На шестой неделе Великого Поста празднуется Вербное воскресенье, или Вход Господень в Иерусалим. Традиция празднования в Православной церкви известна с 4 века. А само событие описано в Евангелии: Иисус Христос въезжает на белом ослике в Иерусалим перед иудейской пасхой. В городе собралось много людей, и они приветствуют Мессию с ветками пальмы, постилая свои одежды. Весть о воскрешении Лазаря уже достигла горожан, чудо поразило всех, поэтому такое ликование: "Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне!" Впрочем, этот же народ скоро будет кричать: "Распни Его!"
До наших дней дошла традиция освящать веточки вербы, пальмы в средней полосе России и на севере не достать. Мне всегда интересно заглянуть в произведения, в которых традиции празднования в России православных праздников отразилась. И книга И.С. Шмелёва "Лето Господне" - настоящий кладезь таких впечатлений. О трудном пути самого писателя читайте здесь.
Итак, в книге "Лето Господне" отражён круг церковных праздников глазами ребёнка. Мальчик-рассказчик и его воспитатель Горкин, плотники, лесничий, священники и другой люд конца 19-начала 20 века живут в Богом зданном мире, у них свои радости и печали. Давайте понаблюдаем, что происходит в главе "Вербное воскресенье".
Начинается всё с описания весеннего разлива, вскрылся лёд на Москве-реке. Развезло дороги. Мальчик и Горкин переживают, что в Вербную субботу крестьянин, живущий в лесу, Михал Иваныч, не привезёт вербы.
"Перед самым обедом кричат от ворот ребята — «Михал-Иванов едет, вербу везет!..» Ну, слава те, Господи".
Оказалось, что на трудной дороге поломалась оглобля, старая лошадь не хочет идти. Вызволил их посланный навстречу работник.
"Верба — богатая, вишневая-пушистая, полны санки; вербешки уж золотиться стали, крупные, с орех, — молиться с такой приятно. Михал-Иванова со старухой ведут на кухню — горячим чайком погреться. Василь-Василич подносит ему шкалик — «душу-то отогрей». Михал-Иванов кажется мне особенным, лесовым, как в сказке. Живет в избушке на курьих ножках, в глухом лесу, куда и дороги нет, выжигает уголь в какой-то яме, а кругом волки и медведи. Возит он нам березовый, «самоварный», уголь, какой-то «звонкий», особенный; и всем на нашей Калужской улице, и все довольны. И еще березовые веники в наши бани, — тем и живет со своей старухой. И никогда с пустыми руками не приедет, все чего-нибудь привезет лесного. Прошлый год зайца живого привезли, зимой с ними в избушке жил; да зайца-то мы не взяли: не хорошо зайца держать в жилье. А нынче белочку привезли в лукошке, орехи умеет грызть. И еще — целый-то мешок лесных орехов! Ореха было по осени… — обору нет".
Так и сыпется народная речь, сколько деталей народной жизни мы узнаём здесь, сколько новых слов!
"Я сижу в кухне, рядом с Михал-Ивановым, и гляжу на него и на старуху. Очень они приятные, и пахнет от них дымком и дремучим лесом. Михал-Иванов весь в волосах, и черный-черный, белые глаза только; все лицо в черных ниточках-морщинках, и руки черные-черные, не отмыть до самого Страшного Суда. Да там на это не смотрят: там — душу покажи. Отец скажет ему, бывало: «Михал-Иванов — трубочист, телом грязен — душой чист!» А он отмахивается: «и где тут, и душа-то угольная». Нет, душа у него чистая, как яичко. — Горкин говорит: грех по лесу не ходит, а по людям".
Выясняется, что эти старики уже говели в Великий пост - исповедались, причащались. А жизнь у них в трудах и аскезе - нахваливают обычную картошку за трапезой.
"Уж им теперь, хоть бы и не говели, все грехи простятся, за их труды: свяченую вербу привезли! Я сую старушке розовую баранку, а старику лимонную помадку, постную. Спрашиваю, — медведики у них водятся, в лесу-то там? Говорят — а как же, заглядывают. И еж в избушке у них живет, для мышей, Васькой звать. Зовут в гости к себе: «лето придет, вот и приезжай к нам погостить… и гриба, и ягоды всякой много, и малины сладкой-лесовой, и… а на болоте клюква». Даже клюква!.."
Мне здесь нравится всё: и внимательный и ласковый мальчик-рассказчик, и радушные и простые старички.
А дальше мудрый и ласковый Горкин поясняет мальчику смысл праздника. Вот у кого поучиться бы современным катехизаторам!
— Все премудро сотворено… — радуется на вербу Горкин, поглаживает золотистые вербешки. — Нигде сейчас не найтись цветочка, а верба разубралась. И завсегда так, на св. Лазаря, на Вход Господень. И дерева кланяются Ему, поют Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сияние, значит, божественное, — Осанна. Вот она с нами и воспоет завтра Осанну, святое деревцо. А потом, дома, за образа поставим, помнить год цельный будем.
Я спрашиваю его — это чего помнить?
