Евдохин сидел у окна и, позёвывая, наблюдал, как медленно плывёт по залитому талой водой проспекту троллейбус, тянет рога по проводам, выпускает искры, вздыхает, открывая двери и выплёвывая наружу помятых пассажиров, потом, покосившись набок, отчаливает и снова вгрызается носом в стадо разномастных животных – жирафов, тигров, антилоп… Стоп! Какие жирафы в Москве?!
Евдохин вскинул голову, щёлкнув челюстью и больно ударившись о стоящий за его стулом шкаф, охнул, поправил очки, вечно сползающие на самый кончик носа. Уснул… Совещание у директора, дело важное и нужное, а он уснул…
— Степан, ты чего казённую мебель ломаешь?! Антипов, глянь, нет там трещины? Инвентаризация скоро, а Евдохин тут своей черепушкой размахивает! — прикрикнул завхоз, Павел Павлович, которого все звали просто Патриций. Любил он, когда коллективом в баню ходили, набросить простыню на плечо и с важным видом, размахивая черпаком, опершись ногой в старом шлёпанце о скамейку, философствовать о бренности всего сущего, за что и получил своё прозвище.
Антипов, отвлёкшись от телефона, мельком осмотрел дверцу злосчастного шкафа, потом, почесав затылок, проверил ещё и голову моргающего Евдохина.
— Трещин, пробоин, сколов и прочих повреждений нет! — доложил он.
— Ну хорошо. Стёпка, ты там взбодрись, до женщин уже дошли! — погрозил пальцем Патриций.
— Да! Вот именно это и надо нам обсудить, коллеги! — отдуваясь и оттягивая воротничок сорочки, прошептал директор, Михаил Гагарович Небылицын.
Странное отчество начальства вызывало всегда много вопросов, кто–то даже ходил в библиотеку искать имя, хоть как–то могущее дать такое отчество, но поиски были безрезультатны. Дело же объяснялось довольно просто: Миша рос без отца, свидетельство о рождении получала за счастливую молодую мать бабушка Мишеньки. Имя придумали сразу – Михаил, а вот отчество какое дочка сказала вписать, бабушка от волнения забыла, пробубнила что–то, работница ЗАГСа переспросила, та опять невнятно брякнула, получилось «Гагарик Фёдорович Небылицын». Так отца у Мишеньки и записали. И стал он Гагаровичем. Мать, когда документы увидела, за голову схватилась, хотела бежать всё менять, но Мишенька тут захворал, да и бабушку схватил жуткий радикулит… Так парень и остался Гагаровичем с маминой фамилией «Небылицын»… Мишка вырос, ничего менять не стал. А что – даже оригинально. Женщины часто к нему на эту удочку попадались, мол, необычный какой человек перед ними! Три раза Небылицын был женат, вкусил все прелести начала и конца отношений, теперь, женившись в четвёртый раз, только печально вздыхал, глядя на проходящие мимо него стройные ножки… Годы взяли своё, и даже интересное отчество уже не помогало. Михаилу Гагаровичу уступали место в метро, его пропускали без очереди в магазине: «Проходите, дедушка!»… Всё, отвоевался Гагарович, теперь на дожитие перешёл…
— А что с женщинами? Мне не надо! — тут же насупился Степан. — Да и 8 Марта, слава Те, Господи, прошло. Так в чём проблемка?
Евдохин даже скривился брезгливо, вспомнив, как на Женский день вынужден быть лебезить перед главбухом, Риммой Христофоровной, подавал ей руку, а она, тяжело дуя на него чесночным выхлопом, вылезала из подкатившего к дверям конторы такси… Ух, не повторяйся это никогда!..
— А проблемка, как выразился наш твердолобый Степан в том, что увольняются наши женщины! — растерянно потер подбородок директор. — Вот, уже пачка заявлений у меня на столе.
Конференц–зал примолк, слышно было только, как Антипов раскусил леденец и теперь пытается измельчить его побыстрее крепкими, молодыми зубами.
— Да чего им там не нравится?! — пожал плечами завхоз. — Ведь хорошо ж сидим, особнячок отремонтировали, пластиковые окна вставили. И не надо тут ля–ля, что некачественные! — вскочил Павел Павлович, услышав роптание позади себя. — Какие были выделены, такие и вставили. Не до жиру! Линолеум вместо вытертого паркета я сделал? Сделал. Так что этим дамочкам опять не так?! Да и пусть уходят! Пусть!
— Да! Да! — понеслось со всех сторон. — Надоели со своими духами–помадами! Ишь, распоясались! Их день прошёл. Всё! — заволновалось мужское царство, затопало ногами.
— А ну цыц! — ударил рукой по столу директор, встал, красный, грозный, осмотрел подопечных. — У нас вся работа встанет, если они уйдут. И вы это прекрасно понимаете.
— Нет, а в чём конкретные претензии?! Чего опять не так–то? — зевнул Антипов, вальяжно откинулся на стуле, качая ногой. — Есть ли конкретные обвинения? А то вот так пойдёшь у баб на поводу, так и станешь пресмыкаться.
