13. Глобстоун Бронштейн
Утром обер Дон-Дон Каленский проснулся с тяжелой головой.
Приехал он домой уже за полночь, спал дурно, урывками, и снилась ему всякая чертовщина – по всей видимости, перебрал шампанского.
Кряхтя и охая, как древний старикан, он сполз с постели.
Казалось, его пропустили через мясорубку. Покалывало в висках… в башке назойливо гудели какие-то невидимые шмели, и он чувствовал себя измятым и вялым…
Самые банальные дела (поход в туалет, водные процедуры, одевание и бритьё) давались ему в то утро с превеликим трудом…
И почему из него вытекают его силы, как из дырявого корыта? В чём причина? Ведь ещё вчера он так славно покутил, а радости – никакой.
Да… Жизнь – сложная штука, как говаривал какой-то древний мудрец…
Каленский закурил. Он кликнул ординарца и велел ему заварить чёрный кофе, да чтоб покрепче был. После кофе и курева в мозгах чуток прояснилось… он вяло поковырялся вилкой в каком-то салате, поданном ему на завтрак вместе с омлетом и, так и не съев ни того, ни другого, отправился на службу.
Едва взглянув на обер Дон-Дона, вкатившегося в приемную словно чёрт на колесе, Изольда тут же определила, что тот был вчера в загуле. А коли так – надо не высовываться, сидеть тихо, и не навлекать приключений на свою задницу.
Каленский молча прошествовал в кабинет, уселся в кресло, достал из кармана пачку Герцеговины Флор, щелкнул золотой зажигалкой и закурил. Сделав несколько затяжек, отложил дымящуюся сигарету в хрустальную пепельницу и надавил одну из клавиш селектора.
– Изольда?
– Да, господин обер Дон-Дон.
– Что там у тебя?
– Звонили из секретариата Глобстоуна Бронштейна. Просили быть к 11 часам.
– Снова какое-нибудь совещание?
– Да. Марта сказала, что будут обсуждаться вопросы стратегической безопасности. Приглашены доктор Мендель и обер Дон-Дон Балайкин.
Каленский поморщился:
– Что ещё?
– Звонил Марек.
– Какой Марек?
– Телеведущий. Марек Быдл. Он рвется к Вам на приём.
– А… этот…. И что ему надо?
– Не говорит. Молчит, как белорусский партизан. Но заявляет, что дело очень важное.
– Он здесь?
– Да. Припёрся спозаранку и отирается у дверей.
Каленский поднял запястье левой руки и взглянул на часы.
– Скажи, чтоб пропустили, но пока пусть покантуется у тебя в предбаннике.
Он отключился, докурил сигарету, потом прошёл в боковую дверь, открыл её и вошёл в комнату отдыха. Подойдя к небольшому бару, взял с полки початую бутылку Наполеона, налил янтарную жидкость в бокал и стал пить ароматный напиток маленькими глотками. Допив коньяк, открыл дверцы платяного шкафа, снял с вешалки свой оливково-серый френч, брюки, рубаху и перенес всё это на тахту. Переоделся. Потом сменил мокасины на тупорылые туфли из свиной кожи, вышел из комнаты и опять уселся в кресло.
Он потёр виски и стал вертеть в руке пучку Герцеговины Флор, но героически пересилил в себе желание закурить и, отложив пачку, нажал клавишу селектора.
Изольда подняла трубку.
– Отыщи-ка мне Якова. И скажи, пусть летит ко мне пулей.
Он всё-таки закурил. Через минуту-другую явился Дон-Дон Шлимановский:
– Харе Геббельс!
– Харе, харе… – поморщился обер Дон-Дон.
Он разогнал ладонью дым в воздухе и кивнул на стул. Шлимановский уселся напротив шефа.
– Вот что, дружище, – сказал ему обер Дон-Дон. – Надо пробить вчерашнего светляка. Возьми людей, и прошерсти тот район, где его тормознули. Возможно, он обретается где-то в этих краях, и кто-нибудь его срисовал.
– Фотку сделать?
– Боюсь, что она тебе не поможет. Сейчас этот парень не слишком фотогеничен, – усмехнулся Каленский.
– Но лучше всё же иметь хоть какой-то паршивый снимок, чем ничего, – возразил ему на это Шлимановский.
– Ладно. Делай как знаешь, – сказал обер Дон-Дон. – Главное – чтобы был результат.
– О’кей, – сказал Шлимановский и поднялся со стула. – Так я пошёл?
– Дуй.
Как только он ушёл, Каленский снова связался с Изольдой:
– Быдл у тебя?
– Да.
– Скажи ему, пусть заходит.
Несколько мгновений спустя в дверь бочком просунулся телеведущий – кривоногий, плюгавенький, в потрепанной серой толстовке, неизменных потертых джинсах, и с неизменной слащавой улыбочкой на маленьком обезьяньем лице. В руке он держал синюю папку.
– Разрешите, господин обер Дон-Дон?
– А! Марек! – с деланной сердечностью воскликнул обер-Дон-Дон – насколько это позволял ему его похмельный синдром. – Проходи! Проходи, старина!
Обер Дон-Дон жестом указал на стул. Марек приблизился к нему и очень бережно, словно огромную драгоценность, опустил на его краешек свой тощий зад. Он замер в выжидательной позе. С его губ не сходила медовая улыбка.
– Ну, с чем пожаловал, дружище? – осведомился начальник Цеце.
Марек замялся.
– Да тут, знаете ли, такое дельце… – он пошевелил пальцами, – очень деликатное дельце, даже и не знаю, как к нему и подступить…
– И что же тебя так смущает?
– Ну… если честно… если сказать вам всю правду, всю голую правду, как она есть, положа руку на сердце…
– Ну, ну, – приободрил его Каленский.
– Так вот, – произнёс Марек, – если уже говорить начистоту, то мне не хотелось бы совать свою задницу на раскаленную жаровню… Вы понимаете, о чём я? Этот парень, о котором я хочу вам стукануть, имеет очень сильные связи в верхах… И если моё донесение выплывет наружу, мне не поздоровиться… Но, с другой стороны, мой гражданский долг…
– Ладно, Марек, кончай этот трёп. Ты же не барышня из пансиона благородных девиц? – Каленский протянул руку к папке. – Что там у тебя?
Марек с тяжелым вздохом отдал папку обер Дон-Дону. Тот открыл её, взял листок и пробежался взглядом по тексту, написанному ровным каллиграфическим почерком.
«Начальнику группы Цеце, господину обер Дон-Дону Каленскому Вольдемару Рудольфовичу.
Считаю своим гражданским долгом довести до вашего сведения, что доктор Мендель Самуил Яковлевич в частной беседе со мной проповедовал божественную любовь, отрицал учение о позитивной деградации, а также сообщил мне в том, что хранит у себя некую запрещенную книгу, якобы необходимую ему для его врачебной деятельности.
Прошу проверить сигнал».
Ниже стояла дата и подпись: Марек Пшеховецкий Быдл.
Окончив чтение, обер Дон-Дон задумчиво побарабанил пальцами по столу.
– Так, значит, говоришь, доктор Мендель скурвился… Так, так… Ну-ка, изложи мне поподробнее, что именно он там тебе наплёл? При каких обстоятельствах? И в каких выражениях?
Марек кивнул и кашлянул в кулак. Каленский достал из ящичка стола магнитофон, включил его на запись и поставил на стол.
Около получаса телеведущий во всех подробностях живописал о крамольных речах доктора Менделя и отвечал на поставленные ему вопросы.
– Хорошо, – наконец произнёс обер Дон-Дон, устало морща лоб. Он сложил листок вчетверо, отстегнул пуговицу на клапане нагрудного кармана, спрятал донос в карман и снова застегнул пуговицу. – Твой сигнал мы проверим. Если у тебя возникнут осложнения с Менделем, либо с кем-то ещё, – осложнения любого рода, – уточнил он, – ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку.
