Продолжение; часть 1 - см. публикацию от 29.03.2024)
I
Однако же, вместо ожидаемой мудрости утро принесло Гутману рефрен "Мне не к лицу и не по летам...", который, каким-то образом залетев в его голову ночью, угнездился в ней настолько прочно, что начисто забил мысли о чем-либо более современном. Дабы сменить пластинку, Гутман, еще лежа в постели, попытался было отшутиться и дополнить Пушкина парой строчек своего собственного сочинения, но ничего кроме "не по летам" - "эполетам" - "котлетам" выжать из себя не смог. Конечно, можно было бы принять волевое решение и напрочь отмахнуться от непрошенного гостя, но в подобных случаях Гутман обычно доверял своему подсознанию не меньше, чем себе самому, а потому решил все же порасспросить его поподробнее, кто таков и зачем явился, тем более что времени спокойно подумать было еще полно - проснулся он, как всегда, очень и очень рано.
Собственно, абсолютно ничего необычного не было в том, что вчерашний взбалмошный день, до отказа наполненный постоянной беготней по вокзалам и мыслям, то совсем судорожной, то хоть немного упорядоченной, продолжал колобродить в бедной гутмановой головушке еще и ночью даже после решения частично повторить его сегодня. Но неужели же именно поэтому? Быстрым пунктиром - ни дать ни взять точно Гамлет, характеризующий посмертную судьбу Александра, - он еще раз пробежался по основным своим вчерашним выводам. Значит так: некто пытается всемерно расширить круг своего общения путем более живого общения с единомышленниками - некто изобретает оригинальный способ для поисков этих единомышленников, не имея при этом никого конкретно в виду, - он, Гутман, случайно оказавшись в нужное время и в нужном месте, обнаруживает одно из посланий - на следующий день он пишет ответ, говорящий о... Да, вот именно, говорящий о... О чем же?
Дважды подряд споткнувшись на одном месте, Гутман. озабоченно посмотрел на часы - ладно, еще с четверть часика можно поразмышлять да пофантазировать и решить, почему это такие уже вполне обкатанные рассуждения который раз на одном и том же месте заклинивает. "Вот пишет кто-то открыто-закрытое письмо по принципу "по секрету - всему свету", - он попробовал зайти немного с другого конца. - Теоретически открытое для всех, но практически лишь для тех, кто сможет и захочет секрет посылки найти и разгадать. Я - смог, поэтому письмо своего адресата уже нашло, все равно в данном случае оно было рассчитано на одного-единственного получателя, пусть и не известного вначале. А об остальных письмах да в других шкафах пока и думать нечего: может, в них то же эссе, может - другое или иной его отрывок; может, их кто-то уже обнаружил, а, может - нет, и лежать тем книгам втуне до самого книжкиного судного дня; да, возможно, никаких больше почтовых отправлений и не было вовсе, а я вообще на единственный экземпляр натолкнулся. Но - натолкнулся! Хау, как говаривал Виннету! Или Чингачгук! Или оба! То есть, это, конечно, только половина от хау, а вторую половину составляет ответ на вопрос, а вообще желателен был отправителю отклик на письмо? Ну, да это, впрочем, не настоящий вопрос, а так - риторическое сомнение, не больше, ведь все Виннету и Чингачгуки, надо полагать, всегда ревностно следили, чтобы всякие там полуграмотные бледнолицые своевременно и вежливо отвечали на их затейливые узоры дыма из трубок мира. Те и отвечали, а мне уж тут вообще сам бог велел. Не просто, значит, "vene, vidi, legitur", но даже и "vene, vidi, legitur, respondit", как бы от этой латыни Юлий Цезарь ни морщился - я тут хоть и в Галлии, но не на войне и пишу не сенату, а интеллигентному, умному человеку с большой фантазией: и литературной, и обычной, на каждый, так сказать, день. Который написал мне - мне! мне! мне! - письмо и, вне малейшего сомнения, ждет ответа - тоже от меня, хотя наверняка никогда в жизни обо мне и слыхом не слыхивал. Да и сейчас не услышит, а только послание мое увидит, по-моему, очень даже в тон его запеву написаннoe! Так что и к лицу, и по летам, и паспорт мой с фото никакого значения тут не имеет, и ехать надо сегодня же - не годится заставлять себя ждать, а про остальное пока и думать нечего! A вот теперь - теперь воистину: хау! И - быстро!"
Времени, впрочем, на сборы вполне хватило, и Гутман даже довольно плотно позавтракал, чтобы надолго хватило - брать с собой большой рюкзак не хотелось, а во вчерашней, обычной сумке через плечо уже не было места для дорожного пайка из-за книги и зонтика - к вечеру во всей округе твердо ожидались дожди. В общем, выйдя из дома, Гутман был вполне доволен и четкостью формулировок поставленных на сегодня задач, и успешным началом их выполнения, но, увы, этой сосредоточенности хватило ему не надолго: уже через какие-нибудь четверть часа, в электричке, нетерпеливый бес непоседливости снова начал подталкивать его под локоть.
Какая разница, вдруг начал уговаривать себя Гутман, какая, в конце концов, разница, доставлю ли я ответ по назначения сегодня днем или уже ближе к вечеру, а до того еще и руины замка осмотрю, до которых вчера так и не доехал? Нет, в самом деле, ежели сегодня все хорошо с транспортом сладится, почему бы мне за одно путешествие сразу обе цели не достичь? Дождик, правда, еще помешать может, но к этому времени я, наверное, уж в любом случае на пути домой буду, а гулять я все равно собирался - я ведь не почтальон какой-нибудь, чтобы письмо заказное доставить и сразу же обратно. "Ну вот, ну вот, - тут же удовлетворенно заключил он, убедившись, что дождь, похоже, вряд ли начнется до самой ночи, - ну вот, все одно к одному, так зачем же говорить "или", когда с тем же успехом и удовольствием можно сказать "и". Та-ак, а что нам с транспортом светит?"
О-о-о, тут перспективы oказались вообще самыми что ни на есть лучезарными: небольшая корректировка маршрута, и пожалуйста: Гутман весьма удобно достигал замка, почти не теряя времени на дополнительной дорогe к нему и пересадках. А вот их-то следовало достигать точно по расписанию, и тут дорога в очередной раз за последние несколько месяцев превратилась для Гутмана в некое подобие азартной игры "успеем-не успеем", когда он с ненавистью встречал красный свет светофора на перекрестке и чуть не ненавидел всех опаздывающих и стремглав бегущих по перрону к его электричке, из-за чего отправление задерживалось на одну-две минуты, a его громоподобные крики про себя "Да трогай же наконец! Трогай!!!" заводили не моторы, а его самого. В глубине души он прекрасно понимал, что вся эта гонка не имеет особого смысла, и в самом худшем случае он просто часом позже намеченного доберется до своих развалин, где его все равно никто не ждет, в то время как времени у него теперь полно. Да даже если он снова все переиграет и оставит руины на другой день, как и собирался с самого утра, - что с того! Но теперь гонка, вернее своевременное завершение ее отдельных этапов, уже превратилась в самоцель, и когда поезд под все-таки начавшимся дождем добрался до очередного вокзала с небольшим опозданием, Гутман опрометью, не раскрывая, естественно, зонтика - до него ли сейчас! - не разбирая дороги и вообще не замечая ничего на своем пути, кинулся к уже стоявшему под навесом остановки автобусу - последнему, желанному.
И он бы успел, непременно успел бы, но тут нога его на полном ходу наступила на валявшийся у спуска с платформы прозрачный и почти не заметный лист пластика, который, легко подавшись под напором гутмановской ноги, заскользил в луже в противоположную сторону. Гутман с ужасом почувствовал, как нога его безнадежно уезжает назад, сам он, не успевая погасить скорость, самым постыдным образом летит лицом вниз, а прямо в его правый бок хищно нацелился небольшой, красно-белый конус дорожной разметки. Тягучее, будто заимствованное из какого-то ужасного сна, падение со смертельным острием дорожной пирамидки в боку казалось совершенно неотвратимым, и бог знает как удалось ему, дико размахивающему руками будто бездарному актеру в допотопном немом фильме, не грохнуться плашмя на дорогу, а более-менее элегантно приземлиться на правые колено и руку. Совершенно чудесным образом он ухитрился при этом не только не разодрать джинсы и куртку, но даже почти не испачкаться. Еще бОльшим чудом oказалось то, что проклятая пирамида не пропорола ему бок, но, отскочив от сумки, словно от щита, сама теперь валялась рядом, поверженная в слегка прибитый дождем придорожный прах.
- Эк, меня навернуло! Теперь вот еще колено разболится, - сокрушенно повертел головой Гутман, отряхиваясь, украдкой оглядываясь по сторонам и с удовлетворением отмечая, что никто вокруг на его акробатические чудеса никакого особого внимания не обратил. Увы, явно не придал им значения и водитель автобуса, который сейчас с неотвратимой медлительностью огромного океанского лайнера выруливал со стоянки в город. Снова бежать за ним Гутман не стал. Во-первых, ему совершенно не улыбалось объясняться с водителем и еще того меньше с пассажирами, которые все же могли быть свидетелями его кувыркания и, того и гляди, принялись бы утешать его, а это было бы для него едва ли не хуже самого падения. Во-вторых, - и, пожалуй, в главных, - надо было еще раз привести в порядок себя и свои мысли.
Дождь теперь еле моросил, но оставаться на юру оказавшейся такой не гостеприимной площади Гутман не захотел и зашел в небольшое, ладное здание вокзальчика, словно мановением волшебной палочки перенесенное сюда в увеличенном виде с детской железной дороги. Внутри все выглядело восхитительно патриархально: две вялые, тягучие арки в стиле северного модерна, переплетенные какими-то изгибающимися во все стороны, неведомыми листьями и цветами, завершали поверху широкие двери на платформы и в город, украшенные цветными витражами в тонких металлических переплетах; такие же арочки попроще перекрывали ниши, ведущие в небольшое кафе и к кассам, а еще выше их, по всему периметру тянулся фриз из светло-салатовой керамической плитки с разбросанными там и сям бледно-алыми тюльпанами на тонких, рахитичных ножках. Вокзал был почти пуст, только на широкой, развернутой на обе стороны скамье с общей деревянной резной спинкой сидела небольшого роста дама с глубоко натянутым капюшоном ветровки и средней величины рюкзаком на сиденье рядышком.
Гутман присел на противоположную половину скамейки, наискосок от женщины, и начал считать ментальные и физические раны, и тут же выяснилось, что отделался он, по сути, одним испугом: колено не болело, ладонь правой руки, которой он при падении оперся об землю, была лишь немного оцарапана, брюки, не считая небольшого мокрого пятна у голени, почти не пострадали. Больше всего вообще досталось сумке: ее плащовая ткань была распорота острой вершиной пирамидки. Тоже, впрочем, ничего страшного - двухсантиметровый разрез вполне можно было склеить изнутри на подкладке из скотча, и вообще тут повезло: сумка могла быть ранена навылет, но на пути острия отважно встала толстая книга о титанах, которая получила лишь мало заметную вмятинку на переплете.
- Ну прямо святой Бонифаций! - вырвалось вслух у Гутмана, убежденного, впрочем, что апостола всех немцев он сегодня переапостолил: того библия все же не спасла от меча язычника-разбойника, а его самого вполне предохранила книга о греческих полубогах.
- Ой, вы русский? - тут же раздалось с другой половины скамейки, и Гутман, обернувшись на звонкое восклицание, увидел свою соседку, сидевшую теперь вполоборота к нему и положившую локоть на спинку. Это была та самая дама , вслед за которой он вчера вышел из автобуса.
- Ну, пока я еще не потерял этого ощущения, - осторожно ответил он.
- А что, такое может случаться? - немедленно переспросила дама, и Гутман, внутренне хмыкнув и покрутив головой, отметил изящную замену букв в слове "случаться": "а" вместо "и" обобщало вопрос, который теперь словно бы не относился к нему напрямую.
Дама, впрочем, вообще никакого ответа, вроде бы, не ожидала. Улыбнувшись, она сказала:
- А я вас, кажется, вчера видела - там.., - она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону привокзальной площади. - Нет?
- Я вас тоже узнал, - кивнул Гутман с коротким смешком, - вы были с двумя кошелками - надо думать, чудовищно тяжелыми.
- А-а-а, да - дела, знаете, заботы, - тоже улыбнулась дама и похлопала по своему рюкзаку, - но сегодня мне и его хватит. Но я смотрю, у вас тоже большой радиус действия - так вы по служебной надобности или сам по себе?
- Я в отпуске, - брякнул Гутман и тут же махнул рукой. - Вот, изволите видеть, второй месяц как на пенсии, а все привыкнуть не могу и ее отпуском называю; так что, если и отпуск, то бессрочный - впредь до именного повеления бывшего шефа.
- Которому вы последуете?
- Не знаю, - пожал плечами Гутман, - не знаю. Я в первый раз в жизни на собственном примере выяснил, что долговременная независимость - отличнейшая вещь, хотя, с другой стороны, она же, но подкрепленная финансово, - куда лучше. Ну-с, так или иначе, а сейчас у меня полно свободного времени, вот я путешествиями и пытаюсь догнать некогда упущенное из виду. Претворяю в жизнь девиз "люби и знай свой край".
- Так все же свой?
- Нет, тут ударение на "знай", а притяжательность только в смысле кулика и его болота.
- Но кулик хотя бы хвалит?
- Хвалит, хвалит, - кивнул Гутман, - конечно, хвалит. Вчера вот, скажем, часовню святого Бонифация очень хвалил! - он машинально скользнул взглядом по своей раненой сумке и решил не уточнять, каким образом он вообще неподалеку от часовни оказался и что еще там делал.
- А сегодня?
Показалось Гутману или нет, что, задавая этот пустячный и, в общем-то, никак не выходящий за рамки обычного дорожного любопытства вопрос, дама слегка наклонилась вперед и пристально посмотрела на Гутмана, словно его ответ имел для нее какое-то особое значение?
- Сегодня к руинам замка. Вы, наверное, сами бывали там, если сравнительно рядом живете - так стОит?
- Ах, к руинам, - чуть вздохнув, она снова слегка отодвинулась назад, и глаза ее немного потухли, - да, к руинам, да... Нет, там здорово и очень даже аутентично - вам непременно понравится, если вы историей интересуетесь.
- Ну и замечательно, спасибо вам за рекомендацию! Вот только все откладывается немного: я на автобус немного не успел, теперь вот следующего чуть не час ждать придется.
- Не придется! - она мотнула головой. - Там дорогу чинят, и абсолютно все автобусы в объезд пускают, так что они просто с другой стороны холма с этими руинами на одну и ту же остановку прибывают. Вы в горочку сможете? А-а, ну вот и отлично! - она словно завизировала гутмановский кивок и показала на небольшое табло над проходом к кассам. - Смотрите: сначала через четыре минуты мой, а потом два почти одновременно, так ваш - который на третьей строчке, и десяти минут ждать не придется. Его обычно чуть раньше подают, и вы еще у водителя все переспросить сможете.
Все это было произнесено безразличной, почти скучающей, скороговоркой служащей бюро информации для пассажиров, принужденной много раз в день повторять все одно и то же, но мало сочеталось с той явно искренней заинтересованностью, которую дама проявила в разговоре с Гутманом до того, сама же, кстати, его и начав. Впрочем, какая разница - Гутман вежливо поблагодарил за действительно важную наводку, встал, когда дама, ловко закинув, очевидно, не слишком тяжелый рюкзак за спину, попрощалась с ним и пожелала интересного путешествия, промямлил в ответ какой-то bon mot, получил еще один благосклонный и холодный кивок - теперь уже через плечо, - и, выждав с полминуты, выглянул наружу через едва приоткрытую дверь.
Oн вовсе не собирался шпионить или, упаси бог, что-то вынюхивать. Просто ему, еще не до конца определившемуся со своим дальнейшим направлением и порядком действий на нем, совсем не улыбалaсь возможность снова оказаться у давешнего книжного шкафа почти одновременно с этой дамой, а затем, вероятно, возиться там на ее глазах, отвечая или даже не отвечая при этом на высказанные или потаенные вопросы и взгляды и что-то при этом сочиняя, выдумывая, объясняя - не пересказывать же, в самом-то деле, первому попавшемуся человеку во всех подробностях всю вчерашнюю историю с найденным им, Гутманом, посланием, которое он после долгих раздумий решил считать адресованным себе и на которое теперь отвечал. Поэтому, увидев ее, садившуюся в автобус, стоявший в двадцати метрах прямо напротив вокзала и отправлявшийся - Гутман, проверяя, еще раз обернулся к табло - в прямо противоположную его маршруту сторону, он удовлетворенно кивнул головой, тоже вышел на площадь и направился к нужной ему стоянке, где уже тоже объявили посадку. Переходя площадь, он, повинуясь какому-то безотчетному порыву, помахал рукой вслед увозившего его случайную безымянную знакомую автобусу и тут же подумал, что это удивительным образом повторяет ее собственный жест вчерашним днем - с той, впрочем, разницей, что ей-то тогда уж точно не было никакого резона желать таким образом доброго пути именно ему.