Сотрудники закивали. А что! Правильно говорит! Эти тётки, не ведь какими судьбами затесавшиеся в крепкий богатырский Небылицынский коллектив, стали вдруг какими–то особенными личностями.
— Праздник мы им хороший устроили. Римма Христофоровна даже прослезилась, как трогательно мы стихи читали. Помните, ребята? — Евдохин приподнял брови и протянул руку вперед, ища поддержки у коллег.
— Было! И цветы дорогущие им подарили, и пораньше отпустили их! — закивали мужички. — Какие там сложности опять у наших цокалок?
— А вот и первое, вы сами сказали. Обзываетесь! Цокалки, булочки, рыбы… Да вот тут у меня список есть… — Михаил Гагарович потряс бумажкой. — Дальше… Я извиняюсь, харкаете на крыльце, в коридорах… Тётя Валя отдельную жалобу написала. Ну и на стенах окурками надписи пишете, буквы какие–то…
— Ой, ну Валька, ну зануда! — Антипов ударил кулаком по коленке. — И ведь просил её не стирать, это я жене стихи сочинял, вот пришло вдохновение… Ну не было под рукой у меня бумажки, а моей Зинке стихи нравятся… Я писал на стене! Я! Но я по делу. А у Валентины этой Семёновны работа такая – подтирать, вот пусть и подтирает! И вообще, она просто завидует.
Антипов гордо сложил руки на груди, вскинул голову, задрав подбородок к потолку.
Небылицын задумчиво посмотрел на оратора. Лицо директора как–то вдруг погрустнело, точно сенбернар расстроился.
— Я тебе записную книжку подарю, поэт, — наконец сказал он, — и карандашик. Пиши, а граффити мне тут на стенах прекращай. — Теперь… А, вот… Хамски разговариваете с диспетчерами, — продолжил читать список провинностей директор. — Грубости в эфире, как шоферня какая–то! А ведь мы с вами кто? Мы с вами элитный извоз! Одних вон «Мерседесов» закуплено десять штук! Женщины пишут, что вы портите нам весь имидж.
— Ой, какие мы нежные! — фыркнул кто–то. — А они пусть сами попробуют развернуть мерс в закоулках, на этих узеньких улочках! Бывает, только один вызов выполнил, они, эти ваши доносчицы, второй присылают, мало того, что в другом конце города, так ещё и в такое место заведут, что машину жалко! Они там сидят в креслицах, чаи гоняют, а нам колеси…
— Да, вот ещё и по поводу чая. Чайник грохнули вы? — Небылицын строго посмотрел на подчинённых, покусал нижнюю губу. — На кухне чайник был, стеклянный, красивый. Его Самсонова принесла. Разбили?
После нестройного ропотка, пробежавшего по рядам сотрудников, раздался вздох:
— Ну и? Дык я ж им железный поставил, с проводом, в сарае нашёл, на даче. Полностью рабочий! — возмутился Патриций.
— Что?! Рабочий? Всё ту же Самсонову током шибануло, когда кипятили воду! Вы в своём уме?! Жене такие чайники ставьте, а нашим дамам только лучшее! Вы вспомните, что было, когда они все дружно заболели гриппом! Бухгалтерия не сошлась, диспетчеры всё напутали… Кто тогда сидел на связи у нас? Ты, Евдохин?
Степан блаженно кивнул.
— А хорошее было время, Михаил Гагарович… Только микрофон мне щёку натёр. Ну и ребята малость на меня орали. А так даже интересно. И машинки на экране бегали… То есть ездили.
— Да, только вот всё не туда. Десяток клиентов тогда на нас жалобы накатали, из управления звонили, мне выговор объявили. Вы тогда куда Романцеву, певицу эту, что жалостливые романсы любит, завезли?
— Как куда?! На дачу, — Антипов кивнул.
— Да. Евдохин вот только адрес перепутал, дача была не та. Там какая–то бабулька жила, а мать Романцевой совсем в другом месте её ждала. Певица битый час под окнами ходила, уговаривала старушку её впустить, пела на морозе, а хозяйка оказалась глухая, пока поняла, что происходит, Романцева ваша чуть воспаление лёгких не схватила! В общем так, если женщин наших на усладите, если не сделаете им зефирные берега и перины из роз, пеняйте на себя! Развалится наша контора, будете таксовать на вокзалах.
Небылицын тяжело вздохнул.
— А давайте мы им этих закажем, ну… ковбоев, вот! Устроим день отдыха! — хихикнул Антипов, опять уткнулся в телефон. — Я сейчас посмотрю, сколько стоить будет.
—Никаких ковбоев, а еще просто букетов и тортиков! — ударил кулаком по столу Небылицын. — Они на это не купятся. Двери не придерживаете, по лестнице идёте – никто не здоровается, толкаетесь, курите везде! Ребята, я вас не узнаю! Ведь когда начинали, хотелось, как лучше, интеллигентно! Костюмы у всех были, ботинки чистили по три раза на дню, а сейчас?!..
Мужчины завздыхали.
— Так просто огонёк пропал, Михаил Гагарович. Устали, надоело… — Патриций заступился за ребят.