После ухода Марека Каленский опять закурил и некоторое время сидел в кресле, размышляя об услышанном. Потом посмотрел на часы. До совещания оставался ещё час с копейками.
Он открыл сейф и достал оттуда рыжий портфель из натуральной лаковой кожи, теснённой под крокодила, потом закрыл дверцу сейфа, перенёс портфель на стол и положил в него магнитофон. С портфелем в руке, он вышел в приемную.
– Я буду у Шварца, – бросил он Изольде. – Потом поеду к Бронштейну. Ты распорядилась насчёт машины?
– Есс, – сказала секретарша.
Каленский вышел в коридор, прошёл в самый его конец, в сторону диспетчерской службы, перешел тамбур, соединяющий оба крыла здания, и проследовал в епархию своего коллеги Оливера Шварцкопфа.
Зайдя в приемную, Каленский осведомился у секретаря:
– У себя?
– Нет.
– А где же он?
– В отделе поиска.
Каленский пошёл к поисковикам. Шварцкопф действительно оказался там. Он стоял неподалеку от огромного монитора с картой города, разбитого на квадраты, и наблюдал за действиями оператора.
– Харе Геббельс! – вскинул руку Каленский.
– Бебельс Харе! – вяло отозвался Шварцкопф, лениво приподнимая ладонь.
Это был черноголовый функционер с веселыми агатовыми глазами, облачённый в серый мундир обер Дон-Дона; бугристое лицо начальника службы быстрого реагирования имело цвет обожженного в печи кирпича – неоспоримое свидетельство того, что он, помимо своей основной работы, успевал ещё послужить также и гражданину Бахусу.
– Ну, что новенького? – спросил у него Каленский. – Поймал кого-то в свои сети?
– Не-а, – отмахнулся Шварцкопф. – Голяк! Мы либо всех их уже переловили, либо они чертовски ловко притемняются.
Он протянул руку к экрану:
– Смотри: кругом тишь да благодать...
Действительно, экран был затянут серой пеленой, в которой пульсировали грязно-бурые точки. Это были излучения, исходившие от законопослушных граждан Труменболта, на которых щедро пролилась благодать позитивной деградации. Иной раз кое-где, впрочем, проскальзывали светлые огоньки, но они тут же угасали.
Заметив недовольный вид коллеги, Шварцкопф спросил:
– Что тебя гложет, дружище? Ты вроде как не в своей тарелке.
– Показатели, – сказал Каленский. – Опять эти чёртовы показатели. Бронштейн вызывает меня на ковер, а мы не добираем до плана ещё с пяток светляков. Боюсь, как бы он не устроил мне головомойку.
– А ты-то тут при чём? – удивился Шварцкопф. – Их поиском занимается моя группа. Твоё дело – работа с клиентами.
Каленский хмыкнул:
– Ага… Вот ты бы это ему и объяснил.
– Ну, я-то с удовольствием, – заулыбался Шварцкопф. – Да меня ведь не зовут. Видать, рылом не вышел. Так что ты там растолкуй ему, почем веники на базаре. Скажи, что обер Дон-Дон Шварцкопф очистил город от всех ватников. Что, мол, сквозь его сети и мышь не проскочит. Что его парни денно и нощно бдят у своих радаров, не смыкая очей…
– … а его зондеркоманды рыскают повсюду, отлавливая разных смутьянов – закончил за него Каленский.
– Верно, – сказал Шварцкопф. – Так прямо ему и доложи.
– Обязательно, – кивнул шеф второго отдела.
Они потрепались ещё маленько и Каленский спустился во двор. Он сел в поджидавшую его машину и поехал на совещание. Без двух минут одиннадцать он уже входил в приемную Бронштейна.
Доктор Мендель находился уже там. Он сидел в одном из кожаных кресел, держа на коленях портфель – почти такой же, как и у Каленского. Обер Дон-Дон состроил ему любезную улыбку:
– Харе Геббельс!
– Геббельс Харе, – флегматично ответствовал Мендель.
