4. Город
О’Лонни шагал по полю.Словно рыба скат, из-за туч выскользнула пучеглазая луна, облила его фигуру безжизненно бледным сияньем.
В небе распахнулось оконце, и из него выглянула косоглазая старуха с мертвенно-злобным и как бы изжеванным лицом. Распущенные космы волос торчали из её головы, словно грязная пакля; она высунулась из окошка по самый пояс и, дирижируя метлой, продекламировала скрипучим голосом:
В лунной ладье я плыву над землей,
Вьется река изумрудной змеей.
Дремлет вода в чешуе изо льна.
Древние тайны хранит глубина.
О’Лонни отвел взгляд от старухи и закрыл глаза. Потом тряхнул головой и снова воззрился в небеса. Наваждение не исчезло. Ведьма захохотала, глядя на него с небес, и он почувствовал, как волосы зашевелились на его голове.
Что за чертовщина, подумал он? Неужели он сходит с ума?
О’Лонни опустил взор, решив больше не смотреть на ведьму, и скорым шагом двинулся по полю. В голове зашелестели невесть откуда явившиеся строки:
«Опять холодные седые небеса,
Пустынные поля, набитые дороги,
На рыжие ковры похожие леса,
И тройка у крыльца, и слуги на пороге…»
– Ах, старая наивная тетрадь!
Как смел я в те года гневить печалью бога?
Уж больше не писать мне этого «опять»
Перед счастливою осеннею дорогой![1]
Из каких потаённых глубин его души всплыли эти стихи? Кто их автор?
Сердце защемило, губы дрогнули, и по впалой щеке покатилась скупая слеза. С неба упали капли дождя. Его одежда, за время скитаний, превратилась в лохмотья. Не в таком ли состоянии находилась теперь и его заблудшая душа?
Занимался рассвет, когда он добрёл до какой-то речушки. На берегу удил рыбу какой-то рыбак. Он прошёл мимо него и двинулся по тропе вдоль речки. С левой руки, за невысокими изгородями, потянулись дачи. За излучиной реки дымчато-серым коромыслом выгибался мост, и над ним всплывало бледное солнце. У моста, на фоне тусклого неба, чернели силуэты подъёмных кранов, дыбились громады домов.
Это был его город… в этом городе, как подумалось ему, должна таиться разгадка всей этой чертовщины. В нём он поймёт, кто он такой...
Он дочапал до причала, на котором стояли безликие унылые пассажиры.
Из-за мыса выплыл бот и, тарахтя в утренней тиши дизельным мотором, двинулся к причалу вдоль берега реки. Как же она называлась? Когда-то он помнил её название, хорошо помнил, он точно знает, но теперь забыл…
Он попытался вспомнить её название, и – не сумел.
Но он вспомнит, он непременно вспомнит и название этой реки, и этого города, и кто он такой. Это было очень важно для него. Чрезвычайно важно. Не может же он бродить по этому миру безликой тенью, не зная, кто он таков и зачем явился в этот мир.
Скуластые обводы судна придавали ему сходство с уродливой хищной рыбиной, плывущей по мертвой реке. Приземистая надстройка из дюралюминия поблёскивала, словно чешуя. Боковые проемы рубки были завешаны тёмными брезентовыми пологами. Бот находился метрах в пятидесяти от причала, когда вокруг о О’Лонни началось бурление. Дачники засуетились, затолкались, стали переставлять свои сумки поближе к краю настила, спеша захватить наилучшие позиции для того, чтобы первыми десантировать в бот.
Судно еще не пришвартовалось – а вебштейны уже стали запрыгивать в него, словно бойцы морской пехоты, не давая шкиперу накинуть конец на кнехт.
– Да куды вы прете, куды вы прёте, туды растуды твою мать, – негодовал старый шкипер, кроя пассажиров трехэтажным матом. – Бежите по рукам, как стадо безмозглых бегемотов!
Какой-то мужичок с цигаркой в землистых губах во всей этой кутерьме едва не спихнул зазевавшуюся толстуху в речку, и между ними вспыхнула яростная перебранка. Когда все, наконец, вломились в катер и расселись на скамьях вдоль бортов, выяснилось, что свободных мест в рубке было ещё хоть отбавляй.
По пути к городу шкипер сделал еще три посадки, и всякий раз на причалах разыгрывалась одна и та же сцена. Пассажиры прыгали, скакали, бежали по его рукам, а он крыл их отборнейшим матом.
– Демократы хреновы! – взывал он к пассажирам осевшим от крика голосом. – Куда вы прёте, черти дранные!? Где ваша толерантность, га?!
За час с небольшим они дочапали до города, и бот приткнулся привальным брусом к бетонной стене пирса. Пассажиры уже теснились в проходе. Задние напирали на передних. Передние бранили задних. Те огрызались. Шкипер ещё не подал трап, как некоторые удальцы уже стали сигать через леера на причал.