До отправления он еще успел перегововорить с водителем и выяснил, что как раз во вчерашней деревне тот будет дожидаться сменщика, а потому, мол, неизбежна пауза в 7-8 минут. Этого, как тут же прикинул Гутман, вполне должно было хватить на короткую пробежку к шкафу, дабы оставить в нем свою книгу уже в первой половине дня, а не возвращаясь обратно. И, действительно, все сладилось самым наилучшим образом: без малейшей суетливости и не особо даже спеша, Гутман успел не только поставить свою книгу на то самое место, которое вчера занимал Драйзер, но и вполне убедиться, что со вчерашнего дня никаких иных, потенциально интересных ему, изменений в шкафу не произошло, и других русскоязычных книг в нем больше нет.
Да и последующее продолжение путешествия оказалось совершенно беспроблемным. Через каких-нибудь двадцать с небольшим минут автобус с новым водителем исправно доставил Гутмана к подножию холма, вовсе не такого крутого, как ему заранее представлялось и оснащенного вполне удобным серпантином пешеходных дорожек. Bо всяком случае, Гутман, уже неплохо натренированный своими постоянными хождениями по горам и долам, без малейшей одышки и одним махом взобрался на его вершину, откуда через проломы крепостных стен раскрывался замечательный вид на всю округу: сочно-зеленые луга, обрамленные чистенькими, точно игрушечными, фахверковыми постройками, уже вовсю тронутые осенними красками деревья на склонах холмов и извивы реки, блестевшей чуть вдалеке под словно специально для это полностью очистившемся небе.
А вот с самими руинами, столь разрекламированными, во всех путеводителях, увы, не сложилось. То ли Гутман уже достаточно навидался подобных им за последнее время, то ли он подспудно считал основную цель своего сегодняшнего путешествия уже выполненной, но никакой ответной ноты в его душе они не вызвали, информационные же таблички, расставленные там и сям посреди тщательно огороженных каменных и кирпичных осыпей на месте бывших бастионов, жилых построек или арсеналов, словно сговорившись, повествовали о людях и событиях, ему практически не известных.
Есть ему совершенно не хотелось, и, послонявшись немного туда-сюда, последние полчаса перед спуском вниз он провел, сидя на уже вполне обсохшей и нагретой солнышком скамейке в компании с представительным рыжим котом, который, наверняка жил и столовался в таверне напротив, а сейчас дремал на другом конце скамьи. Вокруг почти никого не было, таверна, как видно, открывалась только во второй половине дня, и Гутман, никем не стесняемый и словно продолжая разговор на вокзале, попытался обстоятельно объяснить коту, почему до сих пор считает себя русским. Получалось плохо, ибо Гутман постоянно сползал либо на литературные примеры, либо на свои собственные ощущения. Коту же, напротив, и те и другие были совершенно не известны и потому весьма сомнительны. Время от времени он поворачивался к Гутману, и тогда его не мигающие и чуть ли не презрительно прищуренные глаза будто говорили: "Ах, это, стало быть, вы так думаете? Ну-ну!". Исчерпав в конце концов тему для разговора и прощаясь, Гутман осторожно пододвинулся немного поближе и попытался погладить кота. Тот, по-прежнему не меняя позы, брезгливо прижал уши и ощутимо передернулся всем телом - Гутман и его попытки установить дружеский контакт были ему явно противны и, с его точки зрения, совершенно не уместны.
- Вот то-то и оно! - обреченно вздохнул Гутман и начал спускаться обратно, пока не слишком хорошо понимая, как будет добираться до дому и осведомлен ли интернет о дорожных работах во всей округе.
Но остановка, однако, предложила на его благоусмотрение аж два варианта: во-первых, и в измененном расписании существовал тот автобус с длинным маршрутом, которым он пользовался вчера, а во-вторых, имелся еще и маленький подкидыш, который, похоже, собирал отовсюду "бесхозных" и заплутавших в ремонтирующихся асфальтовых джунглях пассажиров и довозил их до все той же деревни, выполнявшей, как видно, роль перевалочного центра. Этот приходил уже через пару минут, первого же надо было дожидаться еще почти три четверти часа, но Гутману настолько осточертели бесконечные пересадки, что он был готов еще немного погулять здесь, но не прыгать снова прыгать по разным автобусам, тем более что в деревне ему больше все равно нечего было делать. Да и потом, не известно было, поместится ли он в этот самый маленький подкидыш - может, тот будет полон под завязку. Чтобы не стоять на одном месте, Гутман решил обойти холм и посмотреть его с другой стороны, но не успел он пройти и сотни метров, как показавшаяся из-за поворота маленькая маршрутка плавно затормозила рядом с ним. Из нее выбрались несколько бодрых старушек, а еще одна в этот момент продолжала о чем-то беседовать с шофером, который, судя по жестам, показывал ей, где и как легче всего забраться на холм. Машинально проследив за его жестами, Гутман увидел у нижнего края стекла кабины табличку с именем водителя. На ней крупно было выбито: "Винфрид", и это мирское имя святого Бонифация как-то само собой затянуло Гутмана в салон.