— Как — чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь. Вечная, значит, жизнь всем будет, все воскреснем. Кака радость-то! Так и поется — «Обчее воскресение… из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже…». А потом Осанну поют. Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в «Священной Истории»?
"Он обнимает вербу, тычется головой в нее. И я нюхаю вербу: горьковато-душисто пахнет, лесовой горечью живою, дремуче-дремучим духом, пушинками по лицу щекочет, так приятно. Какие пушинки нежные, в золотой пыльце… — никто не может так сотворить, Бог только. Гляжу — а у Горкина слезы на глазах. И я заплакал, от радости… будто живая верба! И уж сумерки на дворе, звездочки стали выходить, а у лужи совсем светло, будто это от вербы — свет".
Старикову лошадь поставили в конюшню, задали ей корма, стариков отогрели, накормили и уложили рядом с печкой отогреться. А утром кипит работа: надо подготовить вербу к церковному освящению.
А потом и заторопились старики: по такой дороге опасно ехать, а надо засветло вернуться. А мальчику жалко Михал Иваныча - в такую даль дремучую ему ехать! А дальше совсем трогательно: все одаривают стариков, привезших с таким риском вербу:
"Старуха его довольна, кланяется и кланяется: так-то уж одарили-обласкали! Сестрицы ей подарили свою работу — веночек на образа, из пышных бумажных розанов. Матушка как всегда — кулечек припасцу всякого, старого бельеца и темненького ситчику в горошках, а старику отрезок на рубаху. Марьюшка — восковую свечку, затеплить к Празднику: в лесу-то им где же достать-то. Отец по делам уехал, оставил им за орехи и за вербу и еще три рубля за белку.
— Три ру-бля‑а!.. Уж так-то одарили-обласкали!.. Трифоныч манит старика и ведет в закоулочек при лавке, где хранится зеленый штоф, — «на дорожку, за угольки». Михал-Иванов выходит из закоулочка, вытирает рот угольным рукавом, несет жирную астраханскую селедку, прихватил двумя пальцами за спинку промасленной бумажкой, — течет с селедки, до чего жирная, — прячет селедку в сено. И Горкин сует пакетик — чайку-сахарку-лимончик. Отъезжают, довольные. Старик жует горячий пирог с кашей, дает откусить своей старухе, смеется нам белыми зубами и белыми глазами, машет нам пирогом, веселый, кричит — «дай, Господи… гу-ляй, верба!..». Все провожаем за ворота".
Здесь будет и о традиции кататься на разных повозках на Вербное (господская забава, крестьяне свою рабочую лошадь берегут), и торг на Красной площади всяким пасхальным товаром - так и чувствуется радость приближающейся Пасхи. Но сначала всенощная перед воскресением, когда освящается верба. Мальчик идёт наравне со взрослыми.
"И церкви, у левого крылоса, — наша верба, пушистая, но кажется почему-то ниже. Или ее подстригли? Горкин говорит — так это наша церковь высокая. Но отчего же у лужи там… — небо совсем высокое? Я подхожу под вербу, и она делается опять высокой. Крестимся на нее. Раздавать не скоро, под конец всенощной, как стемнеет. Народу набирается все больше. От свещного ящика, где стоим, вербы совсем не видно, только верхушки прутиков, как вихры. Тянется долго служба. За свещным ящиком отец, в сюртуке, с золотыми запонками в манжетах, ловко выкидывает свечки, постукивают они, как косточки. Много берут свечей. Приходят и со своими вербами, но своя как-то не такая, не настоящая. А наша настоящая, свяченая".
Столько впечатлений у мальчика за день, что под конец службы он задремлет. Но ни его не осуждают, ни он не надоедает взрослым. Все слились в одном настроении.
"Смотрю на свечку, на живой огонек, от пчелок. Смотрю на мохнатые вербешки… — таких уж никто не сделает, только Бог. Трогаю отца за руку. — «Что, устал?» — спрашивает он тихо. Я шепчу: «а Михал-Иванов доехал до двора?» Он берет меня за щеку… — «давно дома, спит уж… за свечкой-то гляди, не подожги… носом клюешь, мо-лельщик…»
Слышу вдруг треск… — и вспыхнуло! — вспыхнули у меня вербешки. Ах, какой радостный-горьковатый запах, чудесный, вербный! и в этом запахе что-то такое светлое, такое… такое… — было сегодня утром, у нашей лужи, розовое-живое в вербе, в румяном, голубоватом небе… — вдруг осветило и погасло. Я пригибаю прутики к огоньку: вот затрещит, осветит, будет опять такое… Вспыхивает, трещит… синие змейки прыгают и дымят, и гаснут. Нет, не всегда бывает… неуловимо это, как тонкий сон".
Как тонкий сон - воспоминания о блаженном времени детства, когда ещё дети были внимательны к старикам и взрослым, когда они ещё умилялись и жалели. А взрослые - покрывали любовью детские наивные вопросы и не разрушали тайну детства.
С праздником всех причастных! С Вербным воскресеньем!