Впервые Григорий услышал хруст, когда был ещё Гришей. Отец пришёл позже обычного, пьяный и почему-то злой. Видимо, на маму. Настолько злой, что ударил её. И тогда Гриша услышал. Сначала показалось, что это хрустнуло что-то в мамином лице, напугав его до мурашек. Но позже, завернувшись в одеяло и слушая, как она тихонько плачет на кухне, он почувствовал, что будто продавился внутрь. Стал мягче.
***
Родители расстались, когда Грише было одиннадцать.Сгибаясь под тяжелым рюкзаком, он завернул во двор и увидел грузовик перед подъездом. Приблизился, замедляя шаг, узнавая предметы в руках грузчиков. Стулья и табуретки с кухни, тумбочка из спальни...
Гриша поднялся по ступенькам боком, не глядя под ноги, потому что взгляд был прикован к мебели, которую он никогда не представлял вне родной квартиры.
Папа ждал его у двери подъезда. Осунувшийся и бледный.
– Когда вырастешь, ты все поймёшь, Гриш, – виновато сказал он, протянув Грише рулет "Торнадо" в громко шуршащей упаковке. – Вот… ко дню рождения.
– Спасибо, – мальчик проводил взглядом обеденный стол и взял угощение.
Хрусть!
***
Спустя три года мама сменила фамилию. Из Берестовой снова стала Алексеевой. Гриша узнал об этом случайно. Просто, вернувшись домой, пошел на голоса, доносившиеся из кухни.
– Как камень с плеч, – вздохнула мама, рассматривая исправленную страницу в паспорте. – Ничего теперь с этим козлом не связывает.
– Поздравляю, мам, – Гриша улыбнулся с искренней радостью. – Мне когда поменяем?
Бабушка встревоженно стрельнула на него глазами, а мама посмотрела снизу вверх, словно он сказал что-то оскорбительное. Гриша проглотил улыбку, чувствуя, как презрение в этом взгляде давит на него гидравлическим прессом.
– А кто ты такой, чтобы быть Алексеевым? – процедила она, будто выплёвывала что-то горькое.
Хрусть! Дзынь!
С тех пор Гриша Берестов часто хрустел. А превратившись в Григория, уже перестал это слышать. Только, когда случалось наступить на битое стекло, его накрывало смутным чувством дежа вю.
***
– Привет, мам.
Григорий боком переступил через порог. Руки оттягивали тяжёлые пакеты из “Перекрёстка”, к ворсинкам свитера алмазной крошкой прилипла осенняя морось.
– Я соскучился.
Свалив покупки на пол, он перехватил мать, не дав снова усесться за работу, и крепко обнял. Женщина недовольно поежилась.
– Гриша, хватит. Мне больно.
Высвободившись, она расположилась перед ноутбуком и надела очки. Вздохнув, Григорий начал переправлять продукты в холодильник.
– А я почти артбук закончил. Представляешь, автор права на экранизацию американцам продал.
Григорий поставил на полку баночку маминого любимого медового желе и присел к ней за стол.
– Ему бы любой топовый художник этот артбук с радостью оформил. Но он мои работы посмотрел и сказал – этого хочу, – рассмеялся он, указывая пальцем на столешницу, словно тыча им в невидимый список со своей фамилией. – Вот, на той неделе сдам. Заплатят хорошо.
Картинка с монитора соскользнула с маминых очков, когда она, наконец, повернулась к Григорию.
– Ужасный какой свитер, – сказала она. – Он тебе не идёт.
***
Любимая кофейня была почти пуста. Собственно, за это Григорий её и любил.
Сумка с ноутбуком почти полетела на подоконник, превращённый в диванчик. У всегда вкусного карамельного капучино был горький привкус, а мягкий уютный свитер вдруг начал колоться. Григорий, скрипнув зубами, сорвал его, оставшись в футболке. Левый рукав зацепился за что-то, не желая сниматься. Григорий дёрнул, порвав пряжу, и уставился на прозрачный треугольник с неровной кромкой, торчащий из предплечья. Он потрогал кончик подушечкой пальца. Тот был острым и царапался. И совершенно точно не прилип к коже, а был внутри, выглядывая на сантиметр или полтора. Григорий попытался вспомнить, не разбивал ли на днях что-то стеклянное, но ничего не пришло на ум.
Григорий взял осколок двумя пальцами и легонько потащил. Кожа натянулась, не желая отпускать стекло. Возможно, невидимая его часть была ещё более неровной и завязла зазубренными краями в слоях дермы. Тащить дальше было страшно. Осколок явно засел глубже, чем Григорию казалось вначале, и кто знает, сколько его ещё там.
Он вытряхнул испуганные мысли из головы. Не оставлять же всё как есть и не идти же с такой смешной раной в поликлинику. Григорий сжал губы и быстро потянул осколок. Тот выскочил. Кожа отпустила его, ранка сомкнулась, не оставив следа, кроме бусинок крови.
***
– Привет!
Кира радостно поцеловала его в колючую щеку.
– Холодный какой, – она приняла из его рук коробку со сметанным тортом.
Замёрзшая куртка перекочевала с плеч на вешалку, Григорий принялся за шнурки неловкими пальцами.
– Ты опять без настроения? – спросила Кира уже из кухни. – Ты в последнее время какой-то не такой.
– Нормальный, – Григорий шмыгнул носом. – Работы много.
