Глава 15
— Я же говорила, — дамочка упирает одну руку в бок деловито, а второй брезгливо указывает на меня, на вырез моей помятой блузы, — вот она как развивает ваш журнал, курам насмех.
— Позвольте, — закашливаюсь я от услышанного и смеряю холодом Устинью и ту, которая верещит, — вы кто и что себе позволяете в моём рабочем кабинете?
Нахалка усмехается, не думая вовсе сменить тон, и нагло таращится на меня, затем замечает Костю и кидается на него с кулаками.
— Лиля, остановись. Дорогая, что ты делаешь? — шеф отмахивается от безумной бабищи в попытке остановить. Реально вам говорю: баба, бабонька, отвратительная, вроде не полная, но грузная, с лицом каким-то поплывшим, поехавшим, вульгарно накрашенная. И тут мой слух цепляется зачем-то за это Дорогая
— Дорогая? — спрашиваю я и слышу свой ревнивый, хриплый голос со стороны.
Мой вопрос вводит в ступор, видимо, и Устинью, и Константина, и бабу Лилю. Потому что развернувшиеся передо мной бои останавливаются, и все смотрят на меня. Да так смотрят...будто я голая перед ними сижу...Ненормальная! Е*анутая Илона! Им необязательно высказываться вслух, они весьма красноречиво молчат и с осуждением и презрением смотрят на меня. И Костя почему-то тоже как-то странно поглядывает на ту, которую, Сука, 5 минут назад ласкал между ног, с которой собирался заняться сексом в кресле, в моём, Сука, рабочем кабинете. Уж простите, что выражаюсь. Но видели бы вы их взгляды, на ведьм в средневековье, коих сжигали на костре, добрее смотрели и провожали в последний путь.
— Что за Endец, Константин Аркадьевич, творится в святая святых отдела развития? — я обращаю грозно-обиженный взор на шефа.
— Я же предупреждал вас, Илона Юрьевна, что наш основной спонсор недоволен результатами работы вашего святого отдела. — Лавряшин поворачивается к Дорогой , и та ему одобрительно кивает, мол, верно сказал, молодец, послушный мальчик. Ох я бы, Аркадьевич, сейчас тебе твою плоть скрутила да выкрутила, а не с любовью ласкала губами и руками, впуская в своё влажное лоно, как мечтала, Сука, 6 минут назад.
— Сосать то у неё лучше получается, чем журнал развивать, да Костичек, — говорит вдруг Лиля довольно знакомым голосом, и я...узнаю в ней с трудом бывшую ЖЕНУ шефа! Что она с собой сделала?! Только я вам недавно говорила, что она в свои 45 подтянута органично и выглядит шикарно, сохранив своё лицо и грудь. И на тебе...ошибка пластического хирурга, с которым она, кажется, и прибухивает заодно.
Я бы сгорела, если бы могла, со стыда прямо в кабинете в своём кожаном, липком кресле, с учетом того, что всё ЭТО видели и слышали мои преданные и милые помощники. Я заметила, как их проняло, как Аллочка и Никитка сочувственно покачали головами, взялись за руки, подняв их вверх — наш с ними тайный жест поддержки друг друга. Мы с ними понимали одинаково, что...без меня им не дадут работать в журнале, без меня бы отдел вовсе закрыли. И мне надо было позаботиться о них — детках. Я же в ответе за них — я их приручила, передала им знания, постепенно ввела в этот удивительный, увлекательный мир развития, рекламы и продвижения. Поэтому мне некогда было распускать сопли и слюни и жалеть себя униженную и оскорбленную. И я гордо откинулась на спинку кресла, в упор...прямо в глаза, как в цель посмотрев Косте. Тот поёжился, но взгляд не отвёл. На смену недавнему расслаблению к нему снова вернулось сковывающее напряжение и...неведомая мне раньше отчужденность. Я впервые видела Лавряшина таким...чужим, холодным и озлобленным.
Как там говорят? Розовые очки бьются стёклами внутрь? Мои розовые стёкла, кажется, треснули, и я погрузилась в кромешную тьму...бездну разочарования и ужаса из-за неведения и непонимания…почему Костя так жестоко себя со мной повёл? За что? Ведь каких-то 7 минут назад нам было хорошо вместе. Что за мистические метаморфозы произошли с моим любимым Аркадьевичем? Или не моим? Или, Белозёрова, ты всё себе придумала, не научившись отделять жизнь от иллюзий к 35 годам?
И при чём тут вообще бывшая Лиля? Или… ЖЕНА и никакая не бывшая всё-таки?!
Лиля по-хозяйски обнимает Костю за плечи со спины, отчего он вздрагивает и сконфуженно смотрит на меня, его взгляд снова теплится, или мне это только кажется, ибо мы часто принимаем желаемое за действительное. Я встаю с кресла и выхожу из cвоего незримого укрытия, выбираюсь из-за стола, так сказать лицом к лицу с врагом. Хотя откуда у меня миролюбивой, радеющей душой за журнал, могли появиться враги...такие вот нелицеприятные враги? Мой мысленный вопрос остаётся риторическим, но что-то мне подсказывает, что претензии Лили личного характера, а работа отдела развития лишь повод, официальная версия, за которую они с Устиньей уцепились. Какая в принципе связь между бывшей или нынешней женой Аркадьевича и основным спонсором нашего журнала, я в душе не чаю. Истина где-то рядом, Илона Юрьевна.
— Где? — решительно спрашиваю, подойдя в упор к Лиле и Устинье.
— Что? — в один голос восклицают эти кумушки.
