Когда я был в старших классах, к нам в школу, как, наверное, и во все советские школы, периодически приходил лектор из райкома – то ли партии, то ли комсомола, но, судя по солидному возрасту этих товарищей, скорее партии – и учил нас любить Родину. Явка на такие лекции была строго обязательной. Свои выступления докладчик всегда строил по принципу от противного – не как хорошо у нас, а как плохо у них.
В одной из лекций выступающий привел в качестве примера загнивания западной культуры мюзикл «Волосы». Какими только эпитетами он не сыпал, отрабатывая свою зарплату: «похабная поделка», «немытые хиппи», «низкопробная шелуха», «какофония, а не музыка». Не хватало «сумбура вместо музыки», но это определение у партии предназначалось, очевидно, только для Шостаковича.
Мне до сих пор странно, почему объектом критики советская пропаганда выбрала именно «Волосы». Тогда было абсолютно ясно, что ни школьники, ни сам лектор мюзикла не видели и никогда не увидят – по крайней мере, в обозримом будущем. Как у Жванецкого: «Давайте рассуждать о крахе и подъеме Голливуда, не видя ни одного фильма». А главное – «Волосы» вполне укладываются в советское представление о «прогрессивном» произведении: антивоенная направленность, осуждение общества чистогана и наживы, симпатия к угнетенным.
Эффект от той лекции был, но с противоположным знаком. «Интересно, что это за «Волосы» такие, – подумал я. – Наверное, клевая вещь, раз так ругают». Свое любопытство я смог удовлетворить годы спустя в эпоху видео, посмотрев формановский фильм, и он мне понравился. А в 1999 году «похабная поделка» дошла до сцены Театра музыки и драмы Стаса Намина – между прочим, учреждения Департамента культуры города Москвы, сотрудники которого – бывшие райкомовские лекторы – радостно поддержали постановку.
Хипповую атмосферу конца шестидесятых воссоздали весьма правдоподобно. Склонный к гигантомании Церетели сделал декорацию нью-йоркского Центрального парка с видом импрессионистски искаженных небоскребов, точно попав в настроение мюзикла. Художники по костюмам одели героев в аутентичный прикид хиппи со всеми феньками. Перед началом представления и в антракте крутили Jefferson Airplane, Боба Дилана, Саймона и Гарфанкла – все в точку. Оригинальной музыке Макдермота придали современное звучание, но сохранили дух власти цветов; ее исполнение было во власти «Цветов», расположившихся в глубине сцены.
Актеры оказались великолепны – молодые, пластичные, все с голосами. Перевод текстов строился на сленге российских хиппи – олдовый, стремный, флэт, вписка, креза, в лом и т. д. Восхитила Софи Окран в роли Дионн, особенно в номере Эра Водолея, аж до мурашек по спине. Из музыкантов запомнился бас-гитарист Грецинин, играл технично, выразительно, иногда его партии были даже интереснее, чем вокальные темы.
Мюзикл, вроде бы, веселый, но с грустным финалом – главный герой, Клод, погибает (в отличие от фильма, где гибнет не он, а его друг Бергер). Тем не менее, остается ощущение позитива, особенно после сцены Верю в солнце – квинтэссенции мюзикла и гимна всего племени любви.
Летом 2000 года я взял интервью у Стаса Намина, и вот что он рассказал, среди прочего, по поводу постановки мюзикла:
«Когда я увидел этот спектакль в Голливуде год назад, я понял его кайф. За все полтора часа было невозможно зевнуть. Я получил неожиданное удовольствие, так как театр воспринимал с трудом, и решил, что вполне реально сделать такое у нас в стране. Непонятно было, где набрать труппу, чтобы все были симпатичные, чтобы каждый притягивал своей личностью, обликом, фигурой, пластикой, да еще профессионально пел. Но мы набрали, по интуиции. Критерием были талант и вкус, а не наличие специального образования, хотя у нас большая часть труппы – дипломированные актеры. И каждый поет сольно так, что из любого я могу сделать звезду хоть сегодня. И еще интересный факт: внутри театра восстановилась группа «Цветы».
«Не все восприняли постановку. Раньше у нас практически не было мюзиклов, а «Волосы» – это новое слово внутри жанра мюзикла, как бы антимюзикл. Скандал на Бродвее тридцатилетней давности был именно с тем и связан, что традиционный штамп бродвейского мюзикла – прилизанного, в отглаженных костюмчиках – был разбит альтернативной психологией и жанровой принадлежностью».
«Люся Гурченко была у нас на спектакле, и кто-то рядом с ней сидел, большой поклонник «Метро». Сначала он говорил, что все поют под фонограмму, это было смешно. У нас все живьем. Многие не верят, потому что точный, правильный звук идет. Люся не выдержала и говорит: «Слушайте, у вас в этом «Метро» никого е**ть не хочется, а здесь всех хочется!»
«Есть три критерия для любой постановки. Первый – чтобы не было скучно. Меня трудно убедить в том, что какое-то действо глубокомысленно, символично и т. д., если это скучно. Если бы Пушкин пришел на скучную постановку своего произведения, то просто заснул бы. Меня всегда раздражали в театре занудство и лжепафос. Если у нас будет скучно, то никогда мы не оправдаемся никакими великими писателями или легендарными мюзиклами. Второй критерий – трогает спектакль сердце зрителя или нет. Ведь нескучно может быть и в эстрадном представлении. А третий, может быть, самый главный критерий – что ты выносишь с собой, что в душе остается».
«Я не ставлю задачу кого-то ориентировать. Никогда в своей жизни я не занимался воспитательной деятельностью. Я делаю то, что мне самому нравится, и если зрители тоже кайфуют, то возникает феномен взаимопонимания. Если у меня хороший вкус, и людям нравится то, что я делаю, значит, у них тоже такой вкус. Если у меня плохой – значит, и им плохо. А учить людей, объяснять им, что плохо, а что хорошо – нереально. Никто еще в этом мире никого ничему не научил. Даже Иисус Христос».