— Надоело? Тогда вот вам Бог, а вот порог. Устали! Чашку донести до раковины и помыть уже сил нет?! — заорал вдруг всегда тихий директор. — Лучше в окно метнуть кофейную гущу, да? На шапку Риммы Христофоровны?! Кто это сделал? Вчера произошло. После этого она мне заявление на стол положила.
— Чего, прям на неё попало? — хохотнул Никаноров, рябой шофёр в мятой спецовке. Он сегодня был в гараже, переодеться не успел. — Вот я меткий!
— Уволен, — спокойно сказал Михаил Гагарович. — Ключи от машины и фуражку сдашь лично мне.
— Но… Но… — запричитал рябенький, беспокойно заёрзав. — Она ж ничего не сказала, она и не заметила…
— Вон! Нахал на нахале! — указал рукой на дверь Небылицин. Никаноров вздохнул, послушно встал и вышел из конференц–зала…
Все притихли, потупились, стали суетливо шаркать подошвами ботинок по полу.
— Ну… Ну надо как–то заглаживать, ребята… — наконец высказался Патриций. — И правда, шоферня мы какая–то, а не лучшие водители лучшего автопарка…
— Может, фейерверки запалить? Девочки наши повизжат, да и успокоятся, ведь в их честь! Хотя не, нельзя, Михай Гагарыч, — покачал головой завхоз. — Не положено, пожар может случиться. Ну можно плакат нарисовать, ну стихи там всякие написать… Их портреты, цесарочек наших, тоже можно изобразить.
— Ага! Портреты! Тут один, на соседнем предприятии, задумал стенгазету выпускать. Первый выпуск про общепит их местный, про столовую. Нарисовал, значит, повариху, повесили на стену газету, а потом эта самая повариха художника за грудки да в сугроб! Что это, говорит, я такая там страшная нарисована?! Не приходи, говорит, больше в столовую, не буду кормить! — выдал Евдохин, обкусывая ногти.
— И чего? — нахмурился Патриций.
— Ничего. Ходит теперь тот товарищ в столовую за углом…
— Нет, нам такой хоккей не нужен. Так! — обвел всех присутствующих тяжёлым взглядом директор, налил себе стакан воды, выпил. Подчинённые наблюдали, как ходит в отёкшей шее кадык, проталкивая вниз жидкость. Потом все сглотнули, будто это они допили последнюю каплю, а Михаил Гагарович продолжил:
— Итак, мне тут одну идейку подкинули. Суть вот в чём: пишем на бумажках имена наших женщин, вы вытягиваете, кто кому попался – тот за той и ухаживает на протяжении недели. Тем более, что женщин у нас как раз на всех хватает. Обычная мужская вежливость, понимаете? Мы должны добиться, чтобы они все забрали свои заявления.
Все помолчали, глядя на свои руки. А что тут скажешь… Если Михаил Гагарович прикажет, значит и в таком формате будут работать…
— А столы дубовые ломиться потом будут? Выпить–то дадут? Ну за примирение? — поинтересовался кто–то с задних рядов.
— Да, но это вечером в пятницу, если наш план удастся. Ваша задача обеспечить заботу. Ну, сюрпризики там всякие приятные, по мелочи чтоб, но, я повторяю, приятные! Где помочь, где ласковое слово сказать… Мышей в тумбочки не запихивать! — пояснил Небылицын.
Все опять уныло притихли. Стол будет, но в конце, придумывать же что–то надо целых пять дней…
— Ерунда какая–то! Нет, ну правда! — скривился Евдохин. Очередной троллейбус за окном уехал без него, а это значит, что домой Стёпа попадет уже совсем вечером и «порубиться» с приятелем в компьютерную игру не успеет. — Не проще купить цветы, конфеты и распустить их по домам? Мы можем публично извиниться, если надо. Так проще и быстрее.
— Не проще. План не выполняем, отчёты задерживаем, женщины с нашей работы бегут! Надо исправлять, Евдохин! Надо это… Как это слово ещё такое умное есть… — Небылицын поискал что–то в воздухе, поскрипел подушечками пальцев друг о друга, будто перемалывал песок.
— Сплочение что ли? — Патриций вытянул вперед подбородок.
— Во! Точно! Сплочение коллектива. Раз вы на бег с препятствиями в прошлом году не согласились, полосу проходить отказались, то будем другим макаром вас сдруживать. Так коуч сказал! — бросил на стол бумажки Михаил Гагарович, откинулся на спинку стула, блаженно вытянул ноги вперед.
— Кучер какой–то сказал, а мы – беги, исполняй! — заворчал Евдохин.
— Коуч! — поправили его. — Коуч. Психолог такой. У! Деревня!
— Да хоть птеродактиль! Я не согласен! — сложил руки на груди Степан.
— Я прикажу, будешь делать, понял! Так, Павел Павлович, нарежьте бумажки, напишите нам всех наших женщин. Будем вытягивать.
