Утро было морозным. За ночь земля покрылась еле заметным инеем, но в тишине поля его хруст будто бы отбивался эхом. Именно этот звук разбудил Германа.
Глаза после сна были заплывшими, пришлось подождать пару мгновений, прежде чем зрение вернулось. Спину кололо: поначалу он не понял почему, но, проведя рукой рядом с собой, с удивлением обнаружил, что лежит на сене. В стогу. Странное место для мальчика из приличной семьи протестантов, ученика семинарии. Точно. Он оттуда сбежал прошлой ночью.
Март выдался холодным и серым. Тусклое небо возвышалось над головой. На его бледном полотне возникло вытянутое темное пятно, но, понемногу приходя в себя, Герман с досадой признал в нем силуэт человека.
Все-таки нашли.
О характере Германа Гессе преподаватели семинарии отзывались не лучшим образом. Мальчишка нелюдимый, постоянно себе на уме, другие ученики его сторонятся. Проще говоря, странный, а попытка побега – однозначный признак непозволительного бунтарства.
– Зачем ты это сделал? Назови причину.
Герман поежился под прямыми строгими взглядами. Сам он смотрел исключительно в пол, игнорируя приказы поднять голову. Более всего ему было тошно от присутствия родителей, которых незамедлительно вызвали после случившегося.
– Тебя обижали другие дети? Случилась ссора с кем-то из преподавателей?
Если бы все было так просто! Герман нашел в себе силы только кивнуть отрицательно головой на каждый из вопросов, но не от того, что знал истинную причину, а от того, что предложенные варианты не подходили. Герман никому не хотел объяснять, зачем решил сбежать в ночь, не собрав никаких вещей, когда на дворе начало марта, и все еще морозно. Четкого ответа не существовало.
Гессе испытывал слишком много чувств. Иногда ему казалось, что они обретали физическую форму – химер, которые взирали с фасадов соборов. Нет, они с ним не разговаривали, только смотрели, следили, пронзали хищными взглядами, ходили везде и всюду, а ночью, когда воспитатели отправляли учеников по кроватям, собирались рядом. Герман был уверен, что они просто поджидали, когда он сдастся, чтобы наконец напасть и разорвать.
Гессе от рождения рос чувствительным. Когда у других сердце пряталось под прочной защитой кожи, мышц и ребер, у него оно, казалось, было обнажено. От того все радости и горести непременно достигали цели и ощущались ярче.
В семинарии стало хуже. Здесь все чужое: стены, люди, звуки. Но Герман не хотел домой, чувство чуждости имело иные корни, нежели простая тоска по старому и привычному. Гессе остро ощущал, как его пытались ломать. Каждый день, каждую минуту. Свобода была необходима, как воздух, ее он отстаивал всеми силами, защищал самостоятельно свое сердце, которому по природе не перепало естественной брони. В глазах преподавателей его поведение было ужасным, но это не имело большого значения. Самое главное – у него получалось. Герман представлял себя гнутой лозой, которая, если ее попытаться сломать, как пружина, вернется в прежнее положение, еще и хлестнет обидчика.
Но в тот день Гессе впервые почувствовал, как натиск стал слишком сильным, а в недрах его души послышался угрожающий тихий хруст.
– Тебе здесь плохо?
Гессе не ответил.
Услышав, что его исключают, Герман, вопреки ожиданиям, почувствовал облегчение. Жизнь дала ему шанс, вытащила из-под колеса, которое вот-вот могло раздробить напополам. Отец, разумеется, в ярости. Но и это он переживет.
Причины побега Гессе так и не объяснил.
Но стал тем, кем, как чувствовал, должен был, – писателем.