Маршрутка шла не слишком споро, пассажиры то и дело выходили, похоже не слишком обращая внимание на расположение остановок, и когда Гутман добрался-таки до деревни, ждать ему теперь оставалось минут двадцать с небольшим - типичное ни то ни се: ни оставаться стоять на одном месте, ни снова прогуляться к капелле в лесопарке. Можно было, правда, еще раз наведаться в скверик у книжного шкафа и посидеть там немного, тем более что крайняя справа скамейка оставалась свободной, на остальных же удобно располагались какие-то компании. Усевшись, Гутман вытащил мобильник, проверил почту, посмотрел, нет ли изменений в расписании поездов, и под конец кинул взгляд на шкаф. Хм, оказывается за два с небольшим часа, прошедших со времени его первого сегодняшнего визита сюда, вторая сверху полка явно преобразилась: вместо нескольких томов какой-то довольно старой юридической энциклопедии, которые он днем еще немного подвинул, дабы засунуть рядышком свою книгу, тут теперь стояло с полдюжины каких-то абсолютно разношерстных изданий. Его же "Сказания о титанах", наверное, перекочевали в самый угол, содержимое которого отсюда, со скамейки, вовсе нe просматривалось из-за приклеенного на стекло объявления о правилах обмена книг. Нет, так не годится - надо вернуть "Сказания" на прежнее место! Он подошел поближе, приподнял стекляную створку, но их не было и в углу, зато предпоследним в ряду стоял "Титаник" Джеймса Камерона" - на русском и с заклееными кусочком пластыря буквами "ик" на корешке. Дрожащими руками и с бухающим, словно после марафонского бега, сердцем Гутман вытащил книгу, быстро перевернул и чуть не выронил на землю: в щель за корешком была засунута тонкая цилиндрическая капсула - несомненно родная сестра найденной им вчера.
II
Так, так так так..., Так, все хорошо, все спокойно, все отлично! - тихо-тихо зачастил Гутман, облизывая внезапно пересохшие губы и мало понимая, что бормочет. - Теперь только не оборачиваться, - прибавил он, тут же, естественно, воровато огляделся по сторонам и немедленно зашипел на себя: - Черт возьми, не оборачиваться, я сказал!
Теперь все происходящее действительно стало напоминать ему какой-то дешевый шпионский детектив, он знал это, но не мог заставить себя сразу же вырваться из его психологических тисков. Небрежно пожав плечами и положив "Титаник" под мышку, он сначала просмотрел несколько книг на этой полке, затем нагнулся к нижней и наконец, подперев поднятое стекло каким-то выдвинутым наружу высоким, толстым альбомом, вихляющей походкой, насвистывая при этом какую-то вздорную мелодию, направился к задней стороне шкафа, который тут был почти скрыт от остального мира высокими кустами. Испытывая какое-то брезгливое ощущение к самому себе за абсурдные манипуляции, Гутман приоткрыл стеклянную створку все той же второй сверху полки, немного раздвинул книги, всунул сколько мог между ними голову и будто из потайной амбразуры стал разглядывать людей на скамейках напротив. Те, однако, либо спокойно беседовали, либо просто занимались каждый своим делом, но уж явно никакого внимания на гутмановские эволюции не обращали до тех пор, пока он, неловко повернувшись в попытках улучшить угол обзора, не вывалил на землю несколько книг, отчего открытая с противоположной стороны створка громко захлопнулась.
Тут только морок рассеялся. Гутман, покраснев с ног до головы и лепеча какие-то бессвязные извинения и оправдания неизвестно в чей адрес, бросился собирать упавшие книги, отряхивать их - хорошо хоть луж на земле не было - и приводить прочее содержимое шкафа в порядок. Для удобства он даже поставил зажатый до того под мышкой "Титаник" обратно, тут же забыл о нем и, завидев приближающийся к остановке автобус, быстрым шагом зашагал туда, но не пройдя и пары метров, хлопнул себя по лбу, кинулся обратно за книгой и, хищно, не глядя, выхватив ее, побежал к автобусу что есть мочи, стараясь не думать, какое впечатление могла оказать на окружающих его идиотская клоунада.
Но лишь забившись в уголок последнего сиденья в полупустом, как и вчера, автобусе, Гутман сумел по-настоящему перевести дух и, перестав исходить противной мелкой дрожью, успокоил руки настолько, что с третьей попытки сумел-таки выковырять из корешка новую капсулу, оказавшуюся немного короче своей предшественницы. Впрочем, это было как раз легко объяснимо: внутри находился один-единственный, маленький и, похоже, вырванный из небольшой записной книжки листочек с двустишием у верхнего обреза:
"А почем я отличу вашего дружка?
Плащ паломника на нем, cтранника клюка"
Быстро перелистнув страницы и, как он и ожидал, никаких дополнительных вложений между ними не обнаружив, Гутман убрал книгу в сумку, положил капсулу с листочком во внутренний карман куртки и начал рассуждать - похоже, это занятие на обратном пути превращалось в некую традицию. "Ну и хорошо, - как-то нескладно подумал Гутман, - все лучше, чем спать, а то сон разума известно кого порождает! Знать бы еще, каким боком меня эта традиция касается!"
Одно, впрочем, было несомненно: Шекспир оставался лейтмотивом, хотя и не таким настойчивым, как накануне. По всей видимости, автор, прочитав гутмановский ответ-продолжение, счел тему Офелии исчерпанной и теперь лишь использовал следующие строчки из ее безумной песни в качестве камертона для настройки тональности следующего текста, который, очевидно, можно было выстраивать по своему усмотрению. Хм, Гутман закусил нижнюю губу и, слегка набычившись, словно уставился в глубь самого себя, хм, а ведь этакая краткость - лучшее свидетельство того, что его собственное письмо не просто дошло до адресата, но даже было без малейших возражений приобщено к делу. Конечно, конечно, разумеется - за два с небольшим часа автор эссе успел забрать гутмановское продолжение, прочитать и оценить его. Понятное дело, при этом оно не совпадает с авторским вариантом, да никак и не может совпадать, но общее направление соответствует настолько, что по нему, как выясняется, вполне уместно двигаться дальше - вместе! И такое развитие событий предусмотрено заранее - теперь для обозначения дороги достаточно лишь намека, который составлен и отпечатан загодя и который осталось лишь засунуть в книгу. Это же типичный "мене, такел, фарес"! Или там стояло "упарсин" вместо "фарес"? Ах, да это же ровным счетом ничего не значащие частности - пустое, пустое, нечего на них зацикливаться! Важно то, что все это следует трактовать во вполне положительном смысле: мол, зачет принят; теперь приступаем к экзамену; тема задана; вперед; удачи!