Пока завхоз орудовал ножницами, кромсая бумагу, сослуживцы принялись перебирать, кого из женщин они могли бы «курировать» всю эту злосчастную неделю. Все хотели заботиться о Людочке Петуховой, юном даровании, сошедшем с Олимпа к ним в контору и угнездившемся в диспетчерской. Ноги от ушей, грива золотисто–пшеничных волос, симпатичное личико, талия тонкая–тонкая, что тебе Гурченко, голос приятный, мелодичный, а пальчики… Как стрекотали они по клавиатуре, как бегали, изгибаясь и сверкая колечками… Да с неё, с Петуховой, надо скульптуры лепить!
Но Петухова одна, а мужчин много и других женщин тоже.
Вспомнили Рыкову из Кадров. Рыкова Полина Захаровна женщина строгая, ей бы следователем работать! Рыкова знала всё про всех, личные дела в её картотеке были разложены по каким–то своим, особенным принципам, помечены разными стикерами. Отдельно «лежали» на полке алиментщики. С их папок Полина Захаровна нарочно не стирала месяцами пыль. Сама разведённая, двое детей–подростков, муж бывший закрутил с какой–то барменшей, денег особо не давал, с детьми тоже не горел желанием проводить время. И все это лишний раз доказывало Рыковой, что все мужчины такие... И точка. Вариантов не было. За кадровичкой сложно будет ухаживать. Она бобылём сидела в своей каморке, ела там же, на людях показывалась редко. Но любила к себе вызывать, всякие заявления и справки подписывать.
— Неконтактная она! — сокрушались остальные женщины. — Сама себя в раковинку загнала. Так бывает, когда муж к другой уходит. Сидит, небось, по вечерам, плачет и думает, ну что он в той нашёл, чего нет в ней. Грызёт себя, изводит, решив, что она теперь никудышная, второсортная, бросовый товар… А кто пытается переубедить, на того только вздохнет, мол, это вы меня утешить хотите. Не надо… Не надо… Тяжело…
Рыкова мужчин на пушечный выстрел к себе не подпускала, какие уж тут заботы…
Была ещё у них в хозотделе коротко стриженая, с рельефной мускулатурой дама, Нина Тимофеева. Бывшая спортсменка, медали даже в кабинете у неё висели, всё золотые да серебряные. Метала Ниночка в молодости ядро, потом повредила сухожилия, списали её в «бывшие». Нина пыталась устроиться тренером в детские организации, но никто из детей не хотел «метать» по правилам, чаще всего просто, раскрутившись, со всей дури кидали ядрышко в окно соседнего здания…. Нина переучилась, ушла с головой в планы, сводки и отчёты, стала снабженцем. Так спокойнее. Но спорт не бросила, занималась для себя, для здоровья. С сотрудниками Нина держалась с достоинством, но не зазнавалась, пила с девочками чай, любила организовывать экскурсии. Именно она предложила провести праздник для мужчин на рыболовной базе. Шашлыки, удочки, сани с тройкой лошадей, веселые байки… Праздник отметили хорошо, даже отключившееся среди ночи отопление никого не расстроило. Нина быстро созвонилась с электриками, уладила недоразумение.
Нинке угодить можно, только вот она в обиде на всех за то, что её из лужи окатила подъехавшая машина, за рулём был то ли Антипов, то ли Никаноров. Мокрая Тимофеева только растерянно хлопала глазами, а машины уж и след простыл. Остальные ребята, испугавшись Ниночкиного возмездия в виде метания сотрудников, поспешили скрыться с места происшествия. Нину тогда сушили феном в диспетчерской, а Римма Христофоровна лично выделила ей свой палантин, чтобы пострадавшая могла согреться...
— Да… Дела… Куда не кинь, везде наследили… — вздохнул Антипов. — Но это же житейские такие мелочи, чего обижаться–то?!..
Михаил Гагарович послушал все эти рассуждения, бросил на стол перед собой заявления от сотрудниц и ушёл.
— Чего он? Мы ж не возражаем… — пожал плечами Евдохин, но на него замахали руками, потому что уже вытягивали бумажки «с женщинами».
Небылицын медленно прошёл по узенькому коридору до своего кабинета, сел в кресло и устало вздохнул. Странно…. Странно меняются люди… Когда общее дело начинали, когда он, Михаил, вложился, арендовал здание, закупил диспетчерское оборудование, ребят нашёл с машинами, гараж сделал, стали заказы принимать, то все ходили тише воды, ниже травы. Когда пошёл хороший клиент, стало побольше денег, все переоделись в костюмы, начали цепочки на шеях носить, перстни, носы позадирали, но тоже сдерживались, понимали тогда, что конкуренция большая, чуть что, полетит их служба извоза в тартарары… Что же сейчас произошло? Да просто расслабились, видимо. Всё и так хорошо – собаки лают, караван идёт. Девчонки одна за другой уходят, а этой шоферне хоть бы хны…
Михаил Гагарович покрутил в руках кубок, который их контора получила в конкурсе за лучшее обхождение с клиентами. Кубок–то красивый, резной, с машинкой у основания, с благодарственной надписью, а вот команда, его завоевавшая, – какая–то сгнившая, трухлявая бадяга… И ругаться стали, матерятся в гаражах, Небылицын сам слышал… И машины часто приезжают грязные… Может, разогнать всех, да и податься ещё куда–нибудь? Нет… Это молодым легко вот так прыгать с одного места на другое, а тем, кто «на дожитии», тем всё сложно…
Нет, уходить и закрывать дело – это самое легкое, надо как–то наладить всё…
Небылицын в сотый раз пожалел, что нет у него секретаря, сам заварил себе кофе, подогрел в микроволновке пирог, что жена дала с собой, расстелил на столе салфетку и стал без особого аппетита есть. То ли обед у него, то ли ужин… Да какая разница, когда на душе кошки скребут…
В конференц–зале тем временем дым шёл коромыслом. Вытягивали бумажки, разворачивали, кто–то радостно вскрикивал, потому что ему досталась девчонка из диспетчеров, кто–то кривился, получив солидную даму и не зная, что теперь с ней делать…
Лучшая женщина коллектива, Римма Христофоровна, «упала» в руки Степана. Тот, растерянно сглотнув, осел на стул, зажмурился, прочитал ещё раз.
