О главных персонажах «Обрыва» поговорили. Но, наверное, нельзя не сказать и о других, ведь без них картина никак не может быть полной.
И, наверное, в первую очередь это избранник Марфеньки Николай Андреевич Викентьев, о котором, думается, без улыбки вспомнить невозможно.
Как это часто бывает, его появление на страницах романа хорошо подготовлено. Мы узнаём от Марфеньки, что ему двадцать три года, что он «учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям» и уже имеет «крестик… Маленький такой» (очевидно, это орден Святого Станислава — самый младший в иерархии орденов Российской империи, которым награждались в основном чиновники). Узнаем и то, что «их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино — их деревня», что у него четыреста душ. Затем, уже позднее, выяснится, что бабушка и мать Викентьева давно уже «всё обдумали, взвесили, рассчитали — и решили, что эта свадьба — дело подходящее». В общем, вспоминается, конечно же, пушкинское «и детям прочили венцы друзья-соседы, их отцы». Кстати, возникнет и ещё одна параллель с Ольгой и Ленским. Если помните, у Пушкина Ленский
… Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.
А здесь Марфенька расскажет: «Когда мы в горелки играем, так он не смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав!»
Но Викентьев совсем не похож на Ленского и на поэта вообще. «В комнату вошёл, или, вернее, вскочил — среднего роста, свежий, цветущий, красиво и крепко сложенный молодой человек, лет двадцати трёх, с темно-русыми, почти каштановыми волосами, с румяными щеками и с серо-голубыми вострыми глазами, с улыбкой, показывавшей ряд белых крепких зубов. В руках у него был пучок васильков и ещё что-то бережно завёрнутое в носовой платок. Он всё это вместе со шляпой положил на стул». Это «что-то», как потом выяснится, - живой сазан («Это я вам принёс, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам»).
И мы будем от души смеяться над его выходками – и над импровизациями во время чтения, и над явно придуманными «снами», бабушкиным и собственным («Я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый... А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже... Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опёнкин, со свечой, и музыка...»).
И будем (во всяком случае, я) с удовольствием читать о его отношениях с матерью («ещё почти молодой женщиной, лет сорока с небольшим») – «Между ними происходил видимый разлад и существовала невидимая гармония. Таков был наружный образ их отношений». И будет изумительный диалог после объяснения с Марфенькой с великолепным началом:
«— Мать! бей, но выслушай: решительная минута жизни настала — я...
— С ума сошёл! — досказала она».
И не менее великолепным завершением: «Он вскочил, и между ними начался один из самых бурных разговоров. Долго ночью слыхали люди горячий спор, до крика, почти до визга, по временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, весёлый ответ его — и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии».
А вот само объяснение с любимой и последовавший за ним разговор с Татьяной Марковной требуют, бесспорно, особого внимания.
Сцена Марфеньки и Викентьева не только пронизана тонким юмором, она ещё и очень лирична. «Обаяние тёплой ночи», пение соловья – всё это помогает молодым людям понять те чувства, которые они испытывают уже давно.
Изумительное авторское пояснение («Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал её руку к губам и осыпал её поцелуями») сопровождает вырвавшееся у Викентьева признание: «Я думаю, соловей поёт то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею... Он поёт о любви... Он поёт о моей любви... к вам».
Это упоминание о соловье лейтмотивом пройдёт через все последующие главы, рассказывающие об их любви. Недаром же Викентьев воскликнет: «Дай Бог здоровья соловью!» Но мы ясно видим, что это не легкомыслие, не сиюминутное влечение, за которым ничего не стоит. Вспомним, как обидят его слова любимой «Вы гадкий, нечестный!»: «Нет, нет, — перебил он и торопливо поерошил голову, — не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! — Я никому не позволю усомниться... Никто не смеет!» А «нечестный» - просто потому, что «заставил бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже Богу, отцу Василью, не высказала бы...»
И сцена официального сватовства не менее выразительна. Викентьев страшно взволнован, он не находит себе места («Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем отвратить её! Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен», «Викентьев обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней пальцами»), не знает, о чём и как говорить («Здравствуйте, Татьяна Марковна, я вам привез концерты в билет....») Не может Гончаров и не поиронизировать над его попыткой отсрочить упрёки бабушки: «Татьяна Марковна, я не успел нынче позавтракать, нет ли чего? — вдруг попросил он, — я голоден...» — «Видите, какой хитрый! — сказала Бережкова, обращаясь к его матери. — Он знает мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не поддели, не удалось, хоть и проситесь в женихи!» (позднее будет ещё обещание жениха: «Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться, даже ничего... не съем без вашего спроса...»)
Но когда дело дойдёт до главного, он заговорит решительно – хоть и упомянув, что «всё проклятый соловей наделал», - твёрдо скажет: «Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших... Разве это счастье?» А потом будет прекраснейшее объяснение всего (в ответ на ироничное «Соловей, что ли, сказал тебе?»): «Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам всё рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, всё, но этого соловья, этого вечера, шёпота в саду и её слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас...» И потрясающее заключение: «Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфеньку в сад…»
И именно после этого будет окончательное согласие бабушки…
Наверное, можно и не продолжать, потому что дальше будет только рассказ об их счастье – и подаренная «река брильянтов» с шуточной надписью «К этому ко всему имею честь присовокупить самый драгоценный подарок! лучшего моего друга — самого себя. Берегите его. Ваш ненаглядный Викентьев», и венчание с «благополучными рыданиями» («Сознание новой жизни, даль будущего, строгость долга, момент торжества и счастья — всё придавало лицу и красоте её нежную, трогательную тень. Жених был скромен, почти робок; пропала его резвость, умолкли шутки, он был растроган»). И, конечно, описание полной гармонии, царящей в их союзе: «Марфенька была — чудо красоты, неги, стыдливости. На каждый взгляд, на каждый вопрос, обращённый к ней, лицо её вспыхивало и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей — всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни. Викентьев ходил за ней, как паж, глядя ей в глаза, не нужно ли, не желает ли она чего-нибудь, не беспокоит ли её что-нибудь?»
Автор заметит: «Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало всё вокруг». И так хочется, чтобы таким оно и оставалось…
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь