1892 год
«Ростов-на-Дону. В этом году, как известно, первое апреля (день всякого вранья и мистификации) пришлось на Страстной неделе, и люди врали и надували друг друга с особенной страстью. (Здесь часть заметки пропущена, так как совсем не относится к Области войска Донского, да и не интересна).
Другое дело шутки невинного свойства. В Ростове, например, какой-то шутник сыграл с целой массой лиц разных профессий следующего рода шутку: он разослал записки к доктору-акушеру, к зубному врачу, к акушерке, к адвокату, к гробовщику, к маклеру по пшеничной части и одному молодому пшюту. Все эти лица приглашались в одну и ту же гостиницу, в один и тот же номер, и все, забыв знаменитое первое апреля, явились в назначенный час. Доктор, акушерка и зубной врач захватили с собой инструменты, адвокат, приглашенный к клиенту по делу о подложном духовном завещании прихватил с собой уставы и соответствующие нумера кассационных решений; маклер явился нагруженный пробами пшеницы, полагая, что он будет иметь дело с земским уполномоченным; пшют, которому назначалось любовное свидание, заехал предварительно к Леону, где истратил несколько рублей на свежую сорочку, галстук и перчатки. Все эти лица столкнулись в коридоре, у одних дверей № 15, где, как оказалось, живет какой-то старик. Первым протиснулся в комнату зубодер и спросил у старика, который зуб у него болит? Но старик, посмотрев на него удивленно, заявил, что у него давным-давно ни одного зуба во рту нет. Только уходя все приглашенные разом как-то обратили внимание на стенной календарь, висевший в швейцарской, и догадались, что из надули».
«Ростов-на-Дону. 13-го апреля, днем, драгиль, мещанин Григорий Харченко, проезжая на лошади мещанина Ивана Баковцева по Таганрогскому проспекту, начал ее бить, и когда оборвались вожжи и Харченко упал с дрог, лошадь понеслась по тротуару, где, против мельницы Елицера, наскочила на шедших двух женщин: Прасковью Деркунову и Лукерью Шаблакову, сбила их с ног, причинив по заключению врача легкие ушибы.
Того же числа вечером, развозчик хлеба от купца Михаила Филонова, по Тургеневской улице, около лавочки, бросил без присмотра лошадь, которая бросилась на пару лошадей ехавшего мимо мещанина Моисея Гончарова, впряженных в тарантасик, и начала грызть их; лошади, испугавшись, бросились в сторону. Гончаров с кучером выпали из тарантасика. Затем, лошади Гончарова с одним передком тарантаса бросились по улице и, наскочив на толпу мальчиков, сбили одного из них с ног, причинив легкие ушибы. Лошадь Филонова, как дознано уже, не в первый раз таким образом бросается на других лошадей. Оба эти дела переданы мировому судье 1-го участка для привлечения к ответственности виновных в неосмотрительной езде».
«Таганрог. Продаваемое на мясных базарах мясо по качеству своему сильно смахивает на мясо тощих коров фараоновых, хотя такса на первый сорт этого продукта установлена по 11 копеек за фунт. Мясопромышленники объясняют недоброкачественность мяса отсутствием подножного корма, дороговизной сена и т. п. Они, положим, отчасти правы, но от этого нисколько не легче для карманов обывателей, из которых многим, благодаря дороговизне мяса, пришлось разговляться рыбой даже в течение пасхальной недели». (Приазовский край. 95 от 16.04.1892 г.).
1894 год
«Ростов-на-Дону. Того же числа перед мировым судьей 7-го участка появились, привлеченные по протоколу пристава 1-й части, два приличных на вид господина, некие Котовский и Григоров, по обвинению в нарушении общественной тишины и порядка в публичном месте и оскорблении городового. Дебош свой эти господа начали в трактирном заведении Дубровина и продолжали его также по дороге оттуда в участок, и даже в самом участке, в кордегардии которого неугомонный Котовский повышибал все оконные стекла. Котовский, давая объяснения на суде, между прочим, наивно заявил, что вынужден был выбить стекла в кордегардии, так как там страшная духота и вонь. Мировой судья приговорил Котовского к аресту на 4 дня, а Григорова оправдал».