— Ребят, поменяюсь с доплатой! — крикнул он.
— А кто у тебя? Кто? — выпытывали товарищи, но Степан тайны не открывал.
— Да у него Риммочка! — сказал кто–то за спиной.
— Антипов, зачем подглядываешь?! — зло боднул его головой в плечо Евдохин.
— А чего ты тут тайны мадридского двора развёл? Получил, так и иди теперь, ублажай главбуха, — пожал плечами мужчина.
Все загоготали, радуясь, что им повезло больше, и стали думать, как наладить жизнь в их треснувшем по швам коллективе…
На следующий день мужчины, принарядившись и купив цветов, приехали на работу за полчаса до начала рабочего дня, выстроились у крыльца, дрожа в тонких пиджачках и перебирая ногами в натёртых ботиночках с острыми носами. Ждали коллег. Вот сейчас потянутся их женщины к рабочим местам, а им тут и букеты, и слова приветственные…
— Ковровую дорожку бы ещё положить, да где ж её взять?.. — пожал плечами Антипов, поправил «бабочку», вынул из рукавов пиджака запонки, чтобы блестели…
Никто не пришёл. Ни Риммочка, ни Люда, ни Рыкова… Никто… В диспетчерской уже разрывались телефоны, пульт сиял огоньками, но никто не ответил страждущим клиентам.
— Это что? Забастовка? И как мы теперь? — испуганно спросил Павел Павлович.
— Айййй… — махнул рукой Антипов, бросил цветы на стол, сам сел за диспетчерский пульт, хрипло ответил, записал адрес. Звонки сыпались один за другим, ребята суетливо поправляли галстуки, прыгали в машины, уезжали, а Антипов всё хрипел что–то им в рации.
— Слушай, стахановец! Сам за руль садись! Надоел уже! — буркнула рация. Дальше было сказано несколько ругательств. Антипов вскинул брови, видимо представляя на своём месте Петухову, нежное, трепетное создание, до чьего слуха могла докатиться эта тирада…
Уши, прижатые наушниками, противно прилипли к голове, от дужки микрофона чесалась щека, Антипов весь извёлся, взмок и нервно бил карандашом по столу. Очень хотелось в туалет, но на это времени уже не оставалось…
Патриций же в своей каморке, в отсутствие Ниночки Тимофеевой, вертел в руках бумажки – накладные на какое–то мыло, швабры, шторы… И что с ними делать? Нинка с этим бы в два счёта разобралась…
— Нина Викторовна? — строго гаркнул он в телефонную трубку, когда наконец дозвонился до сотрудницы, хотел выдать ей все свои соображения о несознательных людях, наорать и приказать вернуться на своё рабочее место, но ему ответила не Ниночка.
— А кто её спрашивает? — мужской голос на том конце провода говорил отрывисто, крайне недобродушно.
— Начальник хозяйственного отдела. Тимофеева прогуляла сегодня рабочий день, вот интересуюсь… — продолжил уже не так бодро Патриций, но его перебили.
— Ах это вы! Начальник, значит? Вот и славно! Я муж Нины, Сергей. Вы больше не интересуйтесь, вы вообще больше про неё не вспоминайте. Она у тебя, пакостный ты человек, больше не работает!
Рядом с Серёжей билась Ниночка, шептала, чтобы он дал ей трубку, подпрыгивала, но ухватиться не могла.
— И вот ещё что! Я на вашу контору жалобу напишу! Я…
«Извините, связь прервалась…» — спасло Патриция Провидение. Он тяжело вздохнул, ещё раз глянул на накладные. Единственное, что он понял, так это то, что сто рулонов туалетной бумаги у них на складе имеются…
Цветы для Ниночки вяли на подоконнике. Павел Павлович неловко сунул их в вазу, забыл налить воды. Комната, до этого такая тесная от того, что Нинка пропитала её своими духами и завалила какими–то милыми безделушками, стала вдруг большой, пустой и холодной – холодные металлические стеллажи, холодные стены, выкрашенные в светло–голубой цвет, холодный стол, за которым больше не сидит и не улыбается, раскачиваясь под музыку, Ниночка Трофимова. На стене Ниночкин рисунок – акварельные лес и озеро…
Патриций махнул на всё рукой, закрыл дверь на ключ и пошёл к ребятам в гараж…
Полина Захаровна Рыкова ходила по своей квартире, словно металась по клетке, из одного угла в другой и обратно, то и дело поглядывала на телефон, но тот молчал. Рыкова знала, что её прогул может грозить лишениями премии, всякими выговорами, замечаниями, она ждала, что вот–вот позвонит Небылицын, накричит, как он это обычно делал, если что не так, и прикажет писать объяснительную…
Полина очень не любила всякую писанину, связанную с оправданиями. Ну что она напишет? «Не пришла, потому что договорились с девочками…» – глупо. «Не пришла из идейных соображений...» – двусмысленно как–то. Ну какие у неё, у Рыковой, которой на прощание муж бросил через порог разорванное свидетельство о браке, могут быть идейные соображения?!..