Вот, правда, он не очень хорошо помнит "Гамлета" да и фильм в последний раз смотрел совсем давно, но, если вдуматься, разве это такое уж серьезное препятствие? Шекспир ведь на сей раз - это эпиграф, направление движение, название улицы, не более того. А дальше уже от него зависит, в каком городе находится эта самая "3-я улица строителей", и что на ней находится: сказка или серые будни, только лишь раскрашенные немного праздничной краской.
А с другой стороны, с другой стороны, - почему бы и не Шекспир, почему бы и нет. Ему же не предлагали по-евстигнеевски замахиваться на него, но лишь приглашали пофантазировать немного на заданную тему, явно считая собеседником интересным и достойным внимания. И то и другое Гутману, вовсе не избалованному числом слушателей и читателей, было вполне лестно. Вчера, правда, его задача была куда проще, и от него требовалось лишь, соблюдая заданные ритм и такт, следовать уже проложенной автором эссе колеей; сегодня же приходилось самому изобретать нечто с нуля. Он начал было прикидывать, какие книги может наскоро просмотреть хотя бы для беглого знакомства с темой и какие сайты могут ему помочь, но тут вдруг вспомнил читанную им когда-то историю про некоего нерадивого студента филфака, явившегося сдавать коллоквиум по английской литературе профессору, знавшему о Шекспире, наверное, немного больше, чем тот сам знал о себе. Быстро выяснив тотальное невежество нечестивца, профессор уже почти указал ему на дверь, но все-таки согласился задать последний вопрос, именно: "Как звали отца Гамлета?" После судорожных попыток вспомнить текст трагедии студент, наконец, в отчаянии пискнул: "Клавдий!" Слова эти произвели совершенно магическое действие: впавший в странную прострацию профессор некоторое время бесшумно шевелил губам, пожимал плечами и разводил руками, будто споря с самим собой, а потом, доверчиво наклонившись к студенту, произнес вполголоса: "А вы знаете, коллега (!), может быть, очень даже может быть!"
"Вот, - решительно сказал себе Гутман, вдоволь наулыбавшись, и для пущей убедительности помавал в воздухе обоими указательными пальцами, - вот, что мне нужно: никакого наукообразия, ни малейшего намека на него, а только и единственно личные впечатления. А ежели они от времени и не слишком глубокого знания темы, станут расплывчатыми и не резкими, так тем лучше: будет, стало быть, этакий литературоведческий импрессионизм!"
Расплывчатость, впрочем, пришла к Гутману даже несколько раньше, чем он предполагал, хотя и несколько иного рода. Только что начал он подбирать кандидатуру главного героя своего сочинения, как глаза его стали неудержимо закрываться, и он, не став с этим бороться и лишь проверив, сколько ему еще ехать до пересадки, позволил себе соскользнуть в дремоту. Собственно, возвращавшийся из своих путешествий Гутман, наполненный новыми впечатлениями и утомленный дорожными неурядицами, а часто и многочасовыми пешими маршами, часто засыпал в автобусах или поездах, прекрасно зная, что всегда успеет вовремя прийти в себя. Иногда - возможно, ради разнообразия - его в таких случаях даже посещали сновидения, впрочем довольно вялые, сумбурные и никогда никакой долгой памяти по себе не оставлявшие. В этот раз, однако, все было не так, и ему с удивительной четкостью и подробностью привиделся кусок шахматной доски в 10-12 клеток, населенных черным королем в окружении черных же и белых пешек. Судя по каким-то некомплектным догадкам, где-то рядом пасся еще белый конь, но ни его, ни других фигур, ни даже всей доски в целом Гутману представлено не было. В качестве задания этюда значилась ничья, и достигалась она совместными, согласованными маневрами пехотинцев обоего цвета, создававших таким образом нечто вроде крепости вокруг черного монарха, который, хотя и чувствовал себя внутри в полной безопасности, но вырваться из нее не мог. Ход решения Гутману, в общем, был хорошо понятен, но вот дальше начинались невнятности.
Во-первых, выполняя нужные для достижения ничьей ходы, он не мог понять, решает ли предложеннoe ему кем-то задание или же сам является его автором и теперь лишь проверяет верность своего замысла. Во-вторых, вся композиция, как оказалась имела неизвестно откуда взявшееся собственное имя, причем не абы какое, но - "Гамлет". Bо сне его это мало занимало - ну, "Гамлет" и "Гамлет", вон Петров в середине 19-го века одну свою задачу "Железная клетка Тамерлана" назвал, а в другой был какой-то там намек на переправу Наполеона через Березину. Однако же Гутман-проснувшийся, Гутман-постоянно ощупывающий в сумке новую капсулу с запиской и Гутман-задумывавшийся о своем завтрашнем житье-бытье - все они немедленно начали наводить мосты и искать соответствия между сном и реальностью. Особенно старался последний из них, утверждавший, что он сугубый практик, сочинять - и довольно скоро! - придется именно ему, а он покамест понятия не имеет, о чем, и был бы, мол, весьма рад остальным за любую в этом отношении подсказку. За этим, впрочем, дело не стало, и, уже подъезжая к дому, он вполне уверил себя и всех прочих, что писать надо действительно о Шекспире; конкретнее - о "Гамлете; еще конкретнее - именно о принце Датском, пусть даже заданные ему в качестве некоего эпиграфа строчки этого напрямую не предполагали.
Главными доводами в пользу этого Гутман считал ясные и, по его мнению, недвусмысленные параллели между своим сном и фильмом Козинцева. И там, и там, пусть с разной степенью сочетания реальности и абстракции, действие происходило в замке, или в крепости, или, говоря иносказательно, в тюрьме, хотя бы даже довольно комфортабельной, на королевский манер, ведь сам Гамлет утверждал, что Дания - худшая из тюрем. Кроме того, в шахматной композиции важнейшая роль принадлежала ходам маленькой белой пешки, почти бравшей в плен черного короля; в фильме же щупловатый Гамлет был представлен светловолосым, а крупный, фигуристый, как и положено быть государю, Клавдий-Названов сохранялся в памяти именно темным, если не вообще черным.