«Ростов-на-Дону. У некоего Ф. Луговского, при переезде с одной квартиры на другую, пропали брюки, жилет и палка черного дерева с серебряным набалдашником. Дрягиль Яков Бойко, перевозивший вещи Луговского объяснил тогда же обнаруженную пропажу тем, что де «вероятно, по дороге как-либо растерялись». Но вот, спустя несколько дней, городовой задерживает Бойко на базаре во время продажи им палки, основательно заподозрив, что дрягиль не может быть собственником такой щегольской вещи. И, действительно, предъявленная Луговскому, палка эта оказалась его собственностью. Вскоре у Бойко найдена и похищенная жилетка, и он был привлечен к суду. 14 апреля рассматривалось его дело у мирового судьи 1-го участка, и он приговорен к тюремному заключению на 4 месяца. Наказание это, вероятно, послужит примером для остальных дрягилей».
«Новочеркасск. Новочеркасская торговка хлебом, девица Мария Филиппова, жаловалась мировому судье 3-го участка Черкасского округа на свою товарку, мещанку Евдокию Мосину, за то, что последняя говорила посторонним лицам, будто бы она, Филиппова, «знакома с турками». Мировой судья, по бездоказательности обвинения, обвиняемую оправдал. Филиппова подала в съезд мировых судей апелляционную отзыв, в котором настаивала на обвинении Мосиной. Вызванная в съезд свидетельница показала, что Мосина говорила ей, что Филиппова знакома с «туркой» и что будто бы она однажды застала ее в пекарне. В каком смысле сказала обвиняемая, что обвинительница знакома с «туркой», она не знает. Съезд мировых судей, по словам «Д. Р.», утвердил приговор мирового судьи». (Приазовский край. 99 от 16.04.1894 г.).
1898 год
«Ростов-на-Дону. Вечером в Страстную субботу я зашла в кондитерскую купить хлеба. Пришлось ждать. Покупателей собралось очень много; они суетились, толкали друг друга, это были по большей части мужчины. С серьезным, деловым видом многие из них торговали сахарные розы, скупали сахарных барашков, выбирали разные бонбоньерки в виде бархатных и атласных пасхальных кип, затем, окончив эту сложную задачу, расплачивались, торопили и без того замученных продавщиц и, нагрузившись всеми этими принадлежностями наступающего великого дня, поспешно направлялись к входу.
На улице, возле входа, собралось несколько нищих взрослых и детей. Едва прикрытые лохмотьем, протягивая дрожавшие от холода руки, они жалобно, заученным тоном, просили милостыню. Им почти никто ничего не подавал. Очутившись, в свою очередь, среди этих причитаний и просьб, я вдруг услышала простой, искренний и задушевный голос. «Сударыня, матушка, купи ты мне, Христа ради, хоть кусок хлеба!» - молил этот голос и в нем дрожали слезы, слышалась неподдельна тоска, чувствовалось так много горя и скорби. Я остановилась. Передо мной стоял молодой парень лет 17, худой, с бледным вымученным лицом, скорбными, усталыми глазами, одетый в заплатанный летний кафтан.
- Ты не здешний? – спросил я его, узнавая по говору, правильное, так давно не слышанное мною здесь, произношение губерний нашего Поволжья.
- Нет, мы перехожие переселенцы, идем из Каспия, возвращаемся на родину в Нижегородскую губернию, Лукояновского уезда, Бутурлинской волости, села Бутурлина.
- Ты из Бутурлина? – изумилась я.
- Да, сударыня, из него из самого. А ты сама неужели из наших краев?
- Нет, но я знаю ваши края: в вашем уезде был такой голод…
- Вот, с тех пор, с голодного года, и скитаемся по свету, сама видишь – до чего дожили: Господь привел к такой жизни, протянуть руку…
- Ты здесь один?