Два сына–оболтуса сидели в своей комнате, упакованные папенькой в наушники, и рубились в какую–то компьютерную игру. У них каникулы, школа закрыта, можно и дома штаны просидеть. И главное – никаких забот и угрызений совести, что зря тратят время!
Поля так не могла. Она томилась и мучилась, переживая неявку на работу, ведь столько дел у неё там, надо за всеми проследить, всё учесть! Алиментщики пользовались её особенным вниманием, тем более к концу месяца!
— Сама виновата! — вдруг услышала Поля свои же мысли. — Ко всем цеплялась, вот и невзлюбили тебя в коллективе, слова ласкового не дождёшься от них теперь! Тоже мне – Шерлок Холмс нашлась – кто кому что там должен платить, вычисляешь! А со своего благоверного ни копейки ещё не получила, так ведь?
Рыкова, глядя в зеркало, сама себе кивнула, грустно пожала плечами.
— А если уволят за твои выкрутасы? — снова тревожно заговорило внутри. — Куда пойдёшь? Детям надо на институт деньги копить, а ты тут характеры свои показываешь! Грубо с ней разговаривают, видите ли! Не носят на руках… А ну марш на работу!
Полина уже совсем, было, собралась выходить, накинула пальтишко, но тут позвонили в дверь.
— Кто там? — робко спросила Рыкова.
— Небылицын, — услышала она и нервно сглотнула.
Открыв дверь, она растерянно посмотрела на стоящего перед собой мужчину.
— Ма, кто там? Доставка? Пиццу привезли?
— Нет, сынок, это не доставка, — Полине было очень неловко, она покраснела.
— Так закажи! Я же просил ещё два часа назад! — возмутилось лохматое чудо в наушниках. — Трудно что ли?
Рыкова покраснела ещё больше. Она не привыкла выставлять свою личную жизнь на всеобщее обозрение.
— А ты сам возьми и закажи! — рявкнул вдруг Михаил Гагарович.
— Чего? Мам, кто это? Чё он раскомандовался? Это твой новый бойфренд? — усмехнулся парень. — Староват уж как–то…
Небылицын, отдав Полине свою куртку, спокойно подошёл к её сыну, оглядел его, потом, оттянув наушник, шепнул что–то.
— Что? Какой чай? Да идите вы! — запротестовал молодняк.
— Тогда так, — Михаил Гагарович, повернувшись к женщине, продолжил:
— Полина Захаровна, давайте, я заварю чай, мы сядем и обсудим создавшееся положение. Я вижу, что тут всё очень непросто у вас…
Они пили чай, потом Небылицын починил дверцу у шкафчика на кухне, стянул железными уголками разваливающийся стол, а после всего сделал важное заявление:
— Итак, я вижу, что вы просто на последней стадии терпения, поэтому вам полагается путёвка в санаторий. Не цветы, не новый стол в кабинет и даже не кондиционер, а именно путёвка.
— Ма! Что он несёт? — в один голос спросили сыновья Полины.
— Я… Я даже не знаю… У меня отпуск только в августе… — заламывая руки и чуть не плача, ответила Поля.
— Ма, а мы все поедем, да? Ты нас от уроков отмажешь?
Михаил Гагарович перевёл взгляд с растерянной женщины на подростков.
— Нет, вы остаётесь.
— А как же еда? Кто нас будет кормить?! — возмутились отпрыски. — Мы тогда позвоним отцу и скажем, что мама нас бросила! Он её тогда…
— Если вы так сделаете, то отправитесь прямиком в детдом. Ваш батюшка вряд ли захочет взять на свою шею двух увальней, которые даже завтрак себе приготовить не могут. А в детдоме и покормят, и обучат. Ну как, нравится?
Ребята покачали головами.
— Ну ладно, мать, езжай. Только ненадолго, — заключил один. Второй кивнул.
— Она уедет на столько, чтобы вы смогли соскучиться, понятно? Путёвку принесут завтра, заезд в номер послезавтра. Ребята смогут вас навещать. Машину я выделю.
Небылицын вдруг так сам себе обрадовался, потому что всё так хорошо у него получилось, разрулил он ситуацию, и Полина Захаровна больше, кажется, не злится на него, что даже улыбнулся.
Уже на пороге женщина уточнила, будет ли поездка идти в счёт отпуска и как это оформить, Михаил Гагарович сказал, что как командировка. Поля совсем успокоилась. Хоть неделю не видеть свой кабинет, папки, дела, бумаги – это было праздником.