Я выдерживаю короткую паузу и намеренно ловлю поочередно взгляд одной и другой особы, радушно им улыбаюсь, как могу, во все 32 частично пломбированных зуба, в очередной раз ловлю себя на мысли, что пора бы мне посетить стоматолога. Тут блин ни к одному врачу попасть некогда, только и делаю, что работаю, работаю и воскрешаю журнал Лавряшина, а они мне ромашку устраивают! Выискались моралистки с учеными степенями, чтобы меня учить, как сосать член и развивать журнал! Хотя Лиля явно знает толк в том, как орально удовлетворить Костю, жена как никак. Боже, Илона Юрьевна, какие к ядрёной фени многочлены? Окстись! Эти бабы пришли турнуть тебя с любимой работы, отнять у тебя любимого мужика.
— Чему вы лыбитесь? — взвизгивает жена Кости, а я не произвольно начинаю лыбиться шире и сильнее, меня прямо заводит, как она бесится из-за моей радости — своеобразного торжества над их сборищем склочных и враждебных баб.
— Константин Аркадьевич, в вашем журнале стало запрещено улыбаться? — я с вызовом гляжу на шефа, переступаю со шпильки на шпильку, выпячиваю соблазнительно бедро. Костя нервно сбрасывает с плеч руки жены и впивается в меня вожделенным взглядом, его колотит мелкая, едва заметная дрожь, и тут… Я замечаю, как через брюки бугрится его плоть, та самая...запретная для меня. Я перестаю улыбаться, чтобы возбуждение шефа не бросилось в глаза Лиле с Устиньей, но в душе ликую. Лавряшин, Лавряшин, ты ведь хочешь меня — свою детку. Чего же ты напустил ужаса на Илоночку, напугал безразличием и нарочитой суровостью? Или...ты боишься жену? Когда меня осенило, что Аркадьевич вполне может остерегаться Лили, что-то смутно стало проясняться. Но чем жена могла напугать Костю?! Белозёрова, что за Endец у вас происходит?!
— Илона, — шеф сглатывает, ослабляет галстук, — Юрьевна, отнеситесь пожалуйста серьёзнее к визиту соучредителя нашего журнала и основного спонсора.
Соучредителя? Лиля стала соучредителем Кости? Но! Как?! Когда?! Зачем?! Лавряшин, а почему ты меня не предупредил об этом?! Сам клялся в чувствах и умолчал о том, что существование отдела развития, моё существование в журнале теперь зависит от твоей жены?!
— Для конструктивного разговора с вашим соучредителем и основным спонсором, уважаемый Константин Аркадьевич, я попрошу не разводить базар в стенах пока ещё моего рабочего кабинета и предоставить существенную аргументацию, подтверждающую мою некомпетентность и нерентабельность отдела развития в целом.
— Что значит пока ещё твоего рабочего кабинета? — шеф подрывается с места вплотную ко мне и будто забывает, что мы не одни.
— Вы же собрались меня уволить, это лишь вопрос времени. Не так ли, Лиля? И чем же я вам насолила? Драгоценного супруга вашего не уводила, даже отсосать у него не успела. Я денно и нощно пашу, придумываю, меняю стратегии развития, чтобы спасти ваш ветхий, канувший в небытие журнал. Я отчитываю отдел маркетинга — этих смазливых бездарей, потому что они элементарно не понимают ценности журнала, которую я им пытаюсь тщетно донести. Их программы продвижения раз за разом оказываются провальными, ибо научный журнал — это не магазин шмоток или гламурная желтуха про моду и звёзд. А главное — они тупо не верят, что журнал воскреснет, работают ради работы и получают приличные зарплаты за протирание штанов, пререкания со мной и невинное хлопанье глазками. Да я живу и дышу вашим...научным с журналом. Чего вы взъелись на меня?
А что сразу Илона Белозёрова? Да, я за словом в карман не лезу. Да, я защищаю свой отдел и себя, ибо нечего наезжать на меня и моих помощников. На мне где сядешь, там и слезешь. Но… Меня почти пробивает на слезу, оттого как ошарашенно выглядит жена Кости. Бедная, бедная Лиля. От услышанного она краснеет, бледнеет, охает, ахает, хватается руками за Устинью. Спонсор, надо заметить, стоит остолбенело и поправляет взъерошенный ёжик пшеничных коротких волос, который вздыбился от шока сильнее прежнего. Да, бабоньки, Илоночку Юрьевну вам не сломить, я, к вашему сведению, победительница 3-х марафонов на шпильках!
— Как вы смеете?! — выдыхает через раздутые ноздри Лиля.
— Устинья Павловна, как я понимаю, у вас претензии к текущему отчету и прогнозам отдела развития на следующий квартал. — я решаю закончить словесный бардак, устроенный женой Лавряшина, и поговорить о деле. Спонсор благодарно кивает, судя по всему, и ей поднадоела наша перебранка, и...с осуждением смотрит на Лилю. — Отлично, с этого и стоило начать. Что вас конкретно не устроило? Мы проработаем ваши замечания и устраним. Если же, вы действительно считаете мою работу неэффективной, то я уйду из журнала.
— На данный момент необходимости в вашем увольнении нет, — устало произносит Устинья и с сочувствием-покаянием глядит на меня, — надеюсь, мы сможем решить возникшие вопросы, не прибегая к крайним мерам.
— Но, Устинья, — верещит Лиля, — ты же мне обещала! Мы же сёстры! Ты на чьей стороне, этой шалашовки?!
— Рот свой поганый закрыла, — рявкает вдруг Костя.
Лавряшин о чём-то дальше пререкается со своей женушкой, но я их не слушаю, потому получаю смс от сестры и ухаю беспомощно в кресло.