I
Большой, застекленный с обеих сторон книжный шкаф Гутман увидел сразу же после того, как его маленький автобус, больше похожий на обычную маршрутку - да другие и не смогли бы пробиться сюда через лабиринт узких деревенских переулков, уставленных еще и припаркованными там и сям машинами, - вырвался, наконец, на оперативный простор перед скромной рыночной площадью. Посредине её находился скверик с веселенькими, пестрыми клумбами по периметру, перемежающимися кустами c какими-то дивными, крупными, белыми с фиолетовыми и алыми прожилками цветми, и несколькими скамейками в центре, окружающими не традиционный и вполне обычный фонтан, не памятный камень с городским гербом и не мемориальную стелу, но вполне обычный, прозаический шкаф с книгами для всеобщего доступа, каковых Гутман за время своих бесконечных путешествий по более-менее близким городам и весям перевидал десятки и десятки. Тут же он по какой-то причине возвышался до некоего абстрактного внеутилитарного символа и, словно подчеркивая это, автобус перед остановкой на другой стороне площади сделал нечто вроде круга почета вокруг скверика с его библиотечной доминантой.
Водитель, выбравшись из своей кабинки, помог миниатюрной и довольно миловидной даме вынести две огромные кошелки, которые она за четверть часа до того совершенно непостижимым образом ухитрилась дотащить до автобуса с какой-то окрестной ярмарки, убедился, что ее тут встречают, и этой минутной заминки Гутману хватило, дабы окончательно выбросить из головы и повестки дня все так тщательно спланированные на сегодня планы, хотя до последней пересадки ему оставалосъ ехать всего-ничего: каких-нибудь три остановки.
Собственно все сегодняшнее путешествие с самого раннего утра явно стояло под несчастливой звездой: электрички и поезда напрочь отказывались следовать по твердому и хорошо известному Гутману по предыдущим поездкам расписанию, то и дело пропускали друг друга вперед, оставляя несчастного путешественника обреченно ждать своей очереди на опостылевшем вокзале или срочно импровизировать в поисках обходных путей. И то и другое было связано с такими дикими потерями времени, что, еще не добравшись до цели, роскошных, величественных развалин одного из самых старых замков на несколько сотен квадратных километров вокруг, Гутман хотя и приближался мало-помалу к своей цели, но отставал от своего теоретического графика аж на два часа и, наверное, мог бы оказаться сейчас где-нибудь на дальних подступах к Парижу, двигайся он с самого начала неуклонно и равномерно в одном и том же западном направлении.
Теперь он отлично понимал знакомых книжных героев, которые то и дело застревали на какой-нибудь полузабытой почтовой станции, громко, но тщетно требовали лошадей, грозились прибить смотрителя, но в конце концов смирялись и даже соглашались отобедать у него, выпив в качестве сердечных капель пару рюмок деревенской водки. Увы, даже это не могло скрасить его сегодняшнего путешествия - какой там обед, если все паузы на вокзалах были заняты бессмысленной беготней между различными перронами, платформами и стоянками и попытками докопаться до реальной информации относительно словно сговорившихся опаздывать не известно на сколько поездов и автобусов. Так, пытаясь хоть как-то скрасить томительно тянувшееся время, "расстрелял" он еще до полудня почти все взятые с собой в дорогу съестные припасы, которые, правда, насытили его, не успевшего дома как следует позавтракать, но при этом легли в желудок таким тяжелым грузом, что напрочь отбили охоту к будущим гастрономическим удовольствиям и изыскам. Хорошо еще, что погода оставалась к нему снисходительной: легкая утренняя облачность мало-помалу рассеялась, солнышко грело вполне нейтрально, ветер оказался приятно ленивым, и Гутману было вполне комфортно в его летней куртке-безрукавке с кучей карманов внутри и снаружи.
Он старался не думать, что ведь и обратная дорога может оказаться столь же длинной, а потому, даже отказавшись от бонусного удовольствия в виде обеда в околозамковой и на все лады рекламируемой в интернете харчевне, он рискует вернуться домой довольно-таки поздним вечером, но подспудно нет-нет да и пытался сконструировать в голове варианты, которые помогли бы ему, не теряя лица, закончить восходящую часть маршрута на каком-нибудь промежуточном этапе, заменив не достижимые, как видно, сегодня развалины на что-либо, пусть чуточку менее привлекательное, но зато куда более близкое.
Скверик с книжным шкафом в качестве некоего возвышенного символа, разумеется, никак на подобного рода эрзац не тянул. Однако Гутман, ни с того ни с сего поддавшись секундному иррациональному импульсу, вдруг почувствовал непреодолимое желание покопаться в книгах и попробовать выяснить причину почитания туземцами столь тривиального предмета и, выбравшись для этого вслед за дамой-тяжелоатлеткой из автобуса, вполне отдал себе отчет в полной абсурдности своих действий, лишь глядя ему вслед и оставшись почти один посреди до сей поры совершенно неведомой ему деревушки в какой-то абсолютно эпической провинциальной глуши. Пожав плечами и не слишком уверенно объявив при этом, что нет худа без добра, он внимательно изучил расписание, выяснил, что тот же самый автобус пойдет обратно через полтора часa, а до той поры вполне можно погулять в располагавшемся сразу же за деревенькой лесопарке, раскинувшемся на пологих склонах невысокого холма, и даже добраться до часовенки во имя святого Бонифация с недавно расчищенными фресками аж двенадцатого века, единственной наследницей некогда знаменитого на всю ближнюю и дальнюю округу, но затем пришедшего в полное запустение и потому разрушенного монастыря.