Вольдемар Рудольфович улыбнулся Марте и вопрошающе кивнул на дверь:
– У себя?
– Да.
В дверях приемной появился запыхавшийся супер Дон-Дон Балайкин:
– Харе Геббельс! – гаркнул он с порога.
Грузный, толстомордый, с наглыми, навыкате, бесцветными глазами и… абсолютно трезвый! На нём была пятнистая полевая униформа – словно он только что прибыл с поля боя и, не успев даже переодеться, примчался к своему любимому, к своему обожаемому начальству.
«Ловкач…» – подумал Каленский.
Марта встала из-за стола, вошла в кабинет, потом вышла из него и сказала:
– Входите, господа.
Приглашённые проследовали в апартаменты начальника имперской безопасности.
Глобстоун Бронштейн сидел за широким полированным столом – невысокий, субтильный гуманоид. На нем был светло-серый мундир, и в его вороте белела рубаха с темно-коричневым галстуком. Узкие щелочки глаз взирали на мир сквозь круглые стекляшки очков холодно и недоверчиво. Под мясистым носом, над тонкой нервной губой, щетинились маленькие усики. Виски были обриты почти до самого лба, и редкие тёмные волосы зачесаны набок, как у школьника начальных классов.
– Садитесь, господа, – Бронштейн сделал приглашающий жест, и все расселась на стулья.
Он обвел своих подчиненных мертвенным взглядом:
– Я позволил себе потревожить вас, господа, оторвав от важных дел, поскольку этого требует оперативная обстановка. А она – как вы и сами знаете это – отнюдь не радужна. И хотя наши методы приносят определенные плоды, у нас имеются и просчёты. А если называть вещи своими именами – провалы. И, несмотря на все наши усилия, Труменболт по-прежнему наводнён вражескими агентами. Они просачиваются к нам из-за поребрика, проскальзывают сквозь сети тральщиков и создают глубоко законспирированные ячейки. Вот, полюбуйтесь-ка на это!
Бронштейн выдвинул ящик стола и, выудив оттуда листок бумаги, помахал им в воздухе.
– Самуил Яковлевич, – он протянул листок доктору Менделю, – будьте так любезны, огласите нам сие воззвание!
Доктор Мендель взял лист, достал из портфеля очки, нацепил их на нос и забубнил негромким бесцветным голосом:
«Граждане, очнитесь!
Вспомните, что вы люди, созданные по образу и подобию Божию! Не позволяйте программировать себя мракобесам и превращать вас в стадо покорных баранов. Бог создал нас свободными и разумными существами. Он наделил нас волей и стремлением ко всему прекрасному. Он сочетал мужа и жену для небесной любви и чадорождения. Но враги рода человеческого отнимают у нас наш разум, нашу память, нашу древнюю историю и наших детей. Они навязывают нам скотские однополые связи, внушают ложные бесовские учения, разрушают наши души и губят наши тела.
Сии змеи – от начала мира лжецы и человекоубийцы, и они ведут нас к вратам погибели.
Люди, обратитесь к Богу, покайтесь, пока не поздно!»
Окончив чтение, доктор возвратил листок Бронштейну, и тот спрятал его в ящике стола.
– Ну, что вы скажете по поводу этой писульки, господа?
Никто не вымолвили ни слова. Господа сидели с каменными лицами, как истуканы. Бронштейн вперил ледяной взгляд в доктора Менделя.
– Самуил Яковлевич, поясните нам, если это вас не затруднит, каким образом наши чудесные вебштейны, обработанные в наших прекрасных трансмутаторах, зачипированные и завакцинированные, и, к тому же, находящиеся под нашим неусыпным контролем, могут сочинять и распространять подобную белиберду?
Доктор Мендель заерзал на стуле, словно ему в штаны подложили ежа, и с неудовольствием проговорил:
– Не я забрасываю сети. Я лишь препарирую поступающий ко мне материал. И я не несу ответственности за то, что проскальзывает сквозь невода, заброшенные не мною, а потом оседает за периметром и проникает в наш город. Ведь вместе с пластами материи, соскребаемыми с русских земель, к нам попадают и души умерших людей в различные исторические эпохи. Каким образом они материализуются в нашем мире – этот вопрос не ко мне, не я изобретатель неводов, и я понятия не имею об их устройстве. Я занимаюсь лишь своей, узко направленной профессиональной деятельностью и не могу отвечать за огрехи других.