Он одёрнул толстовку и что-то выскользнуло из-под неё, мягко приземляясь на коврик, блеснув в свете, падающем из кухни. Челюсти свело. За тонкими стенками черепной коробки вихрем носились мысли, одна другой отчаяннее. Позавчера крупный осколок вырос из стопы, проткнув ботинок. Григорий в панике выдрал его, уже не медля, как в первый раз. Чуть позже, тем же днём пара стёкол поменьше вышли на шее и под ключицей. Их он рвал уже со злобой.
– Давай пиццу закажем? Я кино скачала, – Кира разливала кофе по чашкам, стоя к нему спиной, и Григорий почувствовал такой прилив благодарности и одновременно тоски, что заболело сердце. Он обнял ее так, словно хотел крепостью объятий выразить то, что не могут слова. Но Кира, поначалу прильнувшая к нему, дернулась.
– Ой! Чем ты так колешься?
***
Григорий нарезал круги в Кирином дворе около двух часов, не решаясь войти в подъезд. Останавливался и смотрел в тускло освещенные окна ее квартиры, которая еще недавно была его вторым домом. Доставал телефон, открывал список контактов и убирал его назад в карман. Так продолжалось, пока не заиндевел кончик носа и пальцы, и продолжалось бы, возможно, всю ночь, если бы Кира не позвонила сама.
– Гриш. Я тебя вижу. Иди домой, пожалуйста.
Взгляд метнулся к ее окнам в поисках силуэта.
– Я только, – Григорий вздохнул, чувствуя, как легкие съежились от морозного воздуха. – Я спросить хотел, Кир. С тобой… что с тобой, как ты?
– Все хорошо. Кровотечение остановили, отпустили. К гинекологу через неделю. Я не рассказывала ничего. Вообще тебя не впутывала, можешь не переживать.
– Я за себя вообще не переживаю, Кир… Кир, прости, я не знаю, как это получилось… я не хотел, не собирался, я вообще…
– Гриш, я правда не хочу это обсуждать. И видеться пока не хочу. Я сама еще не знаю, что об этом думаю.
– Понял тебя. Прости еще раз.
***
Григорий шёл в метель. Ледяная крупа хлестала по лицу оплеухами, и он специально подставлял щеки. Его носило по безлюдным улицам, швыряло из стороны в сторону. Кира больше не позвонит. Можно отбросить мысли о том, как все исправить. Есть вещи, которые не загладишь ничем.
Ветер забросил в рот снежные иглы и Григорий непроизвольно вдохнул. Горло свело судорогой, будто они не растаяли, а вонзились в него зазубренными кончиками.
Григорий закашлялся почти до рвоты. Шатаясь, дошел до перил моста роняя с губ кровь. Капли плавили наледь. Схватился за шею, тут же распоров ладонь. Осколок лез из кадыка. Вот сейчас взять бы, рвануть со всей силы и выдрать его вместе с мясом. Истечь кровью на мостовой и закончить все это. И Григорий стиснул стекло задеревеневшими пальцами, закрыл глаза и дернул. Поднес к глазам липкий, неровный квадрат. И ничего не случилось. Нет бы вырасти из сердца, разрезать печень, пройти сквозь яремную вену. В теле так много слабых мест…
Григорий перегнулся через перила. Перед взором закачалась снежная равнина, расчерченная железнодорожными путями, словно грифельными линиями. Пустое ледяное безмолвие.
Григорий сам не заметил, как наклонился еще ниже, касаясь асфальта лишь носками кроссовок. Он почти перегнулся, когда зацепился за что-то курткой. Сам рванулся назад, царапая ладони об заледеневшие перила, вдруг прочувствовав головокружительную близость падения, и приземлился на пятки, вскрикнув от ужаса.
– Эй!
Он повернулся. Девушка все еще держала его за куртку и смотрела почти сердито. Снег оседал у нее на лице, натекал под глаза облачками растаявшей туши.
– Ты проводишь меня? – требовательно сказала она пьяным голосом и шмыгнула носом.
– Куда? – выдохнул Григорий, пытаясь сморгнуть ее, как наваждение.
– Домой. Мне домой надо, – она качнулась, и он качнулся тоже, потому что девушка так и висела на его куртке. А потом ноги сами собой пошли рядом с ней, в бетонные городские коридоры, к сталинской пятиэтажке с обглоданными временем ступенями. И после приходили сюда множество раз.
Лера поцеловала его на следующий же вечер. Она пахла вишневым вином и снова висла на Григории. Она праздновала свой развод. Она достала из языка осколок и молча смотрела на окровавленное стекло.
– Да ладно. Мне не больно совсем, – сказала она, утерев слезу.
***
У Маруси были его губы и мамины глаза. Такие же лучистые и доверчивые, которыми Лера смотрела со своих детских фотографий. И такие испуганные.
Григорий посмотрел на нее, потом на Леру, съежившуюся в углу кухонного диванчика. Сбившийся в сторону халат. Голое плечо с тонкими шрамами, за каждый из которых ему было стыдно до раскаленного до бела гнева.
Вино лилось по столу на пол из опрокинутой бутылки, огибая ее телефон с раскрытой на экране перепиской с бывшим мужем. Эмодзи сердечек казались такими же красными, как ее щека, наполовину скрытая растрепанной челкой.
Он слишком долго терпел. Слишком долго боялся сделать больно намеренно, а не случайно. И сейчас, наконец, чувствовал, как от налившейся жаром ладони по телу растекается облегчение. Маруся поймет. Поймет, когда вырастет. Он все объяснит, он найдет нужные слова, чтобы все встало на свои места, и ей не было больно. И пусть он уже не был уверен, его ли губы у его ли дочери. Григорий кивнул сам себе, закрепляя это обещание, данное Марусе мысленно.
А потом услышал хруст.
Автор: Анна Елькова
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ
