Говорят, что огосударствление экономики оказывается не так плохо, как многие думали. Вот передали много чего Росимуществу и ничего — живы, а опыт соседней Беларуси, где директивное установление цен было введенное больше года назад и вовсе внушает надежду…
Примерно о таком типе оптимизма писал некогда Владимир Войнович в своей книге о приключениях Ивана Чонкина: «Дела в колхозе шли плохо. Не сказать, что совсем плохо, можно даже сказать — хорошо, но с каждым годом всё хуже и хуже…»
Борщевой набор и трусы с начёсом
Белорусский опыт, где огосударствление началось намного раньше, чем в России, скорее создает и удерживает нишу «для бедняков», меру, в чём-то напоминающую западный формат льготной покупки продуктов food stamps. В Беларуси, например, регулирование цен установлено не на всю продукцию, а только на ту, которая производится (давалец - производитель товара) и реализуется на внутреннем рынке Беларуси и которая указана в специальном перечне, состоящем всего из 370 наименований. Помимо еды это недорогая одежда, стройматериалы, хозяйственные товары и т.д. Регулировка цен на эти товары теперь происходит в размере не более 0,3% к предыдущему месяцу и не более 3,5% к аналогичному месяцу прошлого года на овощи борщевого набора и сезонные растения.
Есть ещё проблема труда, говоря о которой, коллеги упоминают неких спикеров, заявлявших о «бессмысленности» таких профессий, как курьерская доставка, в которой заняты «здоровые мужики». И тут ресурсы якобы «вполне могут вылиться, при необходимости, в соответствующие регуляторные ограничения и перенаправление трудовых ресурсов на «важные» задачи».
Надо полагать, что «запрет курьеров» (равно как и других «бесполезных» в такой «новой экономике» профессий, например, таксистов, парикмахеров и прочих), высвободит ресурсы для по-настоящему важных работ, определять которые должно государство.
Ну и прочие «мелочи», вроде установления «официального» курса валюты, «проседания потребительского предложения, которое, однако, вполне может быть восполнено внутренними аналогами, без оглядки на их качество и стоимость.
В то же время возможно сокращение «избыточного» предложение ряда товаров», - рисуют нам прекрасный прогноз на будущее, вплотную приближая нас к тем самым идеалам СССР 2.0: жить все будут бедненько, но с борщевым набором и трусами с начёсом, так как с отоплением тоже не очень.
Но, поскольку, рыпаться некуда, «все будут сидеть ровно, возможно даже бороды отрастят…»
Из-за острова на стержень
На самом деле мы всё уже проходили. И не только в «классическом» СССР. Уравниловка ещё с «заповедных» дореволюционных времён была стержнем менталитета русского крестьянина. А всё – из-за переизбытка рабсилы в деревне – в начале ХХ века половина населения деревни была «лишней». И потому домохозяйства и община выбирали не повышение личного дохода, а способы занять лишние руки в ущерб доходу.
Ещё в 1924 году в монографии «Организация крестьянского хозяйства» создатель теории трудового коллектива и всех форм кооперации в сельском хозяйстве (а ещё автор терминов «моральная экономика» (привет Сергею Глазьеву) и «продовольственная безопасность» (привет экс-секретарю Совбеза Сергею Иванову) Александр Васильевич Чаянов вывел модель трудовой организации в российской деревне, резко отличную от западной. Для крестьян были важны не выработка (и заработок) каждого работника, а занятость всех членов семьи и её общий доход. Такое пренебрежение к личной производительности труда и эффективности индивидуальной работы имело важные культурологические последствия для России в целом.
Авторы книги «Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен» приводят простой пример из труда Чаянова:
«Производство овса на одной десятине в Волоколамском уезде требует 22 рабочих дня и даёт 46 рублей дохода. Т.е. 1 рабочий день даёт около 2 рублей. Для выращивания льна на той же десятине нужно 83 рабочих дня, что даёт доход 91 рубль – только чуть больше 1 рубля за рабочий день. Но замена овса льном (что и выбирали крестьяне) позволяет занять всех работников, хотя производительность и оплата труда одного работника снижаются. То есть распространение льна и картофеля во многом были связаны с их трудоёмкостью, позволявшей сократить безработицу».
Это невольно наводит на мысль о том, что и сегодня при всех громогласных заявлениях о необходимости повышения производительности труда и даже наличии особого нацпроекта реальные факторы повышения производительности (автоматизация, роботизация и научная организация труда) не внедряются в России по той же причине, что и 100-150 лет назад не внедрялась модернизация и урбанизация. Причина – отсутствие ответа на вопрос, куда тогда девать лишних людей?
Кстати, авторы книги показывают, что как только деревня избавилась от лишних крестьян (в ходе страшного для РИ-СССР-РФ ХХ века), первым из культивирования выбросили именно очень трудоёмкий лён.
Институт Народнохозяйственного Прогнозирования РАН в своё время делал подсчёты, согласно которым, если бы в России удалось поднять производительность труда хотя бы до уровня Италии (не самый высокий показатель в мире), то лишними бы в России оказались 21 млн работников, или 30% нынешней рабсилы.
А если бы ещё и сократить хотя бы в два раза «оборонно-охранительскую занятость», где сейчас в России (на госслужбе и в частной охране) занято до 7-8 млн здоровых молодых мужчин, то без работы остались ещё 3-4 млн человек.
И куда девать эти 25 млн человек?
Павел Пряников указывает, что «Европа, где капитализм начался раньше, выкидывала лишних людей в колонии в Новый Свет (из одной только Швеции до 1930-х эмигрировало до 20% населения; из Германии – 25-30 млн человек). В России лишних людей «утилизировали» в войнах и голодовках. Но сейчас эти способы считаются уже негуманными».
Уравниловка потому продолжает оставаться «вечной» экономической альтернативой для России, что большая часть населения страны наследует деревенскому сознанию предков-крестьян, полностью зависевших от общинного контроля, который ограничивал трудовую мотивацию и хозяйственную инициативу. Установки типа «отнять и поделить» и отношение к земле как к дару свыше, но не товару, оказались настолько устойчивы, что всплывали всё ХХ столетие.
Всплывают и сейчас, когда философ Александр Дугин говорит о своём идеале –помещичьей деревне, - ради которого он готов взять в союзники среднеазиатский Кишлак, чтобы вместе громить Город:
«Хватит издеваться над словом «кишлак» и над людьми, которые в нем живут. Это как наши крестьяне, жители священных русских сел и деревень. Какой городской цивилизацией мы хвалимся? Это территория разврата и вырождения, отрыва от корней и утраты традиции. Люди кишлака священны. Как священны люди русской деревни. Тот, кто там живет, люди с корнями и с идентичностью. Горожанин - это либо торгаш, либо пролетарий - оба сословия мерзкие. Ну ладно еще государственный человек или военачальник. Эти пусть в городе. Но народ - это земля - у нас деревня, село, весь, у них кишлак. Священный и прекрасный кишлак. Издеваясь над кишлаком, мы становимся подобным либералам и расистам, а это низко».
«Общинный уклад, - пишут авторы «Города и деревни в Европейской России…», - охватывал треть всех земель дореволюционной Европейской России, а без учёта северных казённых территорий - около половины. Прадеды, деды и отцы большинства современных горожан - выходцы из общин. Горожан в третьем поколении, по оценкам, набирается лишь около 1/6, а потомков дореволюционных городских сословий - совсем мало, в т. ч. в Москве - около 3%».