- Нет, мать со мной, хворая… лежит…, да трое малых ребятишек. Мы сироты, отец наш умер в дороге. И веришь – ни куска хлеба, ни гроша денег. Не лгу я тебе, сударыня, говорю, как перед Богом, не знаю, как и доплетемся до дому – хоть ложись и помирай…
Я слушала эти слова, а перед глазами невольно с поразительной ясностью вставали одна за другой знакомые картины страшного голода: раскрытые кровли заколоченных изб, незасеянные, покрытые бурьяном поля, безлиственный, съеденный жуками лес, пустые амбары, дворы без скота и лошадей. А на этом фоне печальных деревень и пустынных улиц исхудалые лица мужиков, бледные тени женщин, плачущие личики детей… И везде, и кругом больные тифом, цингой, лихорадкой, все те ослабевший, несчастные бедняки, которых потом целыми массами унесла подоспевшая холера. Все эти образы и картины мелькали предо мною, пока я со своим спутником-лукояновцем шла в рынки.
- Ты знаешь, где здесь рынки с провизией? – спросила я его.
- Не знаю, я впервые в Ростове.
- Где вы остановились? В ночлежном доме?
- Нет, туда с ребятишками не пускают, да и платить дорого?
- А сколько вы платите за квартиру?
- За всех, за нас, 13 копеек, да, вот, задолжали целый гривенник, хозяин ругается, гонит со двора… Здесь один человек и научил меня: «Иди, говорит, к магазинам, где господа покупают всякую снедь, не даст ли кто хоть чего-нибудь ради праздника». Слыхал я, будто раздают билеты для разговенья, ходил, просил, но мне ответили: все, говорят, раздали – ничего больше нет! Так и не досталось нам.
- А много ты собрал милостыни?
- Всего семь копеек, родимая. Не знаю, как и на квартиру идти.
Мы пришли на рынок.
- Ну, выбирай, что тебе нужно для разговенья, я заплачу.
Парень удивленно на меня посмотрел.
- Чего уж нам, матушка-сударыня, выбирать! Купи хлеба – и спасибо тебе скажем. Больно ребятишки наголодались, сил нет смотреть на них…, да, вот, мать больная.
В то время нас со всех сторон окружила стая нищих и босяков. Одни просили денег, другие – кусок мяса, хлеба. Вид этой, покрытой грязью и рубищами, толпы взрослых и малых нищих, просящих куска хлеба накануне дня Святого Христова Воскресения, произвел на меня невыносимо удручающее впечатление.
- От чего их собралось так много? – спросила я у одного из торговцев.
- Раньше было еще больше. Сегодня утром толпа в человек 50 окружила воз с провизией, привезенной из деревни, и чуть всего не расхватала. Ни в одном году этаких случаев не видели. Сторожим припасы, а то, того и гляди, утащат – все, ведь, народ голодный, ненасытный, - философствовал торговец, предлагая, в виде уступки, продать по своей цене 10 яиц за 38 копеек вместо 40 копеек.
Выйдя из рынка, я решила навестить больную мать несчастных сирот-переселенцев.
- Нет, родимая, лучше не ходи к нам: больно у нас там грязно, нехорошо… Иной раз, веришь ли, и не глядел бы, извелись в конец… Пока отец жил, все легче было.
Мы пошли. Я готовилась увидеть много тяжелого. Действительность оказалась хуже – весь ужас вопиющей нужды был перед моими глазами. Недалеко от Сенного базара мы вошли во двор. Небольшая дощатая дверь вела в род какого-то чулана. Маленькая лампочка с закоптелым разбитым стеклом страшно чадила, едва освещая темные углы тусклым красноватым светом. В одном углу был свален уголь, стояли ящики и разный мусор, в другом – какие-то движущиеся тряпки и лохмотья. Здесь на грязном полу, на подстилке из грязной рогожи, лежала больная женщина, а около нее скорчившись от холода сидели дети. Я увидела бледное, потемневшее лицо; оно было очень худо, глаза ввалились, нос заострился, подбородок выдался вперед. Больная кашляла и тяжело дышала. Воздух в коморке был нестерпимый. Я начала задыхаться и поспешно вышла в сени. Дети испуганно осматривали меня. Это были мальчики лет 9-ти и 5-ти и девочка лет 7-ми. Их белокурые головки сделались темными от грязи и копоти, ноги, обутые в тряпки и перевязанные бечевками, казались огромными, из-под дырявых кафтанов виднелось местами голое тело. Выражение болезненного страдания лежало на этих бледно-серых детских личиках. Глаза, обведенные темными кругами, смотрели с тоской немого отчаяния. Таким взглядом в голодный год меня встречали дети в тех избах, где уже не было крошки хлеба.