— Я, извините, без цветов, — обернулся, уже уходя, Небылицын. — Забыл, на какие у вас аллергия, боялся ошибиться.
Рыкова кивнула и закрыла дверь. Надо же, помнят и про её непереносимость пыльцы, и про сыновей–оболтусов… А вроде считала она, что директор и его команда – черствые, грубые люди… Ошиблась….
Рыкова набрала номер Риммы Христофоровны, но та не ответила, потому что, гордо вскинув голову, слушала лепет Евдохина Степана, который, тоже решив навестить главбуха дома, оправдывался, что не умеет менять смеситель на раковине.
— А вот что вы умеете, позвольте спросить?! Ругаться, курить и выливать кофе за окошко? Или, может, обливать из лужи людей?
— Это не я! Лужа – это не я, и кофе – тоже не я! — обиженно вскинулся Степан. Римма Христофоровна вгоняла его в ступор, она действовала на него, как удав на кролика, Евдохин переставал внятно соображать, не чувствовал своих ног.
— А мне плевать! — раскатисто отчеканила Христофоровна. — Теперь вы все, слышите, все останетесь без зарплаты! Я не сдала ведомость, понятно?! Ха! Вы думали, что мы с девочками станем терпеть ваши грубые выходки? Да вы никакая не элитная компания! Вы обычные шофёры, таких в такси миллион! Думаете, подарили нам на Восьмое марта букетики, накрыли «поляну», и на этом всё? Нет, дорогие мои! — Риммочка разошлась, ей казалось, что она вещает уже перед всеми мужчинами земного шара. — Закиданный окурками пол, разбитый чайник, ваши грубости и колкости – всё это заставляет нас уйти, оставив вас в трудную минуту. А она очень непростая! Вы обанкротитесь, я вам точно говорю, потому что не уважаете никого, кроме самих себя.
Стёпа совсем как–то сжался, зажмурился. Упрёки Риммы Христофоровны не адресовались конкретно ему, но в его лице всем мужчинам, обидевшим её когда–то, она не знала пощады, раскладывая по полочкам в уме Евдохина всё, чем была недовольна сама. Он уже жалел, что дарил ей на Женский день букет мимозы. Что мимоза по сравнению с грехами мужского пола?!..
Римма, устав наконец, осела в кресло, перебирая перстни на пальцах.
Степан, решив, что буря прошла, прошептал:
— Так вы вернётесь к нам? Мы бы очень этого хотели… Вот сегодня ждали вас, ждали…
— Напрасно! Вы двуличны и самовлюблены! Мы, женщины вашей конторы, протестуем и заявляем: в таких условиях работать не будем. Я как в казарме, честное слово! Вот что это такое? — тут Христофоровна повторила витиеватое ругательство, услышанное от самого же Евдохина, когда ему было лень ехать через весь город по очередному заказу. — Это великий и могучий русский язык?! Нет, это кошмар! А как вы ведете себя в столовой?! Кто разбил мою чашку с розочками? Не вы?
Евдохин судорожно затряс головой.
— А кто? — не унималась Римма, потом, нахмурившись, кашлянула. — Ну, допустим, я её сама кокнула, но это ж то того, что вы вымотали мне все нервы! Все!
Главбух так подергала себя за пучок, что Степан испугался: вот сейчас она снимет с себя голову и покажет, что нервов внутри не осталось…
— В общем всё, идите! Идите, молодой человек! Вернусь я или нет, я решу позже, посовещавшись с коллективом. Стоп! Куда?! — рявкнула она, когда Евдохин уже занёс ногу за порог. — Цветы оставьте, я люблю эустомы. Только в следующий раз берите розовые…
Букет опустился в руки Риммы, а Степан уныло поплёлся по лестнице вниз, даже лифт не решился вызвать…
… Женщины бастовали неделю. Рыкова провела её в санатории, успокаивая нервы и учась на тренингах снова любить себя, Ниночка уговаривала мужа отпустить её поработать, но тот считал, что его сокровище должно сидеть дома, окружил жену заботой и баловал, как мог. Римма Христофоровна, выудив из шкафа набор дисков с Чарли Чаплиным, сидела перед экраном и мило смеялась, промакивая глаза платочком, а потом, остановив кадр, заходила к себе на электронную почту. Там, в специальной папочке, покоились документы на зарплату её подопечным. Но она их пока не отправляла…
Антипов меж тем бился в диспетчерской. Ему надоели эти люди, которые, оставляя заказ, потом меняли адреса, вовсе не отвечали, если подъехала машина, просили водителя по пути забрать вещи из химчистки или купить бургер… Да, фирма Небылицына вроде как занималась не просто извозом, а, мол, «комфортным извозом», с изысками, но такие капризы от клиентов вытерпеть было сложно.