Хилая аргументация, что и говорить, и потому, быстро покончив с традиционным в эпоху его больших путешествий обедо-ужином, Гутман решил еще раз спокойно порассуждать об этом. Большое, покойное, плетеное садовое кресло с высокой спинкой и широкими подлокотниками-карманами было, как обычно, установлено в укромный закуток сада, где под прямым углом смыкались две стены тростника трехметровой высоты. Здесь Гутмана, если не считать окрестных птиц да рыбок, водивших хороводы в крохотном прудике у его ног, могло видеть лишь зависшее над дальними домами солнце. В такие минуты Гутман чувствовал себя будто в шапке-невидимке, которая к тому же волшебным образом превращала болтовню соседей со всех сторон в равномерный и не распадающийся на отдельные слагаемые шумовой фон, сливающийся с шелестом листьев и пением птиц и не требующий от него никакой реакции. Так ему было вполне комфортно, и однажды он даже подумал, что в выпавшей на его долю системе координат подобный вариант мирного сосуществования с окружающей средой был едва ли не самым лучшим и уж точно наименее душевнозатратным.
На всякий случай он еще раз просмотрел "Титаника", потом капсулу, куда был засунут листочек с текстом, затем и его самого, но ничего нового не нашел и вдруг подумал, что эти строчки в какой-то мере вполне можно отнести теперь и к нему самому.
"А почем я отличу вашего дружка?
Плащ паломника на нем, cтранника клюка."
- То есть, конечно, не напрямую, - тут же поправился он, вступая в ставший уже привычным за последние месяцы долгий разговор с самим собой, - разумеется, не напрямую, но ведь нельзя же рассматривать полубезумную песенку буквально! И потом, ключевое слово здесь: теперь, а теперь означает: пенсия!
Да-с, вот именно - пенсия!
Гутман никогда особо не любил свою профессию и - особенно в последнее время - вынужден был мириться с тем, что она, в полном соответствии с третьим законом Ньютона, платит ему тем же. Тем не менее само понятие "уйти на пенсию" в применении к нему лично пусть и в отдаленном будущем было для Гутмана столь же реальным и ощутимым, как, скажем, увеселительное путешествие на Луну или Марс в ближайшие выходные. Да что там - он никогда даже не интересовался теоретической, установленной законом датой ее начала; и когда шеф с полгода назад в разговоре тет-а-тет, сохраняя почему-то строжайшую секретность и понижая несколько голос, - очевидно, дабы ненароком не услышали какие-то, решительно не известные Гутману, вороги - сообщил, что срок этот подойдет через три месяца, Гутман испытал сильнейший шок, под воздействием которого находился потом несколько недель подряд. Прекрасно понимая, что любое сопротивление здесь абсолютно бесполезно, так как финансовое положение бюро резко пошатнулось в последнее время и шеф вполне резонно действует по принципу "Пенсионер с возу - кобыле легче", он, разумеется, не придавал ни малейшего значения его болтовне о том, что выход на пенсию вовсе не означает автоматического, раз навсегда прекращения его, Гутманa, профессиональной и служебной карьеры. Какое там - Гутман ясно ощущал, что под огромнейшим периодом его жизни, начавшимся настолько давно, что было это словно в иной жизни и на другой планете, подведена заключительная черта с итогом. Итог этот, вынесенный самыми что ни на есть компетентными органами, назывался "СТАРОСТЬ", был снабжен всеми возможными подписями, печатями, заверками и ни обжалованию, ни ревизии впредь не подлежал. Всего лишь в нескольких месяцах от него находилась теперь некая вершина, после достижения которой весь уклад его жизни угрожал быстро и неотвратимо cкатиться в мрачную и бездонную пропасть, а забавное космическое путешествие того и гляди превратилось бы в свидригайловскую поездку в Америку.
Однако же - обошлось! Уже в течение двухмесячного отпуска с половинным жалованьем, послужившего как бы увертюрой к пенсионному житью-бытью, Гутман совершенно ясно понял, что никакая старость ему не страшна, покуда он сам в нее не поверит, а нa это у него как раз сейчас ну никак не было времени. Он привел в порядок садик позади дома, которого два десятка лет не касалась рука человека, немного убрался на чердаке и расчистил авгиевы конюшни в гараже, где до того только что не фильм ужасов можно было снимать. К исходу лета он уже и думать забыл о прежних своих апокалиптических страхах, казавшихся теперь безосновательной и постыдной истерикой, и понял, что вместе с довольно приличными деньгами из его жизни надолго исчезают и резкие перепады начальственного настроения, граничащие иногда с откровенным хамством, и постоянные, выходящие за все разумные и не разумные пределы сверхурочные, и никогда не пропадающий, но все усиливающийся и усиливающийся с годами психологический стресс, выхолащивающий и опустошающий его настолько, что даже и заработанные деньги он не в состоянии был тратить в свое удовольствие.
А потом наступила эра великих географических открытий, бывших по сути самыми настоящими паломничествами. Трижды-четырежды раза в неделю Гутман отправлялся за полторы-две сотни километров от дома, не очень хорошо отдавая себе отчет, что же в конце концов на месте увидит, если вообще до него доберется. Цели его путешествий существовали лишь в фотографиях, сухих строчках "Википедии", описаниях других паломников, уже там когда-то побывавших, но никогда не бывших для Гутмана объектами pro anima - для его, то есть, именно его души. Соответственно этому статусу он и вел себя: активно и безо всякого принуждения, иногда даже в свое удовольствие, общался с попутчиками, ругая погоду и транспорт; постоянно спрашивал дорогу у аборигенов, спокойно выслушивая их долгие наставления пополам с удивлением, что он так далеко забрался и не боится потратить еще минимум час на пеший путь; и никогда не терял бодрого расположения духа. A когда на вершине холма показывались полуразрушенные стены замка, видевшие еще Карла Великого и Видукинда, или ведущая между полей дорога выводила к огромной барочной резиденции очередной Спящей Красавицы с чудесным парком, или петлявшая по лесистым холмам тропинка, постепенно расширяясь, раскрывалась видом на огромный цистерцианский собор с витражами ослепительной красоты, он навсегда брал их с собой - вместе с разговорами по дороге, пересадками, запахами цветов и нагретой хвои, порскающими тут и там белками, облаками, морзянкой дятлов, непричесанной разноголосицей толп туристов и всем, всем, всем, что составляло сегодняшний долгий-предолгий день и служило прелюдией к следующему.
