Гумилёв - исключительная фигура.
Поверхностно рассуждая, можно подумать, что вот-де Есенин - это всё русское, а Маяковский или Гумилёв - нечто такое почти уже чужеродное, почти сконструированное, временами - странное.
На самом деле элемент игры, забавы, огромная инерция поиска была и у Есенина, и его имажинизм занимал в его миропонимании места нисколько не меньше, чем футуризм и левачество - в жизни Маяковского, или акмеизм и конквистадорство - в судьбе Гумилева.
Русскую генеалогию и Маяковского, и Гумилева можно проследить, выстроить, понять.
Постигнув истинно русское желание переустройства, переделки мира у Маяковского.
И не менее русскую страсть к путешествиям и воинскому порыву у Гумилёва.
Гордость великоросса на самом деле была свойственна всем троим, просто выражалась так по разному.
В этом и состоит великое счастье невероятной русской литературы.
А единило всех троих, конечно же, мучительное отношение к женщине, непрестанные и болезненные влюбленности.
И вера в абсолютную силу русского поэтического слова.
Сегодня вспомним о том, как русские художники видели Гумилёва.
Потрясающее всё-таки преображение! Как он из фантазёра, франта, амбициозного рифмовщика своих парадоксов - обратился в русского воителя и святого.
Потому что лучшие наши поэты - это наши святые, которые вечно молят Господа о русском народе, о благе и радости.
***
Та страна, что могла быть раем
Стала логовищем огня.
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не нужно яства земного
В этот страшный и светлый час,
От того, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой
Не могу, не могу умереть!
Словно молоты громовые
Или волны гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.
И так сладко рядить победу
Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.