— Нет, я не понял, как Петухова это всё разруливала? Как вообще девочки это решали? — поймав на улице кого–нибудь за рукав, возмущался Антипов. Его глаз противно дёргался, а руки теперь были постоянно потными. Он боялся звонков, боялся говорить: «Аллё», еще с детства стесняясь звонить кому–то. а теперь он как будто весь облеплен этими звонками, протяжными и возмущенными, неспешными и вялыми… Он тонет в них и не знает, как отбиваться…
Из всего коллектива не унывала только уборщица. Она укатила на дачу, где пестовала под фитолампой рассаду огурцов. И дела тёте Вале не было до росшей в пепельнице начальства горке окурков, до следов на полу и пятнах на зеркале в холле Небылицынской богадельни. Огурчики уже давали третий листик, и уборщица молила Небеса послать тепло, чтобы высадить своих родименьких в теплицу…
Мужчины заходили и так, и сяк, но сотрудницы отнекивались, приходить на работу не спешили… Конторе грозил коллапс и банкротство со всеми вытекающими неприятностями…
Но всех вернула на свои места весть о болезни Небылицына. Передаваемая из уст в уста информация о тяжёлом недуге заставила всех явиться на работу. Даже тётя Валя, оставив за старшего с огурчиками мужа, приехала и, нацепив резиновые перчатки, стала драить холл, приговаривая, что не уберегли Михаила Гагаровича, что довели!
Девочки–диспетчеры прошмыгнули мимо уборщицы, ступая на мысочках. В своем кабинете они замерли, увидев новое оборудование, удобные гарнитуры и цветы на подоконниках, и не какие–то срезанные, а в горшочках, с бутонами соцветий.
Людочка Петухова кокетливо поправила прическу перед огромным, в пол, зеркалом, уселась на новенькое кресло, приняла первый звонок.
— Ну как, девоньки? Удобно? — заглянул в кабинет Патриций, но ответа так и не услышал, ошеломлённый трескотнёй сразу нескольких голосов и сражённый переплетением ароматов женских духов.
Рыкова, приехав и сняв пальто, сразу же переложила все папки с делами сотрудников по–новому, переписала корешки журналов, улыбнулась себе в зеркало. Теперь в её кабинете стояла пальма. Огромная, с разлапистыми листьями пальма. Полина Захаровна почему–то назвала её Тимошей и поливала строго по графику.
На кухоньке уже кипел в который раз чайник, Вера Самсонова, которая работала помощницей бухгалтера, резала девочкам бутерброды. Для шофёров же ждали комплексные обеды из кафе. Небылицын перед своей болезнью подписал новый контракт по этому поводу, ведь сытый мужчина – это добрый мужчина…
Все вежливо здоровались друг с другом, пропускали и останавливались, чтобы лишний раз не создавать прецендентов. На улице ездили осторожно, фонтанов из луж больше не наблюдалось. В буфете появился новый сервиз с розочками, у каждой женщины на рабочем столе Патриций лично оставлял утром по шоколадке – играл в тайного поклонника…
— Нет, всё же хорошие тут мужчины, — покачивая ножкой, заключила Петухова и откусила кусочек бутерброда.
— А то! — подхватила Римма Христофоровна. — Да они лучшие! Ну, малость распустились, но теперь опять в норму пришли. Может, для профилактики будем раз в полгода забастовки объявлять?
— Так вроде уж и повода больше нет… — пожала плечами Полина Захаровна. — Культурней наших мужчин не найти!
— Подожди. Там найдётся, за что! — хохотнула Риммочка, откупорив йогурт и отпив глоточек. Теперь поверх её тёмно–вишневых губ красовались белые усики.
— Нет, что вы! А если и они вот так вот бастовать начнут?! Ну, мы же тоже неидеальные! — испугалась Нина Тимофеева. — Это что ж, нам за руль садиться? Да я в «Мерседесе» и не развернусь, у меня с габаритами беда…
— А я вообще водить не умею, — признала Петухова. — А что с Михаилом Гагаровичем? Есть сведения?
— Да, говорят, скоро выйдет.
— А что у него?
— Ну, что у него, я не знаю, а вот где, могу сказать точно! — цокнула языком заглянувшая на кухню тётя Валя.
— Где? Скажите, мы навестим! — засуетились дамы.
— Охотхозяйство «Пятый хвост», домик семь Б., — почитала по бумажке уборщица. — Вот и провёл вас старик. Мы отдохнули, теперь и он пусть подышит. А то, вон, за меня полы, говорят, мыл, небось всю спину надорвал…
Женщины заохали, выуживая длинными ноготками мармелад из коробочки, запричитали. Ну надо же, какой Михаил Гагарович хозяйственный!..
Скоро обеденный перерыв закончится, снова заверещат рации, машины разъедутся по всему городу, ведомые диспетчерами, а шофёры, ругаясь теперь исключительно про себя, передадут всем привет и поправят галстуки. Они – сотрудники элитного такси, надо соответствовать, тем более женщины на них смотрят, нельзя опозориться!
Это тяжёлое для конторы время было названо в истории «Бабьим исходом». Еще долго вспоминал Патриций сей инцидент и пугал им новеньких, если слетало с их губ бранное слово.
— Смотри у меня! Если женщины опять бежать начнут, тут все горюшка хлебнут!
Новенький кивал и извинялся...
Небылицын был доволен. Хорошие у него ребята подобрались, лучшие, не подведут!..