– И вы полностью исключаете возможность того, что эту агитку мог сочинить один из обработанных вами вебштейнов?
– Ни в коей мере, – возразил ему доктор Мендель. – Человеческое существо – это невероятно сложный организм, во многом ещё недоступный нашему пониманию. И хотя мы стираем с него память, эмоции и даже самые отдалённые ассоциации и загружаем его мозг нужные нам кейсы и кластеры, давать стопроцентную гарантию того, что мутант в определённых условиях не может взбрыкнуть и выйти из-под нашего контроля, я бы не стал. Но эта возможность крайне мала, практически она сведена к нулю, и потому я склонен полагать, что тут орудует кто-то из тех, кто просочился к нам из-за периметра.
– А откуда же, в таком случае, берутся светляки? Как вы объясните тот факт, что они продолжают оставаться людьми даже и после тотальной обработки?
Мендель сдвинул плечами.
– Признаться, я и сам частенько задавал себе этот вопрос и не находил на него удовлетворительного ответа. Ведь я не Господь Бог, и мне не дано постичь все тайны его творений.
Глобстоун Бронштейн сложил руки на груди и откинулся на спинку кресла. Блеснув холодными очками, он перевёл взгляд на начальника группы Цеце:
– Господин Каленский. Светляки – это зона вашей ответственности. И ваша задача – гасить их до полного искоренения, пока на вверенной вам территории не останется ни одного светлого лучика. Можете вы доложить, что поставленная задача вами уже выполнена?
Каленский не стал спешить с ответом.
– Что касается тех светляков, которые поставляет нам обер Дон-Дон Шварцкопф, то могу с полной ответственностью заявить, мы гасим их, как нам это предписано уставом, – наконец проговорил он. – Только вчера мы взяли в обработку одного довольно яркого светляка...
– Вы установили его связи?
– Мы работаем над этим.
– Этого мало. В городе действует подпольная сеть. Светляки наловчились притемняться и копят силы. Возможно, где-то в наших структурах уже действуют их тайные агенты. Вы должны не только гасить светляков, поставляемых вам первым отделом, но и внедряться в их среду, проводить в ней свою агентурную разработку, выявлять их вожаков и всех неустойчивых, сочувствующих, ненадёжных и выжигать, выжигать этих совковых мразей калёным железом!
Произнося эту тираду, Бронштейн до того возбудился, что его левая щека стала нервно подергиваться.
– Мы действуем в этом направлении, – осторожно вставил капитан.
– И каковы результаты?
Каленский неопределенно повёл левым плечом:
– Ну… Кое-что, пожалуй, у нас уже есть…
Бронштейн не стал уточнять, что именно.
– Итак, – произнёс он, переводя леденящий взгляд на последнего из приглашённых, – основной поток вражеских элементов проникает к нам из-за периметра, и без их помощи местные светляки были бы уже давно погашены. – Супер Дон-Дон Балайкин, что можете сказать в свое оправдание?
Супер Дон-Дон Балайкин встал, одёрнул пятнистую куртку и вздернул округлый, как задница, подбородок:
– Господин полковник, наши герои…
Бронштейн остановил его вялым поднятием ладони:
– Ваши герои бухают на передовой и подрываются на своих же минах… Сколько у вас не боевых потерь только за эту неделю в результате пьяных эксцессов и употребления наркотических веществ?
Балайкин вздохнул и понуро опустил голову.
– Мы собрались здесь не для того, чтобы втирать друг другу очки, – строгим голосом продолжал Глобстоун Бронштейн. – Я жду от вас взвешенного анализа ситуации и продуманных предложений, а не бодрых реляций. Это ясно?
