"... Милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень. Зимнее время твоё лета иного теплей." Павел Силенциарий, византийский эпиграммист.
В каждой избушке свои погремушки. Частный сектор, в котором проживала моя бабушка Катерина Даниловна, состоял из такого количества изб, что даже если в каждой десятой имелась такая «погремушка» — секрет, вполне мог получиться оркестр шумовых инструментов. А ещё для каждой погремушки наступает момент преображения в шило, которое, как известно, не утаишь и в мешке.
"Сорока на хвосте принесла," "ветер закинул в окошко словечко - и вот уже у колонки, в посиделках на лавках у изб, кумушки всех возрастов перетирают чей-то секрет. Читайте, пожалуйста, историю «Мамка».
Частный сектор советского времени был похож на деревню. Никакого асфальта. Те же избы с печами и баньками в окружении огородов. У всех куры, многие держали свиней, реже — коз. Жители, в основном, из поживших и повидавших, воспринимали свои избы как окончательное, дорогое сердцу жильё, и искать здесь желающих с ним расстаться было бесполезным делом.
Пока кого-нибудь не призывал Господь, как, например, древнюю бабку Ксению, занимавшую крайнюю избу в конце Армейского проезда. Она упокоилась, а для её внуков (правнуков?) начались хлопоты по продаже наследства. Между тем за избушку «на курьих ножках» — в две комнатки, с плачущей крышей и когда-то пережившей короткий пожар — много было не взять: покупатели объявлялись придирчивые.
Кроме двоих — худой, коротко стриженной женщины средних лет и молодого весьма симпатичного мужчины. По тому, как он к ней обращался — «мамка», было понятно, что это мать и сын. Мужчина напористо назвал продавцам цену, указав, сколько ещё вложений потребуется для их «сараюшки», и изба покойной бабки Ксении перешла к новым хозяевам — Софье Адамовне и Семёну.
Они срочно пригласили умельцев, и месяца за два изба расширилась на одну комнату, заблестела новенькой крышей и была покрашена в цвет молодой листвы. Сын Софьи Адамовны, явно ладящий с деревом, привёл в порядок баню, два сарая, починил забор. И мать его суетилась не меньше. Облагородили сад, в курятнике заквохтали несушки. Завезли мебель, на окнах появились шторы.
Трудолюбивый азарт новых жильцов всем понравился, к тому же любопытство зудело — ближайшие соседи пришли выразить уважение, но дальше двора их не пустили и принесённых пирогов, банок с вареньем не приняли. Семён, едва кивнув, удалился в глубь сада, а Софья Адамовна нелюбезно сказала:
«Благодарствую, но мы ни в чём не нуждаемся и больше всего ценим покой. Вот такие мы нелюдимые, прошу извинить».
Очень неприятно и как-то не по-людски, честное слово. Наверное, для убедительности, вскоре во дворе появился пёс из немецких овчарок, и табличка предупреждала: «Осторожно — злая собака!» С началом осени сын Софьи Адамовны уехал — видимо, он лишь помог матери закрепиться на новом месте. Но и оставшись одна, женщина не искала общения. Работала поваром, где-то в городе да занималась хозяйством за закрытой калиткой.
Информация о ней попадала крупицами, и тогда любительницы «скамеечных хороводов» языков не жалели. В частности, стало известно, что Софья Адамовна вернулась на малую родину из Карелии. Много лет там жила и работала в леспромхозе по своей специальности. Сама осуждена не была, но вокруг с топорами и пилами именно такие трудились — из колонии-поселения.
Видно, что собой хороша, когда-то была — глаза до сих пор жгут синевой. Но уж больно худа, и так губы сжимает, будто боится, что слово лишнее вылетит. Про замужество неизвестно, а лет ей — года четыре до пятидесяти. Про Семёна узнали только то, что женат и живёт в одном из городов Карелии. И его возраст был прикинут на глаз с выводом:
«Да, раненько родила Сёмку-то своего. Но сынок — позавидовать можно. Обустроил мать, как положено, и письма, наверное, от него получает Адамовна. Правда, всего два за полгода».
Кто давал повод для такой болтовни бабулькам и тётушкам частного сектора? Да та же сорока. А годы бежали и не оглядывались. Все привыкли, что Софья Адамовна живёт сама по себе, и даже сочувствовали: сын за пять лет не был ни разу, и письма — пару раз в года она получала. Теперь говорили:
«Сбагрил мать и как хочешь живи. Может, с невесткой не ладила, вот и отправил Сёмка мамку подальше».
Будто ветер укоры отнёс — Семён объявился. Не в гости — с вещами, один, насовсем. У Софьи Адамовны разгладилось лицо, и румянчик на щеках заиграл. Стала наряднее одеваться и седину закрасила. Это объяснялось материнской радостью. Поинтересовались, конечно, при случае:
«Что ж, Семён, жену с собой не привёз?»
