В предрассветном апрельском небе таяли одна за одной льдинки звезд. Холодная прозрачность восхода бодрила лес. Голые деревья постанывали под студеным ветром, и блеклая холодная луна скупо лила свой свет на черный подол горных хребтов. Наступало время его шествия по дремучим угодьям киалимских урём. Месяц назад он вылез из берлоги и тощий и линялый бродил рядом с зимней постелью в предвкушение весенней вегетации. Здесь, на берегу извилистой протоки, Меченый драл в щепу гнилые лесины-корявы в поисках спящих личинок, жирных и вкусных, с соком внутри, в котором бродит мечта о сытой жизни. Порой в горы возвращалась зима и, прорывая круговерть снегопада, Меченый снова лез в берлогу, сладко дремля и посасывая от скуки и голода лапу. Дремали и колючие горы. Но вот в проеме облаков появлялись кусочки солнца, и медведь снова плелся в раскисшую слякоть распадков.
Это был крупный зверь – на дыбах больше двух метров. Такой никого не боялся. Без зазрения совести чувствовал себя хозяином здешних урём. Найдет на верховье дола голый солнцепёк, сядет на дранощепину будто старец и созерцает окрест, мол, вот он я, пшли все прочь. А то, выйдет закрай леса, найдет паточину и ну, в болотной грязюке барахтаться. Вылезет на веретейку весь черёмный, развалится на кокорине и рычит. Голдобит на весь лес. Оно и понятно, народ-то дикий лесной весь от такой докуки медвежьей кто куда бежит. Весь, да не весь. Болотняника миша не напужает. Он же Леший. Дек старожилы ему еще прозвище дали – царёк квартальный, мол, любит он по лесным просекам бродить. Как учует кого, нырк из урмана на кварталку и ну, охалить, тропы узлами вязать, да путника блудить. Вот токмо медведя не заблудишь, ему хоть дремь, хоть еланка, всё равно. Прикинется Лешак дедком, вырядится в дерюжный армяк, обутку напялит так, что одна нога пяткой вперед идет, сверху простоволосый, а в руке батожок завсегда из сушины не то еловой, не то пихтовой. Но, покровитель леса хоть и могуч, да и у него слабинка есть и не одна. Вот, к примеру, идет он на медведя, знает, что тот его не видит, может и поахалить над бирюком. Например, кумоху-лихорадку надуть, али легкой добычей поблазнить, а то просто стронет зверя и айда миша наутёк. Но если медведь в рябиннике засел, лесной дедок к нему за километр не приблизится, потому как боится боровичок куста с красными ягодами паче огня. Да и костры дедко далече обходит, даже головешку, пусть и прошлогоднюю, в панике перепрыгивает зайцем притворясь.
Думаете, в диколесье нашем других лиходеев да шишиг нет? А как насчет Кикиморы? Бродит царевна болот не только по топям, но и в долы сухмяные наведывается. Кузюки кейлимские про нее тоже слыхивали, да сызмальства отпрыскам своим разные байки про девку болотную сказывали. Мол, охотница она разные кощуны вытворять. Залезет через печную трубу по ночнику в избу и ну кудель да пряжу по полу катать, али вязанку готовую распустит, да так нитки запутает с щепой дровяной, что только в топку и совать такой клубень бесовский. А то и привадить может. Уведет обалдуя-молодца в топи, сама на ветку влезет и склабится над бедолагой, курчижками в кроне верёхает – рада радёшенька человека измодеть.
Однажды в пролетье на гору ее занесло. И что за интерес такой альпинистский на Кикимору напал, то не ведомо. Ну а там, наш косолапый киселку под Рассыпным гребнем промышляет. Идет себе, важничает, верхушку побега с кашкой цветочной откусит и дальше трусит. За ним целая тропа из стеблей-тычек так и тянется. Кикимора вообще-то кислятину эту не ест, у нее в болоте особливая снедь, далеко не веганская. Однако не удержалась, дернула объедыш и в рот.
- Тьфу! Я ж тебя! – раскышкалась болотница неведомо на кого.
Медведь обиду на себя принял, тут же на дыбы и на нее. Кикимора не будь дура враз в черногуза превратилась и поверх криволесья в курень на Киалим потянула. Удивлялись потом углежоги, откуда в их северных урёмах ласточка-береговушка взялась? Медведь пуще прежнего разозлился, ревет, горец альпийский с корнем дерет и по кулижке раскидывает. Потом утих, на четыре лапы бухнулся и иноходью под откос понесся, да так охалил, что после себя всю тропу муравьищами да дранощепинами разукрасил. С разбега в реку плюх, а там Водяной. Вот-вот к берегу на налиме верхом подрулил. Видит, медвежья голова поверх буруна пастью воду брызжет. Так он, недолго думая одним пыхом и дербалызнул медведя трезубцем по лбу.
- Вот тебе, дневные уповоды, - осклабился водный царь, - говорено ведь, что на закате, в полночь и в полдень купель моя закрыта для всех – на то они и есть «дневные уповоды».
Вилкой своей взмахнул, налима стремянул и в зыбуне омута исчез. Медведь башку в воду опустил, боль унял и решил никогда с кукомыми впредь не связываться. Теперь как проснется в апреле, почешет шрам на лбу, дождется рассвета и в Киалим. Найдет омут, глянет в зеркало, поморщит лоб – горит метка памятью о трезубце. Давно это было, обида прошла. Только вот ни Водяного, ни Кикимору, ни Лешего давно уже никто в киалимских урёмах не видел. А Меченый годы годует и печали не знает. Хотя, кто-то же первого апреля ломает лед на Киалиме и на кой-то чемор рыбу на заберег вышвыривает. Кто бы это? Нечто кукомани наши кейлимские резвятся – Водяной, Леший, да Кикимора?
Марина Середа