– Так точно, господин Глобстоун! – Балайкин едва не щёлкнул каблуками.
– Продолжайте.
Балайкин продолжал:
– Обстановка на передке непростая. И, как вы совершенно правильно заметили, господин Глобстоун, иной раз у наших воинов случаются и нервные срывы, вызванные стрессовыми ситуациями. Ведь периметр тянется на многие сотни километров, через леса и болота, в которых проложено множество тайных троп. Наши герои постоянно вступают в боевые столкновения с русскими вандалами. Однако же нам не хватает ботов, приборов ночного видения и другой техники… Конечно, я всеми силами борюсь с пьянством и иными проявлениями нарушений воинской дисциплины, однако…
– Сядьте, – Бронштейн нетерпеливо махнул рукой.
Балайкин опустился на стул. Глобстоун Бронштейн обвёл троицу холодным ироническим взглядом.
– Итак, – проговорил он с нескрываемым сарказмом в голосе, – подытожим. Доктор Мендель препарирует поступающий к нему материал и не несёт ответственности за тех, кто забрасывает сети. Обер Дон-Дон Каленский гасит пойманных светляков в соответствии с уставом, а остальное его не колышет. Супер Дон-Дон Балайкин и его герои заливают стрессы алкоголем и глушат себя наркотиками, потому что им не хватает ботов и приборов ночного видения. А между тем по Труменболту шастают всякие грёбанные проповедники и несут вебштейнам слово Божие. А что будет, когда их подпольная сеть пустит корни во все сферы нашей жизнедеятельности? Что, если они взломают наши программы и биороботы поднимут мятеж? Вы представляете себе последствия?
Все трое сидели, понуро опустив головы, как провинившиеся ученики перед школьным учителем.
– Возможно, это прозвучит и несколько помпезно, – продолжал между тем начальник имперской безопасности, – но для того, чтобы на клумбе нашей демократии цвели розочки толерантности и прогресса, мы должны обрезать все побеги божественной любви и прочей лабуды. И потому я требую от вас, господа офицеры, инициативы, смекалки и осмысленных предложений. Вопросы?
Вопросов не возникло.
– Можете быть свободны. Жду вас завтра к одиннадцати ноль-ноль с вашими предложениями.
Офицеры поднялись со стульев и направились к выходу.
– А вас, Вольдемар Рудольфович, я попрошу задержаться, – сказал глобстоун Бронштейн.
Каленский вернулся и сел на прежнее место. Когда за ушедшими закрылась дверь, Бронштейн спросил:
– Так что там у вас за «кое-что»?
Каленский потупил взор и произнёс:
– Даже и не знаю, с какого бока начать… Дело это очень деликатное, господин Глобстоун… Я очень хотел бы ошибиться, однако, когда у меня возникает хотя бы тень подозрения в том, что в наши ряды проник враг, я обязан проверить его, какое бы высокое положение не занимал этот функционер.
– И вы его проверили?
– Пока нет.
– Почему?
– Перед тем, как приступить к активным действиям, мне хотелось бы посоветоваться с вами, господин Глобстоун… и получить вашу санкцию…
– И кто же этот предполагаемый враг?
Каленский отстегнул пуговицу на нагрудном кармане френча, достал из него сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и передал начальнику имперской безопасности.
– Прошу вас ознакомится с этим рапортом, господин Глобстоун.
Бронштейн взял донос тележурналиста, прочёл его и положил на стол. На его холодном лице не отразилось никаких эмоций.
– Ну и что?
– Боюсь, что это может оказаться правдой.
– Вы прокрутили Быдла?
– Так точно. И записал его показания на магнитофон. Желаете прослушать?
Бронштейн пожелал.
Каленский открыл портфель, достал магнитофон, поставил его на стол и включил на воспроизведение. По мере того, как прокручивалась пленка в кассете, лицо Бронштейна мрачнело всё сильней. Когда запись окончилась, нависло тягостное молчание.
– Да… Похоже, на то, что наш доктор заигрался… – наконец проронил Бронштейн.
Боясь сделать опрометчивый шаг, Каленский осторожно вклеил:
– Вот я и подумал о том же: а не ведёт ли этот Мендель двойную игру? Ведь он не чистокровный еврей, а так себе, полукровка! И, к тому же, проповедует Бога. Не удивлюсь, если он окажется коммунистом.
– Вы полагаете, он работает на русских?
– Не исключаю.
– И что же вы намерены делать?
– Прищемить ему хвост.
– А потом?
– Загасить.
Тонкие губы Бронштейна тронула ироническая улыбка.
– Так… а потом?
Каленский зажмурил глаза, мотнул головой, и снова открыл очи:
– Не совсем понимаю вас, господин Глобстоун.
– Ну, что вы намерены делать после того, как обезглавите клинику, загасив профессора Менделя? Вы готовы занять его место?
Поняв, что допустил оплошность, Каленский пошёл на попятную:
– Возможно, что я и глуп, господин Глобстоун, однако же не до такой степени.
– И я о том же. Учение о позитивной деградации – это не догма, а руководство к действию. И самая жизнь вносит в неё свои коррективы. Вы гасите светляков – и это нормально. Их и до́лжно гасить. Ибо светляки – это раковые клетки, которые, как я уже говорил ранее, следует выжигать калёным железом. Но эта медаль имеет и свою оборотную сторону…
Бронштейн помолчал, как бы приглашая Каленского принять участие в дискуссии. Однако тот пока не улавливал, в какую сторону дует ветер, и счел за благо промолчать.
– Давайте-ка поразмыслим вместе, господин обер Дон-Дон, – продолжал Бронштейн. – Нами создана многотысячная армия вебштейнов со своими сложнейшими программами. Эти существа объединены в глобальную компьютерную сеть. Они трудятся на заводах, в сфере обслуживания, выращивают продукты питания и так далее… Короче сказать, вебштейны ишачат на нас – расу избранных господ. Однако же всей этой массой мутантов надо кому-то управлять. Надо обслуживать их софты, корректировать их сознание, модернизировать старые образцы биороботов и создавать новые разработки. А где черпать кадры? Из среды самих же вебштейнов? Нет, конечно. Для этих целей нужны творцы, а вебштейны – лишь примитивные механизмы о двух ногах, заточенные под свои конкретные цели. И потому мы постоянно ощущаем кадровый голод во всех сферах нашей деятельности. И отсюда возникает задача – находить, как крупинки золота, творцов, способных решать сложные научно-технические проблемы. И вот в наши сети попадает светляк – какой-нибудь крупный ученый, инженер, или врач… И что же прикажете делать? Спустить его мозги в унитаз?
Каленский, хотя и с бодуна, однако всё же ухватил мысль высокого начальства:
– Нет, конечно!
– Если светляк бесполезен – загасить его, и вся недолга, – расширял и углублял свои тезисы Глобстоун. – Но, если он может быть полезен нашему делу – мы должны использовать его потенциал на благо демократии и прогресса.
Каленский кивнул, выражая свое полное согласие с мнением высокого начальства.
– А доктор Мендель, худо-бедно, клепает нам вебштейнов и, когда нас припирают к стенке наши болячки, мы бежим за помощью к нему. Равнозначной фигуры на его место у нас пока что нет. Кроме того, мы должны учитывать и то обстоятельство, что все профессора имеют свои завихрения и их то и дело заносит во всякие заоблачные эмпиреи. А иначе они бы просто не были бы учеными. Улавливаете, Вольдемар Рудольфович, к чему я клоню? Вы поступили абсолютно правильно, что пришли ко мне с этим доносом. Если появился сигнал – мы обязаны проверить его. Но в данном конкретном случае сделать это следует очень деликатно, я бы даже сказал, нежно. Мы должны уяснить себе, кто такой этот Мендель – учёный болван, или хорошо замаскированный враг? И для этого его необходимо прощупать, но сделать это так, чтобы и комар носу не подточил. А прищемить ему хвост, как вы изволили выразиться, мы всегда успеем.
Продолжение следует