«Развелись. Теперь мы вдвоём будем жить», — немного странно отвечала Софья Адамовна. Что ж, подавай Бог.
Ей снова завидовали, потому что мамка и сын так были дружны, что все диву давались. В огородных делах, на базар ли идти — всё они рядышком. Это ладно, но и в кино вместе ходили, по вечерам включали проигрыватель. Слышался смех и оживлённые разговоры, но окна плотно зашторены, и не узнать, отчего молодому, интересному мужику так интересно возле мамки сидеть.
Так года два прошло. Семён модельщиком на заводе работал и, должно быть, там встретил сумевшую от Софьи Адамовны его увести. Съехал к ней на городскую квартиру. Без женитьбы, но уже начало, как говорится. Адамовна опять стала равнодушной к себе и седину закрашивать перестала. Внук у неё родился, но поздравления от соседок встретила холодно: «Мне что — пусть растят».
«Не баба, а глыба льда. Из тех, кто сыновей не отпускает от себя. Потому Сёмка и не женится, хоть и ребёнок уж есть. И та, с кем живёт, у Адамовны не побывала ни разу», — судачили кумушки в уютных платочках, шелуша семечки.
Ещё год миновал. Семён навещал Софью Адамовну пару раз в месяц. Она готовила обед, предварительно сбегав на рынок. Гостя ждала у калитки — вся в нетерпении и явно прихорошившись. Когда Семён, наконец, объявлялся, припадала к его груди прямо у калитки и как-то по-женски, а не по-матерински. Такой вывод внимательная соседка сделала, наблюдавшая встречу из-за забора.
К вечеру "скамеечному хороводу" докладывала:
«Ох, бабоньки, прям не знай, что и думать. Ослепни мои глаза, а видела: Адамовна вжалась в Семёна — не оторвать, и в губы чмокнула. Сын-то сын, но и взрослый мужик. Ему, видать, стыдно — по сторонам озирается и мамку дурную толкает к крыльцу. Но так и вошли — в обнимку. Там сразу музЫку включили свою, окна зашторили. А чего ж там скрывать — ну пришёл к матери сын?»
И так и эдак обсудили странную мамку и её сына, но о том, что в избушке Софьи Адамовны тайна скрывается, не догадались. Но, видно, пришло время «погремушке» превратиться в шило. В семейство, проживающее на соседнем проезде, приехал родственник. Из Карелии, между прочим. Ну, сколько-то побыл с родными, хозяйство их осмотрел, за столом не один раз посидели.
И пошёл он проветриться. Глядь — лицо знакомое. Хоть и много лет миновало, а узнал. Окликнул обрадованно: «Соня, здравствуй! Вот истинно — земля круглая. Значит, ты здесь угнездилась, а где Сёмка?»
Да, «знакомым лицом» Софья Адамовна оказалась. Встрече она не обрадовалась и холодно себя повела. «Привет, Валерьян. Давно тут живу. Избу купила. Где Семён — не знаю. Наши пути разошлись. Некогда мне, будь здоров».
И ушла прямая, как палка. А опешивший Валерьян, вернувшись к родным, не промолчал. Отчуждение давней знакомой его очень задело. Ну а как — в давние времена Валерьян валил лес в том же леспромхозе, где Софья варила лесорубам обеды. Сам он был человеком свободным, но общий труд свёл его, как и Софью, с теми, кому закон дал послабление отбыть оставшийся срок в колонии-поселении.
Некое ощущение свободы, проживание в бараке-общежитии. Им и деньги за работу платили, и разные отношения заводить не запрещалось. Софье тогда было за тридцать. Из родного города на лесоповал в Карелию она приехала опалённая горем. Погиб её десятилетний сын. Больше иметь детей она не могла и, дав мужу свободу, намеренно отправилась туда, где всё по-другому.
К одинокой поварихе многие подъезжали, в том числе и Валерьян, но Софья с топором под подушкой спала, как подтвердил тот, кто решился «проверить». Она не мужчину искала, а душе облегчение. И нашла в виде парня по имени Сёмка с сиротской судьбой. Мать его в городе нагуляла, а рожать в родную деревню приехала. После трудных родов открылось кровотечение, а просмотрели, думая, что родившая просто спит.
Сёстры покойной, племянника в детдом не отдали, вырастив сами. К восемнадцати годам стал Сёмка красавчиком — светлокудрый, сероглазый, ресницы длинные, как у девчонки. После школы в столярную мастерскую учеником пришёл. Осенью в армию был должен призваться. Любовь к дочери председателя колхоза сгубила Семёна. Не о таком зяте мечтал председатель.
Тут случай ему на руку: Сёмка деревообрабатывающий станок запорол. Такое бывало, и как-то решали без сурового наказания. Но теперь председатель накатал заявление о вредительстве. И характеристику такую выдал, чтоб суду было понятно: перед ними рецидивист. Но Семёна судили умные люди, и срок установили не аховый. Сколько-то в колонии общего режима отбыл, отличаясь замечательным поведением.