Я начала приходить в себя. За дверью слышался шепот переговоров. «Заступница, Царица Небесная! И не пойму, родимый, что говоришь» - доносился голос больной женщины. И вдруг, как-то сразу, не успела я переступить порог, как все эти движущиеся лохмотья очутились у моих ног, и я услышала глухое рыдание. Меня все это так потрясло, что я чуть не разрыдалась сама и, собрав все свое мужество, нарочно, по возможности, резко и сурово сказала:
- Перестаньте плакать, мне некогда с вами канителиться, мне нужно спешить. Скажи, что у тебя болит?
Я знала из моих деревенских наблюдений, что если резко, в форме приказания, не остановить этих слез, то сдерживаемое горе всех накопленных годами обид, скорбей и лишений долго еще будет плакать у моих ног. В минуты глубоких страданий крестьяне плачут редко, но тогда лучше не слышать этих страданий – иначе их потом долго-долго не забудешь.
- Что у тебя болит? – повторила я, когда дети, испуганно выглядывая на меня, вышли из чулана.
- И сама не знаю: кашель донимает, грудь ломит, да лихорадка треплет постоянно…, ноги опухают… от ходьбы ли, от хвора – и не разберу. Так и маюсь по всей ночи, спать не могу.
- С каких пор ты хвораешь?
- Да еще с Асхабада. Там всех нас лихорадка мучила, просто из сил выбились.
- А давно вы из Асхабада?
- На Рождество вышли и все не можем дойти.
- Разве вы пешком все время идете?
- Нет, и морем ехали. Шел грузовой пароход, матросы меня подрядили стряпать и стирать на них, ну и подвезли. А с Тифлиса все больше пешком плетемся, да Христовым именем питаемся. Обносились вовсе, ни обувки, ни одежонки, все истратили, а тут еще и холода подоспели – хоть околевай на дороге. Больно стужа нас доняла: заплатить за постой нечем, а даром с такой семьей в избу не пускают. Мы на тепло надеялись, да, вот, Господь не послал для нас, грешных…
- А что вы делали в Асхабаде?
- Вату снимали на полях, да в виноградниках работали. Работы было много, от света до ночи, а заработков мало: всего получали семь с полтиной в месяц, я с сыном – по трешнице, а ребятишки по полтине…
- Как же вы жили на эти деньги?
- Та и жили, питались одними лепешками из кукурузной муки. А на одежду не хватало. Много приняли горя, родимая, в последнее же время и вовсе не доедали. Пока был жив муж, все еще можно было терпеть, а как оставил нас в чужом краю, только слезами и умывались…
- А давно он умер?
- Уже более года, велел строго-настрого довести детей в родимые края.
- Зачем же вы оставили Бутурлино?
- Не могли осилить голода, родимая. Не осталось тогда у нас ничего: ни посева, ни скота, ни лошади. Надел наш малый: по три осьминника в поле, земля плохая, неурожайная, на подати и то не хватало. Надумали уходить целым миром, поднялась почти половина деревни. Грабовские да куриловцы собрались также идти вместе с нами. Все наладили, ходоков послали. Они облюбовали нам землю в Терской области и отписали, чтобы выезжали. Стали мы продавать вещи, избы, а в это самое время настал новый земский. Прежний нас не неволил, не давал запрету, а новому это не показалось ладно. Он нам и не позволил.
- Ну, а вы все-таки ушли.
