Сцены после «падения» Веры наполнены драматизмом. Мы не сразу понимаем, что происходит в душе Татьяны Марковны, чем вызваны её слова после рассказа Райского: «Бабушки нет у вас больше...» Это не презрение и не желание покарать виновную, недаром она будет повторять: «Поздно послала она к бабушке, Бог спасет её! Береги её, утешай, как знаешь! Бабушки нет больше!»
А дальше будет трагическое описание её беспрерывного хождения («Бог посетил, не сама хожу. Его сила носит — надо выносить до конца. Упаду — подберите меня…»), когда Райский неожиданно поймёт: «На лице у ней легла точно туча, и туча эта была — горе, та "беда", которую он в эту ночь возложил ей на плечи. Он видел, что нет руки, которая бы сняла это горе».
И слышим то, что пока ещё не можем понять, но что она постоянно повторяет: «Мой грех!» А потом прозвучит трагическое: «Если не вынесу... умру... Прими мое благословение, и передай им... Марфеньке и... ей, — бедной моей Вере... слышишь, и ей!..»
…Райский будет вспоминать «ряд женских исторических теней в параллель бабушке», «тени других великих страдалиц»: «В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всём блеске красота и величие мученицы. Гром бьет её, огонь палит, но не убивает женскую силу». И недоумевает: «Райский с ужасом отмахивался от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая её глазами и стараясь прочесть в её душе: что за образ муки поселился в ней?»
Мы видим, как бабушка пытается вымолить себе прощение: «Случайно наткнулась она на часовню в поле, подняла голову, взглянула на образ — и новый ужас, больше прежнего, широко выглянул из её глаз. Её отшатнуло в сторону. Она, как раненый зверь, упала на одно колено, тяжело приподнялась и ускоренными шагами, падая опять и вставая, пронеслась мимо, закрыв лицо шалью от образа Спасителя, и простонала: "Мой грех!"»
Разгадку мы узнаем много позже, когда она решится признаться Вере: «Он велит смириться, — говорила старуха, указывая на небо, — просить у внучки прощения. Прости меня, Вера, прежде ты. Тогда и я могу простить тебя... Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней... Я погубила тебя своим грехом...» И вот тут и услышим мы, и поймём причину мучений Татьяны Марковны: «Если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую... в моё дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!»
И мы увидим, как после её признания «Вере становилось тепло в груди, легче на сердце. Она внутренне вставала на ноги, будто пробуждалась от сна, чувствуя, что в неё льётся волнами опять жизнь, что тихо, как друг, стучится мир в душу, что душу эту, как тёмный, запущенный храм, осветили огнями и наполнили опять молитвами и надеждами. Могила обращалась в цветник». И, конечно, всей душой поддержим Веру, когда та не захочет выслушать исповедь бабушки: «Я видела твою муку, зачем ты хочешь ещё истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму её. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это моё последнее слово!»
Именно признание бабушки окончательно исцеляет Веру. Но ещё раньше мы видели, что болезнь Веры помогла Татьяне Марковне преодолеть своё отчаяние. Услышав, что Вера больна, она преображается: «На лицо бабушки, вчера ещё мёртвое, каменное, вдруг хлынула жизнь, забота, страх… Жизнь воротилась к ней, и Райский радовался, как доброму другу, страху на её лице». К постели Веры она подойдёт со словами «Теперь никто не нужен: я тут!»
А потом будет горько-торжественная сцена: «Она [Вера] глубоко вздохнула и опять стала дремать.
— Бабушка нейдёт! Бабушка не любит! — шептала она с тоской, отрезвившись на минуту от сна. — Бабушка не простит!
— Бабушка пришла! Бабушка любит! Бабушка простила! — произнёс голос над ее головой».
Бабушка и внучка не сразу поймут друг друга, но взаимная любовь их только ещё больше укрепится. И после замужества Марфеньки бабушка почувствует, «что объятия её не опустели, что в них страстно бросилась Вера и что вся её любовь почти безраздельно принадлежит этой другой, сознательной, созрелой дочери — ставшей такою путем горького опыта».
А тайну бабушки мы всё же узнаем – когда по городу пойдут сплетни о якобы бывшем свидании Веры с Тушиным, кто-то вспомнит и об этом («Да ещё там пьяная баба про меня наплела», - скажет Татьяна Марковна). А Райский в разговоре с Крицкой «нечаянно наткнулся на забытую, но живую страницу своей фамильной хроники, другую драму, не опасную для её героев — ей минула сорокалетняя давность, но глубоко поглотившую его самого». Мы узнаем о «решительном rendez-vous» Татьяны Марковны с Титом Никонычем (наверное, так их тогда ещё не называли), свидетелем которого стал «покойный граф Сергей Иваныч», сам сватавшийся к Бережковой, о схватке кавалеров («Граф дал пощёчину Титу Никонычу... Он и не вынес... он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его...»), о несостоявшейся дуэли и уговоре: «Драться было нельзя, чтоб не огласить её. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться... Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках...»
И Райский понимает, что это правда – «он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину...» И сама Татьяна Марковна, было встретившая его упрёком («Борюшка! что это, друг мой, от тебя, как из бочки, вином разит...»), «посмотрела на него с минуту пристально, увидела этот его, вонзившийся в неё, глубоко выразительный взгляд, сама взглянула было вопросительно — и вдруг отвернулась к нему спиной. Она поняла, что он узнал "сплетню" о ней самой».
Я уже прочитала в комментариях полное недоумение, почему Татьяна Марковна и Тит Никоныч так свято соблюдали условия этого уговора. Что тут сказать? Наверное, люди начала девятнадцатого века жили по своим нравственным законам, которые нам не всегда понятны…
Во всяком случае, мы видим, что Тит Никоныч «к бабушке питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на неё, можно было заключить, что он любил её без памяти», а «она платила ему такой же дружбой» (можно вспомнить и великолепные подарки, приготовленные им для Веры и Марфеньки).
Мы увидим, что после всей разыгравшейся драмы ему придётся уехать (Татьяна Марковна «два часа говорила с ним и потом воротилась, глядя себе под ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал»), а потом «Райский съездил за Титом Никонычем и привёз его чуть живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя самого среди этой картины,.. мало-помалу пришел в себя и сжал радоваться, как ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки».
В конце романа мы наблюдаем, как постепенно возрождается жизнь, возрождаются былые отношения, а изменения и перестройки в деревне, видимо, помогают всё забыть и жить дальше… И снова вспомним о гармонии, которая наступит после бури и страстей и символом которой, по мысли Гончарова, и является Татьяна Марковна, со своей «правдой» воплощающая образ «великой "бабушки" – России».
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!
"Оглавление" по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь