От сна востав, полунощную песнь приношу Ти, Спасе… Песнь «полунощная» называется так потому, что во времена святого Макария новый день мог начинаться в полночь, а в жаркую середину дня допускалось проводить время в кратком отдыхе (что было особенно характерным для монастырей). Кстати, именно поэтому в наше время (и при нашем климате) греха не будет в том, чтобы ради большей реалистичности заменить слово «полунощную» на слово «утреннюю», ведь и в самом деле нами совершается утренняя песнь. Но самое главное состояло бы в том, чтобы (ради той же реалистичности) даже прежде начала дня, при первом же движении после пробуждения звучало песенное (или хотя бы словесное), живое и радостное, обращение к Тому, Кто, будучи полнотой Саможизни, является и для всякого живого творения Источником жизни и радости. И такое начало этой молитвы, когда слова, будучи образцовыми и потому записанными, сливаются с живым, идущим из сердца словом, — может стать хорошим образцом для всякой молитвы, произносимой от всего сердца.
Внутренний акт молитвы («припадание» и«вопияние», в которых внутренняя сила ищет своего предметного воплощения) находит свой предмет в действиях, уже известных из прежнего опыта. Но — жизнь идет! И требуется новый опыт, в частности для этого, наступающего дня. Опыт минувшей ночи может подсказать, что в ночное время случается нечто убийственное для души и, возможно, — не приведи Господи! — имеющее свойство повторяться еженощно. Страшная вещь — усыпание, в котором можно усмотреть печальную готовность к конечному успению (к греховной смерти). Греховная смерть — это финал. Пробуждение пока еще не стало окончательным триумфом света и жизни: сон, который должен отступить, пока еще преобладает и не хочет отдавать окончательного преимущества дню, который должен же (!) победить, — продолжается борьба. И в ней принимает участие призываемый мною Бог: …и припадая вопию Ти: не даждь ми уснути во греховней смерти… Дай, Господи, в наступающем времени пребывати в светлой радости дневной, всегда юной жизни!
Но ведь в конце концов с началом дня мы вновь пробуждаемся к жизни не ради того, чтобы потом пребывать в непрестанном страхе от желающего поглотить нас ночного смертного мрака. Достаточно будет, проснувшись, припомнить о только что миновавших событиях ночного времени, возопить ко Господу: «не даждь ми уснути!» — а затем уже переходить к повседневным делам: …но ущедри мя, распныйся волею, и лежащаго мя в лености ускорив возстави… Ты, Господи, Своим бесконечным милосердием (щедротами) уже сделал главное дело для всех и для меня: Ты принял, со всей Своей готовностью и решимостью, крестную смерть — распялся по собственной чу́ дной, чрезвычайной воле, чтобы я получил возможность вечной жизни. Теперь же, Господи, продолжай на мне дело Своего ежедневного великолепного, никогда не медлящего милосердия: «ускорив, возстави». Сам я, Господи, продолжаю пребывать в ленивом полусне, так свойственном мне; кажется, уже и встал, а так ли это на самом деле — большой вопрос. Поскорее, Господи, поскорее... Плохо умею я вставать и оживать для реальности бодрственной жизни, в которой так много открывается трезвенного, радостного и необходимого. Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения (2 Кор. 6:2). Настало дневное время, когда спасает меня Господь Иисус Христос.
Это время спасения, дарованное от Бога, становится для меня благоприятным, потому что и я сам уже ищу его. Но, кажется, что ищу плохо, и это подтверждается искренностью моего честного взгляда на себя: «лежащаго мя в лености». Леность есть нежелание делания. Нежелание довольно бессмысленное и тупое. И духовно мертвенное, настигающее нас в любом возрасте. Соглашаться с этим не хочется, но таковы реальные факты. Придется, в соответствии с собственным опытом, согласиться еще и с тем, что лень непреодолима собственными силами, что борьба с ней непременно требует взыскания силы высшей, превосходящей наши собственные возможности, особенно в контексте духовной деятельности. Известен Некто, распныйся волею, и к Нему-то мы и взываем: …спаси мя в предстоянии и молитве…
Вот то делание — предстояние и молитва, при котором мы более всего нуждаемся в высшей помощи. Для житейских дел, особенно таких, в результате которых можно будет ожидать некоего гедонистического удовлетворения, мы еще, пожалуй, можем попробовать решиться как-нибудь преодолеть собственную тупую леность, закрывающую для нас все перспективы, но ради предстояния и молитвы — извините! Когда же нам предлагается подлинное предстояние и молитва, то есть решительное преодоление себя, то откуда взять силы, чтобы избавиться от дремотной тяжести, даже если наградой за преодоление является наше спасение, — настолько знание об этом кажется отвлеченным...
Но все же в результате высшей помощи мы можем допустить сердцем нечто чрезвычайно значительное, хотя и оно может тоже показаться несколько мечтательным, воображаемым: …и по сне нощнем возсияй ми день безгрешен, Христе Боже, и спаси мя. Но дело в том, что «день безгрешен» — это не просто высоконравственное существование, должное воссиять. «День безгрешен» — это не просто ограниченное временем бытие, нет! Это вечнующее проживание, которое предлагается для моего личного бытия в превосходном «воссиянии». «День безгрешен», должный воссиять, — это Христос Бог, Который нас и спасает.
Продолжение следует...
Фрагмент из книги: Молитвенные зовы утра и вечера / протоиерей Владислав Свешников. — Москва : Издательство Сретенского монастыря, 2022. — 304 с.