- Уйти-то ушли, да не все, не вместе, как надумали, а крадучись, враздробь, да и не туда попали. Мой хозяин выпросил билет будто в самарские степи, на жнатву. Вот мы и пошли с ребятишками. Старшему минуло тогда 11 лет, девчонке 2 года, а одного еще и вовсе на свете не было. В Самаре проработали мы лето, а потом пошли в Астрахань. Здесь своих поджидали, да никого нее встретили, отбились от артели нашей и не могли узнать, кто куда ушел. Искали работу, но все не находили… Встретили одного подрядчика, и увез он нас на работу в Закаспийский край. Вначале много добра сулил, а как приехали на место, плохо пришлось. Народу у него набралось много, рыли землю для насыпи около чугунки. Подрядился и мой хозяин на земляные работы, я нанялась стряпать на артель. Заработков не было, хватало только на харчи да одежонку. Думали подыскивать другой работы, а тут Господь и несчастье послал: заболел наш хозяин, да и слег. Жили мы тогда в плохоньких бараках, дожди все шли, он и остудился, что ли. Днем копается, бывало, в сырости, а ночью опять кругом сырость, так и спим часто в воде, отсырели вовсе. Хворал он долго, думал, не выживет, пришла весна, и встал на ноги. Только уж не было в нем прежнего работника. Покопает, бывало, покопает землю, и не отдышится потом, все кашляет, опершись на заступ, потом обливается. На него глядючи, я и захворала; чугуны стану поднимать, а сил и нет: ребенка раньше времени родила, чуть не померла вовсе. Ох, сударыня, сколько было горя! Задолжались мы подрядчику, так задолжались, что и сказать не могу. За долг все больше и больше работали. А хозяин похварывал, да и за родиной тосковал, так затосковал, что прямо к смерти. Наконец, Господь помог – долг выплатили и ушли. Идти домой сил не хватало, доехать – денег не было. Работать около земляного дела уже не мог. А тут повстречали мы артель, что шла работать в Асхабад на хлопчатники, и пошли вместе. Сначала платили нам по пяти рублей, но подошел народ, набралось много рабочих, персиянин наш стал сбавлять и вовсе сбавил. Пришлось нам больно плохо, заработков не было, а лихорадка мучила, покоя не давала. Хозяин мой все чах, тосковал, да и помер, а мне, вот, наказал детей-сирот на родину…
- У вас остался в Бутурлине свой дом, надел?
- Нет, ничего нет: двор продали, один амбар остался. И родных не захватим, пошли на новую линию.
- Как же вы там будете жить без земли, без избы?
- Кто знает, сударыня? Покойник велел идти, мы, вот, и идем, а там, что Бог пошлет. Только бы добраться… Оно и помирать все легче на своей земле. А не знаешь, родимая, жив N-ский барин?
- Кажется, жив, он за границей. Почему ты спрашиваешь? Разве он вам помогал?
- Нет, зачем? Я когда-то у них на скотном дворе служила. Уж какие там водились высокие да статные коровы, во всей округе таких не было. И стойла все новые, тесаные, нарядные, подстилка свежая, чистая. Вымоем мы их мочалкой, и стоят они, бывало, у нас веселые, точно крали… Любо вспоминать. А потом, слышно нам было, что барин будто и имение перевел и коров распродал. Не знаю – правда ли? Мы с покойником, когда услыхали, пожалели: барин-то молодой еще, дела не знает…
Обещав оказать посильную помощь, я вскоре ушла. Я не в силах была слышать этот глухой надорванный голос, видеть это скорбное, потемневшее лицо. Было поздно, когда я возвращаюсь домой. Окна многих богатых домов были ярко освещены: там шли, вероятно, последние украшения пасхального стола. Тяжелые думы тяготили мой ум, тяжелые чувство волновали мое сердце. Через час, думалось мне, раздастся торжественный благовест в честь Того, Кто помощь бедняку вменил в самую главную обязанность каждого человека. И в то время, как за пасхальными столами, уставленными грудами зачастую ненужных яств и роскоши, люди станут приветствовать друг друга именем воскресшего Христа, там, около порогов, быть может, этих самых домов будет блуждать все та же вековая тень горемычного труженика и будет раздаваться все тот же стон бедняка, не имеющего куска насущного хлеба.