Ну что же, совсем неплохо, совсем! Гутман немедленно объявил часовню и лесопарк вокруг нее истинной целью своей сегодняшней экспедиции, поздравил себя с ее возможным успешным достижением уже в течение следующей четверти часа, но сначала все же решил засвидетельствовать свое почтение книжному шкафу, в какой-то мере послужившему затравкой для такого теперь вполне близкого и замечательного "конца-делу-венца".
Внутренне ощущая себя Ганиным, он несколько раз повторил "Дорогой, многоуважаемый шкаф" и начал рассматривать его содержимое. Но увы, как и у подавляющего большинства его собратьев, оно состояло в основном из какой-то феерической ахинеи сугубо местного рoзлива да бесконечных "Папесс", "Медикусов", "Кодов да Винчи" и их перепевов таких невероятных толщин, что Гутман только диву давался, как можно уместить столько барахла 96-ой пробы в одной отдельной книге. На некоторых полках книги стояли в два ряда, одна шеренга позади другой, и вот, пытаясь наугад выковырять что-то из глубины и бездумно и не слишком аккуратно рассовывая при этом часть передних книги по нижним, более свободным полкам, Гутман внезапно ощутил какой-то смутный толчок, будто нечто знакомое царапнуло ненароком ему глаз и отозвалось в голове. Он нагнулся к только что переставленным книгам и ошарашенно вытянул на свет божий серовато-зеленый томик средней толщины. Это был четвертый том огоньковского издания собрания сочинений Теодора Драйзера 1973 года - роман "Титан" с иллюстрациями Саввы Бродского.
Давным-давно Гутман как-то пытался одолеть один из романов драйзеровской трилогии - теперь он уже и не помнил, какой именно. Однако американский вариант критического реализма настолько не пришелся ему тогда по вкусу, что, с огромным трудом справившись кое-как с парой десятков страниц, он без малейшего сожаления отложил книгу, а вместе с ней и самого писателя - раз навсегда. И хотя книжная графика Бродского ему всегда очень нравилась, при нормальных обстоятельствах времени и места он вряд ли заинтересовался бы этой книгой. Впрочем, что там говорить: подобные обстоятельства остались в весьма и весьма отдаленном прошлом, но сейчас...
"Но сейчас, - быстро прервал себя Гутман, - сейчас нечего заниматься бесплодным теоретизированием вкупе с топтанием на одном месте. Занятие это, быть может, вполне достойное, но за ним я и в лесопарке не погуляю, и часовню не найду, и обратный автобус пропущу, так что получится, что я вообще в путешествие ради одного этого книжного шкафа пустился и не иначе как придется мне на веки вечные в этой глуши оставаться и с новым милым дружком горе мыкать. По дороге поразмышляем!"
Быстро просмотрев остальные ряды книг с обеих сторон шкафа и не найдя в них больше ничего, хоть сколько-нибудь заслуживающего внимания, он почувствовал некое странное удовлетворение, словно это уже само по себе поднимало ранг и значимость его находки. В принципе, правила требовали поставить в шкаф вместо взятой книги другую, но у Гутмана ничего с собой не было, и он, твердо пообещав с лихвой отреваншироваться перед хорошо известными ему родственниками этого шкафа, несколько из которых были расположены неподалеку от дома, сунул Драйзера в походную сумку через плечо и отправился искать часовенку с фресками.
Частые, а в последнее время еще и довольно дальние путешествия давным-давно излечили его от странной и бессмысленной гордости, заставлявшей его подчас терять уйму времени на плутание в трех соснах, но не спрашивать дороги у аборигенов. Теперь хорошо разработанные с помощью интернетовской карты маршруты он всегда старался поверять подробными и дотошными расспросами на месте, но тут и приставать-то было не к кому: площадь будто вымерла, и лишь неподалеку от остановки двое монтеров вяло ковырялись в распределительном шкафу с вывороченными внутренностями.
Искать, впрочем, на этот раз долго не пришлось: в первом же проулке на выходе с площади Гутман увидел стрелку с надписью, указывавшую на просвет в довольно густой стене высоких деревьев метрах в двухстах от него. Дойдя до него, Гутман обнаружил там вторую стрелку, указывающую на среднюю из трех разбегающихся в разные стороны и полого поднимающихся вверх тропинок, и еще через пару минут был у часовни. Дверь в нее с высокого подиума была полуоткрыта, а рядом с ней стоял средних лет мужчина в прекрасно отутюженных светло-коричневых брюках и зеленой суконной куртке стрелкового клуба.
