонко вибрировали от этого звука. А потом наступила тишина, глухая, неподвижная, вязкая. Только слабое журчание речушки, никак не желающей замерзать, нарушало это наступившее безмолвие. Сердюков стал медленно отступать назад, не решаясь повернуться спиной к этому следу, словно из него могло прямо сейчас возникнуть какое-то неведанное чудище. И только отойдя на значительное расстояние, он развернулся, собираясь вернуться в лагерь.
Ему пришло в голову, что люди, его люди там, тоже слышали этот рев, и наверняка потеряли его. Это могло вызвать панику, и удержать бойцов от этого мог только он, полковник Сердюков. Ответственность за других растворила почти без остатка собственный страх. Негромко выругавшись неизвестно на кого, он решительным шагом направился по своему следу обратно. И тут увидел его. Сначала Сердюков подумал, что это какой-то небольшой зверь копается в зарослях мелкого ельника. Николай Сергеевич, было, схватился за пистолет. Но тут, наконец, понял, что это человек. Просто в странном облачении. Плащ, сшитый из разномастных кусочков кожи, пучки перьев, торчавшие на плечах, и какой-то совершенно дурацкий колпак на голове, из-под которого свисали спутанные черные космы. Это был шаман, их проводник… Тьфу ты, черт! Забыл, как его зовут! А окликать человека, пускай, даже такого необычного, окриком «эй!», полковник посчитал не совсем правильно. Но окликать никого не пришлось. Шаман, судя по всему, сам его заметил, и теперь внимательно наблюдал за Сердюковым из-под своего диковинного головного убора, напоминающего шляпу дервиша, которых Николай Сергеевич много раз видел на Востоке. Он сделал несколько шагов по направлению к проводнику, и, поняв, что его заметили, чуть хрипловатым от пережитого голосом спросил:
- Ты тоже слышал этот рев? Не знаешь, что это было?
Черные блестящие глаза шамана, похожие на два камешка – гальки, глянули на полковника безо всякого выражения или эмоций. Лицо этого человека было похоже на маску какого-то древнего божка. От этого прямого равнодушного и пустого взгляда, мороз пошел по коже полковника. С минуту их странный проводник смотрел на Сердюкова, неподвижный, как истукан, а потом невнятно буркнул:
- Не знаю…
Николай Сергеевич понял, что до этого момента вообще не слышал его голоса. А оказалось, он был у него писклявый, тоненький, словно у истеричной барышни. И именно он, этот нелепо звучащий здесь, в промороженной насквозь тайге с ее непонятными, страшными и таинственными звуками, голосок, привел полковника в некоторую норму. Сердюков почувствовал себя маленьким мальчиком, сидящим в партере возле самой сцены, сжимающимся, поначалу, от ужаса из-за происходящего перед ним действа. А потом, его, вдруг, кто-то провел за кулисы, где сразу становилось понятно, что дракон не настоящий, а вылепленный из папье-маше, пещера нарисована на холсте, а жуткий колдун в черном колпаке и когтистыми руками, пугающий своими завываниями зрителей, это обычный актер, который, смыв грим, превратился во вполне себе приличного, и вовсе не страшного гражданина с добродушной улыбкой на чуть полноватом румяном лице. Николай Иванович расправил плечи, и сурово, по-начальственному спросил:
- А что ты тут делаешь? Мы снимаем лагерь, и, думаю, тебе бы тоже нашлась там работа.
Проводник слегка сощурил на него без того узкие глаза так, что они превратились в две маленькие щелочки, и ничего не ответил Сердюкову. Мысленно плюнув, и, проворчав себе под нос, мол пусть с ним Лукьян разбирается, полковник зашагал бодро, но без особой торопливости, в сторону лагеря, чувствуя, как странный проводник провожает его внимательным взглядом, впивающимся между лопаток Сердюкова, будто деревянный кол.
Николаю Сергеевичу все больше и больше не нравился их «поход». Он ощущал себя подслеповатым бараном, которого ненавязчиво, но упорно подталкивали в сторону загона, заканчивающегося узким проходом, ведущим на бойню. Но сделать пока ничего не мог. И если уж быть совсем до конца честным перед самим собой, где-то внутри него разжигало свой костер жгучее любопытство. Что же там за оружие такое, что для его поисков должны быть задействованы такие, мягко говоря, необычные люди, да и довольно странные способы его поисков? Разумеется, ответов на эти вопросы у него не было, и это еще больше распаляло его любопытство, которое затмевало все его инстинкты самосохранения.