Тяжела судьба русских переселенцев. Гонимые голодом и нуждой, с тоской и со слезами они покидают насиженные родные места и идут в неведомые края искать угла, тепла и хлеба. Их дорога – это бесконечный скорбный путь, полный горя и лишений, усеянный одинокими могилами близких и дорогих лиц. А в конце этих долгих скитаний, как итог, их встречает все тот же неумолимый голод, все та же безысходная нужда. И снова, усталые, измученные, истомленные, с проснувшейся тоской по далекой родине, они опять возвращаются обратно и здесь умирают с сумой нищего. Такой заколдованный круг русского переселенца-скитальца. В этом кругу, на пути, находится Ростов. Через него тысячами проходят переселенцы. Больные – они валяются на грязном полу, голодные – не находят куска хлеба, холодные – не имеют крова, где бы могли преклонить голову. Для них закрыт ночлежный дом, им недоступна милостыня: здесь и без них так много нищих. Везде их гонят, никто не слышит их стонов, никто не вилит их страданий». (Приазовский край. 98 от 16.04.1898 г.).
1899 год
«Ростов-на-Дону. По случаю наступления праздников св. Пасхи, занятия в городских общественных учреждениях будут прерваны с 15-го по 21-е апреля».
«Таганрог. Курьезное дело находится в производстве у мирового судьи 6-го участка Таганрогского округа. Дело это является отголоском бывшей здесь сельскохозяйственной выставки. На выставке экспонировали свои изделия два таганрогских башмачника – братья Дьяченковы. Одному из них была присуждена бронзовая медаль, а другому – похвальный отзыв. Но полученная из министерства медаль оказалась врученной не тому брату, которому она была присуждена, а другому. Между братьями загорелась война: медаль для каждого из них дорога, каждый считает ее своей, и они решили не уступать друг другу дорогой награды ни за какие жертвы. В конце концов, брат без медали подал жалобу мировому судье на брата с медалью, требуя возвращения последней. Дело назначалось к слушанию на 13-е апреля. Брат-счастливец предоставил судье документ, до некоторой степени удостоверяющий его право на медаль. В виду такого положения дела, судья постановил вызвать для допроса Я. И. Яковенко, Н. В. Кутейникова и С. Н. Джепаридзе, как лиц, близко знакомых с распределением наград на бывшей выставке, а до того времени дело отложить». (Приазовский край. 100 от 16.04.1899 г.).
1910 год
«Из прошлого. В заключение госпожа Соколова рассказывает веселый анекдот. Императора Александра II, в первый раз посетившего Москву после покушения на полотне Курской дороги, встречали представители столицы на Семерной станции, последнем полустанке перед Москвой. Было приготовлено много подношений, выслано много депутаций и среди них депутация от московского окружного суда и судебной палаты.
Надзор за порядком был вручен полицмейстеру Бессонову, который подробно осмотрел все адреса и подношения, кроме, конечно, адреса окружного суда и палаты, которых он не позволил себе контролировать.
Прокурор судебной палаты, граф Капнист, очень плохо владевший русским языком, должен был поднести икону св. Александра Невского в золоченом окладе.
Видя, что на Семерной станции все подходят к полицмейстеру и показывают ему свои подношения, гр. Капнист, тоже захотел показать.
- А наш подарок вы не видали, полковник?
Бессонов отвечал, что нет, и взял на руки икону.
- На том…, на другом стороне. – тоном глубокого торжества рекомендовал ему граф, перевертывая икону. – Тут и надписание хорошее есть, из псалмов Давида пророка.
Бессонов взглянул и обомлел.
- Граф, так в этом виде… поднести икону невозможно.
Капнист был изумлен.
На золотой доске иконы красовалось:
«Ангелом Своим заповесть о Тебе сохранить Тя во всех путях Твоих от членов Московской судебной палаты».
Присутствующие едва сдерживались от смеха.
Граф Капнист, возмущенный, уехал, едва ли понимая, в чем дело». (Таганрогский вестник. 100 от 16.04.1910 года).