– Да куда вы прыгаете, туды растуды твою мать!
Выгрузка была столь же динамичной, как и погрузка. Минут через пять или семь катер покинул последний пассажир, и им оказался О’Лонни.
Он двинулся по бетонному причалу. Грязная вода с разводами маслянистых пятен лениво плескалась у закованных в бетон берегов. Хмурый рассвет смазывал все тона, и покрывало мутных туч висело над крышами домов.
Серое здание речного вокзала казалось мрачной декорацией в театре абсурда.
О’Лонни обогнул вокзал, миновал стоянку для парковки автомобилей, нырнул в подземный переход под железнодорожными путями и, пройдя еще метров тридцать, вышел на почти безлюдную привокзальную площадь.
От неё поднималась мощенная булыжником улица, и её обступали приземистые здания из серого камня с плоскими кровлями. У магазина с женским нижним бельём он увидел клетку с железными прутьями. На её помосте был водружён деревянный крест, а на нём висел распятый человек, и прохожие безмолвно скользили мимо него, подобно загробным теням. Чуть поодаль стояла тележка с газированной водой.
О’Лонни остановился у клетки с крестом и стал рассматривать распятого на нём человека.
То, что это был человек, а не мутант, было ясно с первого же взгляда. Он был вдвое выше самого рослого вебштейна и очень гармонично сложён. Торс его был обнажён, и голова свешивалась на грудь. Светлокожий, с правильными чертами исхудалого лица, с длинными русыми волосами и небольшой бородкой, он казался воплощением гармонии и красоты.
Около клетки кривлялась писклявая малышня и швыряла в распятого камешки. О’Лонни шуганул их, и они разбежались. Распятый Человек поднял на него взор. Его очи лучились любовью и кротостью. Это были глаза мудреца, испытавшего немало тягот на своём веку. Он слабо улыбнулся и произнёс тихим голосом:
– Бедные дети… Не ведают, что творят...
– А кто вы? – спросил О’Лонни.
– Человек.
Сердце О’Лонни сжала невыразимая печаль, и он промолвил с какой-то горечью:
– Я тоже был человеком.
На его глазах проступили слёзы.
– И ты всё ещё помнишь об этом?
– Да.
– Тогда не забывай об этом, – сказал ему распятый Человек. – Не забывай об этом никогда. Что бы ни случилось с тобой, всегда помни, что ты есмь Человек! И да хранит тебя Бог!
– А кто Он, – спросил О’Лонни. – Кто этот Бог?
– Твой отец. И если ты Человек – то обязательно придёшь к нему.
– Когда?
Распятый не ответил.
Он был сильно измождён. Его голова бессильно упала на грудь, и он смежил веки.
О’Лонни отошёл от него.
Его не покидало ощущение того, что он попал в какое-то зазеркалье.
Слова о Боге показались ему знакомыми. Кажется, он уже где-то слышал о нём… Но где? Когда?
Он подошёл к тележке с газированной водой. На стуле сидела продавщица в белом халате и в белой же косынке, повязанной на манер колпака. Из-под косынки выбивались жесткие, как солома, волосы. Лицо с отвислыми щеками, дряблой шей, толстыми губами-лепешками и пучеглазыми глазами, было нездорового грязно-жёлтого оттенка.
О’Лонни выудил из кармана куртки трёхкопеечную монету, протянул её продавщице и сказал:
– Один с сиропом.
Она налила ему в стакан газированной воды, и он сделал несколько глотков. Вода была кисло-сладкой и пахла детством.
– А Вы не знаете, кто такой Бог, – спросил у продавщицы О’Лонни.
– Понятия не имею, – бесцветным голосом робота-автомата ответила та.
– Мне сказал о нём человек, распятый на кресте, – пояснил О’Лонни.
– А мне до задницы, – сказала продавщица газированной воды.
Она зевнула.
– Но вы же работаете здесь, рядом с ним, – сказал О’Лонни. – Неужели Вам неизвестно, кто он такой и почему его распяли?
– Меня это не колышет, – она снова зевнула. – Я продаю газированную воду, а всё остальное мне по барабану.
– А давно вы здесь торгуете?
– Не знаю.
– Как это – не знаете?
– А так. Я продаю газированную воду, а остальное мне фиолетово.
– А кем вы были раньше? До того, как стали продавщицей газированной воды?
– Без понятия.
– Как это – без понятия? – изумился О’Лонни. – Не хотите же вы сказать, что родились прямо тут, у этой тележки?
Она сдвинула плечами:
– Откуда мне знать?
На её физиономии лежала печать вселенской скуки. Невероятно! Уж не разыгрывала ли она перед ним комедию?
– А как вас зовут? Это вы хоть знаете?