Наверное, точно так же чувствовали себя во времена оны все на свете паломники, которые, вернувшись домой из Рима, Сантьяго, Кентербери или - подымай выше! - из Святой земли и еще даже не отдохнув толком после изнурительного и полного опасностей пути, рассказывали своим изумленным землякам в каком-нибудь крохотном, больше похожем на деревню, городке о высоченных горах, бурных морях, чужеземных владыках и нравах, а потом, за подносимым в качестве гонорара вином, расцвечивали все это историями о людях с песьими головами, которых они будто бы сами издалека видели.
Но, увы, вот тут-то и крылась большая разница! Гутман по несколько раз на день мог с удовольствием повторять себе, что, вынужденно отказавшись от части доходов, он компенсировал их достижением внутреннего спокойствия и почти полной гармонии, которые раньше считал не достижимыми ни за какие деньги. Более того, он и в самом деле был в этом уверен, но обстоятельный и откровенный разговор на данную тему с кем либо из знакомых по-прежнему считал абсолютно не мыслимым ни в сухую, ни за бокалом вечернего вина, ни на пивных посиделках. Его соседи в соседних домах, милые, отзывчивые и всегда готовые ему помочь люди, которых он знал вот уже добрых два десятка лет, при встречах вполне благосклонно отмечали, что Гутман прекрасно выглядит и уж кому-кому, но ему-то пенсия точно пошла только на пользу, но он, всякий раз согласно кивая головой, и помыслить не мог, что в ответ пустится в детальное обсуждение своих чувств и переживаний. Никогда специально не задумывавшийся над этим вопросом Гутман как-то, пожав в очередной раз плечами, заметил, что в этом, наверное, состоит разница между настоящими друзьями и просто давними и хорошими знакомыми. Ведь вот и встретившись раз-другой со своими бывшими коллегами, а некоторых из них он знал еще дольше, чем соседей, он не только не испытал никакого желания подробно объяснять им цели и маршруты своих путешествий и впечатления от них, но и не почувствовал ни малейшего сожаления, что не может и не станет это делать. Или вот, например, так ярко вспыхнувший в нем интерес к общественным книжным шкафам. В этом смысле Гутман вовсе не считал себя уникумом и не раз видел, как солидные, интеллигентного вида люди подолгу и с явным удовольствием копаются в выставленных на всеобщее обозрение "сокровищам". Однако же, он был абсолютно уверен, что, расскажи кому-нибудь из своих знакомых о своих находках, он получил бы в ответ лишь холодно-безразличные кивки, даже если бы добавил о регулярно получаемых через книги на русском языке записках. В лучшем случае кто-нибудь вспомнил бы старый, затертый детектив или выдал бы что-то про "русскую мафию". С другой стороны, вдруг подумал он, его сегодняшняя мимолетная знакомая на вокзале, вполне возможно заинтересовалась бы таким, мягко говоря, не тривиальным сюжетом, если бы их разговор каким-то образом на него перескочил.
Из обоих соседних домов синхронно раздалась мелодия, предваряющая футбольную трансляцию - ого, уже без четверти девять, пора и честь знать! Эти матчи Гутмана интересовали мало, смотреть он их не собирался, но кое-какие дела у него еще оставались. Зайдя в дом, он положил "Титаника" к полученному вчера Драйзеру, улыбнулся про себя странной избирательности, с которой теперь пополнялась его библиотека, и стал искать книгу на замену, буде он когда-нибудь сумеет выполнить предложенное ему домашнее задание. Таковая нашлась на удивление быстро: на соседней полке, прямо на уровне глаз, он заметил толстенную книгу о последних императорах из династии Флавиев: Тите и Домоциане. Джеймс Камерон был ему совершенно не нужен, но и монография по римской истории, в общем-то, тоже: она была явно рассчитана на куда лучших знатоков античности, чем был Гутман, который несколько раз пытался было прорваться через ее сугубо научные периоды, но всегда абсолютно безуспешно. На корешке значилось "ТИТ ДОМИЦИАН", и Гутман сообразил, что заклеив непрозрачным скотчем "ДОМИЦИ" с пробелом, он получит по-прежнему требующееся ему слово "ТИТАН". Под корешком тоже было вполне достаточно места для капсулы, которую он на сей раз решил смастерить из узкого, круглого футляра от какой-то давным-давно исчезнувшей мази.
Прикидывая так и этак, он невольно покачал головой: каким бредом показались бы его соседям или коллегам его сиюминутные мысли и заботы! "Ну да, ну да, "шаруль бело из кана ла садык", - вдруг вспомнил он эпиграф к "Смерти Вазира-Мухтара", который, прочитанный сорок с лишним лет назад, так и остался навсегда в голове в своем арабском варианте вместе с двумя переводами: тыняновским "Величайшее несчастье, когда нет истинного друга" и правильным "Худшая из стран - место, где нет друга".
- Худшая из стран - место где нет друга! - задумчиво повторил он и вдруг явственно увидел перед собой невысокого, задумчивого и затянутого во все черного молодого человека, который вернулся домой, срочно прервав по семейным обстоятельствам обучение в знаменитом немецком университете.