А потом ход наказания изменили, и Семён оказался в колонии-поселении — на лесоповале в Карелии. Красивый, юный, плохонько одетый, вечно голодный. У Софьи дрогнуло сердце, и взяла она его под опеку. Погуще суп наливала, отдельно от всех добавок давала. Пошла в село по соседству и обменяла золотые серёжки на полушубок и валенки — одела Семёна.
Мужики-лесорубы посмеивались: «Повезло тебе, Сёмка, мамку нашёл!» И он так стал к ней обращаться. «Мамка, мамка», а стали любовниками. Им дали в бараке отдельную комнатушку — «типа браки» среди отбывающих наказание здесь поощрялись. И это были лучшие годы для Софьи. Не только из-за страстной любви. Она жить захотела.
Там, в продуваемом ветрами бараке, всё просто раскладывалось: отбудет Семён срок — купят домик в карельской деревне, обзаведутся хозяйством, и кто знает — может, и родит она от молодого, горячего мужа? А между ними, между прочим, лет 16–17 стояло: чуть ли не в сыновья Софье годился Семён. Денег они скопили, срок Семён зачеркнул. И хоть сам деревенский, навоз снова месить передумал.
Загорелся в ближний город уехать. Софья, конечно, с ним. Сняли квартиру, на работу устроились. А потом на них обрушилась разница в возрасте. Семёну молодых развлечений хотелось — танцы, кино. Уходил, а «мамка» оставалась дома одна. Потом девчонка от него залетела. Женился, клянясь Софье, что любит только её и если бы не эта ужасная несправедливость...
"Я слишком поздно родился, Софка, прости."
Досыта настрадавшись, Софья Адамовна решила вернуться в город родной — могилка сына её заждалась. Накопленные на лесоповале деньги не все измотали, да Семён ещё и «свадебные» принёс:
«Бери, мамка, не сомневайся. К тебе годы бегут — свой угол нужен. А я заработаю».
Вот это всё Валерьян знал, поддерживая связь с Семёном. Он только не ведал, что молодой приятель принял близкое участие в устройстве судьбы любовницы. Для Валерьяна Софья Адамовна куда-то уехала, а Сёмка при жене и ребёнке остался. Оказалось, не навсегда. Вдруг развёлся, с работы уволился и покинул Карелию. И не ожидал Валерьян, что встретит Софью. Увидев, думал, посидят, поговорят, а оно вон как вышло!
Открыв рот, слушали родственники Валерьяна и тоже нашли, чем удивить:
«А мы их, как мамку и сына, знаем. Жили они вдвоём. Потом Сёмка сошёлся с какой-то. Мы её в глаза не видали. Сына родили, но так и живут — без ЗАГСа. Теперь понятненько, почему. Из-за «мамки»!»
По-настоящему новость разлетелась, когда Валерьян уж уехал. Столь неравная любовь сама по себе всех задевала, но ещё больше цинизм, в который её облачили «мамка и сын». С Софьей Адамовной перестали здороваться, плевались при упоминании её имени. При виде Семёна отворачивались. Но, честно сказать, их это не волновало. Наоборот — теперь открыто в поцелуе у калитки сливались.
Знала ли эту противную жуть женщина, родившая сына Семёну, — никто не знал. Мне уж лет 14 было, когда тайна «мамки и сына» открылась, но к подробностям бабушка Катя не подпустила меня. Обычно лояльная, она ворчала сердито:
«Всяк сказ, как ученье. А тут чего знать? Адамовне до конца жизни след грех свой замаливать, с колен не вставать. Приманила парня-сироту для бабьих утех, и чего он теперь? Жёну бросил с дитём. Ко второй не примкнул, как надо. А там тоже мальчишка растёт. Может, и приворожённый он, Сёмка-то. С чего б ещё стал к старой бабе ходить?»
"А если это любовь? В книгах есть примеры ..." - заступилась я.
Но бабушка не уступила: «Бамага всё стерпит. Полынь это, а не любовь. Они и сами понимали, потому и брехню придумали. Рот мыть — не перемыть, как вспомнюсь, что спрашивала: «Адамовна, сынок-то давно бывал?» А она сверкнёт зенками и отвечат, как честная: «В субботу жду, Катерина Даниловна». Тьфу!»
Вот и вся история про «погремушку», ставшую шилом, и про любовь — полынь. Не знаю, женился ли Семён на матери своего сына, но Софью Адамовну не оставил. Лет через пять она, на мой юный взгляд, уж совсем стара была, а всё так же ждала его у калитки. И он приходил.
Ещё добавлю: возраст главных героев приведен «на глазок» — много лет миновало, и мама моя, эту историю мне пересказавшая заново, точно не помнит. Одно точно - Софья Адамовна вполне могла быть ему матерью по годам.
Благодарю за прочтение. Пишите. Голосуйте. Подписывайтесь. Лина