– Да.
– И как же?
– О’ Фанни.
– Это ваше настоящее имя?
– А какая, блин, разница? Нам, морякам, что хрен, что задница. И ноу проблем.
– Спасибо, – вежливым тоном произнёс О’Лонни и с некою опаскою поставил пустой стакан на клеёнку.
Он подумал, что эта женщина была больна. Возможно, у неё не всё в порядке с головой?
Он двинулся по тротуару.
Город сильно изменился. В нём появились уродливые короба из стекла и бетона, кричащие рекламы, баннеры с полуголыми девицами, таблички на домах, написанные на каком-то неизвестном языке. И вместе с тем это был его город, и среди всех этих мерзких нововведений нет-нет, да и проглядывали старые постройки, и тихие дворики его далекого детства…
Вот здесь, в этом дворе, он некогда распивал с друзьями дешевое вино под сенью старого вяза пред тем, как отправиться на танцы, и какая-то пожилая женщина всегда околачивалась поблизости от них, дожидаясь, когда они опустошат бутылки. Это был её маленький гешефт, и никто не посягал на него.
И ему, как бы во сне, вспомнился тот пятачок танцплощадки за пикообразной оградой, и то, как он стоял на нём с приятелями под звёздным небом, а с эстрады лилась та давняя песенка:
Губы, зачем вы лгали,
Сердцу о вечной любви,
Нежно, о счастье шептали,
И целовали, в ночной тиши…
И он танцевал там с девушками, и обнимался с ними в городском парке… Как давно это было! Да и было ли вообще?
Ту женщину, что собирала бутылки, он уже не помнил. А как звали его приятелей? Он напряг память, стараясь воскресить в ней образы старых друзей, припомнить их имена, но перед ним стояла лишь черная стена беспамятства, и пробиться сквозь неё не было сил.
Сволочи!
Что же они такое сотворили с ним, с его памятью, с его душой и телом! Ах, сволочи! Сволочи!
Он сжал зубы, и его скулы напряглись.
От города веяло сюрреализмом, чем-то искривлённым, не реальным, чуждым. Однако, что же могло быть реальней брусчатки, по которой он шагал, и воздуха, которым он дышал, и этого угрюмого неба, нависшего над головой, и этих серых безликих домов и безликих прохожих?
О’Лонни заметил газетный киоск и двинулся к нему. Возможно, здесь он почерпнёт какую-то информацию, и тогда хоть что-то прояснится?
Он просунул голову в окошко, за которым сидел заморыш неопределённого пола. На его мясистом носу сидели очки с толстыми линзами.
– У вас есть пресса? – спросил О’Лонни у продавца газет.
– Естественно, – скрипучим голосом ответил тот.
– И что вы можете предложить?
Продавец выложил на прилавок газету. Набранный крупным жирным шрифтом заголовок гласил: «ТРУМЕНБОЛТСКАЯ ПРАВДА». В шапке стоял логотип – козлиная морда, вписанная в пятиконечную звезду и опоясанная сатанинскими знаками. Под шапкой была размещена фотография двух педерастов во время соития. Другие колонки пестрели изображениями людей в мундирах со свастикой и голыми бабами.
– Вот, возьмите. Это очень хорошая газета, – порекомендовал продавец, протягивая её О’Лонни.
При первом же взгляде на эту газетёнку О’Лонни едва не стошнило. Казалось, прямо ему в душу выплеснули ведро помоев, и он физически ощутил исходящую от неё вонь.
– А что-нибудь другое есть?
– Нет. Больше ничего нету. Берите эту, это очень, очень хорошая газета, её все читают.
– И сколько она стоит?
– Пять копеек.
– Ладно, – О’Лонни протянул продавцу пять копеек, взял газету, сложил её вчетверо и засунул за ремень гимнастёрки.
Он решил, что прочитает её потом и двинулся в направлении церкви, однако теперь на его месте стоял супермаркет – приземистое унылое здание, чем-то смахивающее на гигантского краба. За супермаркетом раньше находился магазин «МАЛЫШ», и в его цокольном этаже располагалось детское кафе АРЛЕКИН. Ребёнком он бывал там… Впрочем, сейчас он не смог бы утверждать это уже наверняка.
О’Лонни ускорил шаги, решив проверить, существовало ли это кафе и поныне.
Магазин «МАЛЫШ» стоял на прежнем месте, а место «АРЛЕКИНА» захватил пивной погребок «Люцифер». На его вывеске красовалась кружка пенистого пива, и на неё, расставив клешни, взбирался большой красный рак.
При виде этой вывески, в сердце О’Лонни влилась вселенская печаль, словно он только что похоронил своего старого друга…
Немного поколебавшись, он начал спускаться по темным щербатым ступеням в пивной погребок «Люцифер».
[1] Стихи Бунина.