- Добрый день, добрый день! - радостно закричал он, приветственно размахивая обеими руками, но глядя при этом куда-то несколько поверх головы Гутмана, так что тот даже обернулся, дабы убедиться, что сзади никого нет и мужчина обращается именно к нему. - Добрый день! Вы ведь краевед, так?
- Я? - удивленно переспросил Гутман. - Э-э-э, да... То есть нет... Я это... я, видите ли, сам по себе, а что?
- Да нет, ничего; просто здесь с четверть часа как должна была появиться делегация какого-то краеведческого союза - они специально что-то вроде ознакомительной экскурсии или пресс-конференции тут провести хотели, а их все нет и нет, вот я и подумал... А, может быть, вы их деревне видели?
- Нет, увы, - помотал головой Гутман, - но я, выходит не вовремя?
- Что вы, как раз наоборот - если бы не эта группа, то мы бы вообще часовню сегодня не открывали бы, и вам пришлось бы еще раз на выходных приезжать. Входите, осматривайте, тем более что краеведов этих все равно еще нет.
- А-а, спасибо! И добрый день! - Гутман нашел наконец удобный момент, чтобы поздороваться. - А фотографировать можно?
- Только без вспышки, пожалуйста, а то фрески, знаете ли, очень нежные. И, кстати, с мобильником вы все равно ничего путного не получите - у нас там темновато, а в интернете и так детальные фотографии самого лучшего качества имеются на любой вкус.
- Да-да, конечно, - кивнул Гутман. - Я быстро, я вам не помешаю.
- И я вам не помешаю, - улыбнулся привратник, - постою здесь пока на крыльце и покурю, а вы спрашивайте, если что непонятно или любопытство одолеет.
Еще раз поблагодарив, Гутман для начала все же обошел часовню снаружи и сделал для порядка несколько фотографий, на которых старался выбирать лесной фон попышнее и поэффектнее. Однако, завершив полный круг и перед входом еще раз кивнув оживленно беседующему по телефону привратнику, он несколько разочарованно пожал плечами: часовня хотя и имела за спиной историю в девять веков, но, как видно, едва ли не в каждом из них перестраивалась, а последняя переделка полуторосотлетней давности и вовсе превратила ее в безликую встречно-поперечную церковку стиля "тринадцать на дюжину", которые Гутман мог ежедневно видеть, вообще никуда не выезжая из своего поселка. Впрочем, именно в ее ходе и были расчищены фрески, невесть когда так глубоко похороненные под все новыми и новыми слоями штукатурки, что даже и память о них не сохранялась.
А они были хороши, просто чудо как хороши - у Гутмана прямо с порога аж дух захватило! Подобные росписи он до сих пор видел либо в сложенных из суровых гранитных валунов церквях, возникавших в седой старине при христианизации страны, либо в крупных соборах, выстроенных несколькими столетиями позже на дорогах паломников по святым местам, но, несмотря на уверение информации на площади, все же не ожидал увидеть в подобном захолустье. Конечно, их краски за восемь с чем-то веков поблекли, или же фрески просто-напросто все еще не были как следует расчищены, но теперь их приглушенная, словно пастельная палитра удивительно хорошо гармонировала с наивными, почти примитивными, романскими изображениями сцен из Священного Писания, небесных покровителей местных церковных и светских властей и райских кущей с дивными цветами и растениями, ожидающих богобоязненных праведников в загробном мире.
"Надо же, вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь!" - Гутман мысленно извинился перед церковкой за свой первоначальный скепсис и тут же выяснил, что весь монастырь и спустя четыре сотни лет после росписей стен и потолка часовни был хорошо известен и богат: два больших деревянных барельефа по обе стороны алтаря с изумительными, тончайшим образом проработанными деталями, повествующие о житии святого Бонифация, были сработаны антверпенскими умельцами, мастерами, надо думать очень дорогими и за абы какой заказ не бравшимися. За антуражем резчики далеко ходить не стали: на одном из барельефов была изображена бог знает каким образом связанная со святым Бонифацием сцена на большой рыночной площади перед огромным собором, весьма похожим как раз-таки на антверпенский, построенный, правда, шестьсот лет спустя после мученической смерти "апостола немцев". На переднем плане о чем-то беседовали несколько женщин в отороченных мехом плащах, и Гутман вдруг ни с того ни с сего представил в качестве одной из них даму с кошелками, которая с полчаса назад, выйдя из автобуса, в какой-то мере потянула его за собой.
Мотивом второго рельефа было создание монастыря, но и тут небесный инициатор его в епископской митре, посохом в одной руке и моделью большой церкви на ладони другой, полупаря в воздухе являлся изумленным свидетелям этакого чуда и последующим послушным строителям аббатства откуда-то из-за широкой реки, которой в здешних краях отродясь не бывало. Судя по махонькому, но все же хорошо заметному знаку на одеянии божественного вестника, пронзенной мечом книги, это и был сам святой Бонифаций.
- Эк меня все время из такой прекрасной старины в будничную серость возвращает, - хмыкнул Гутман, быстро фотографируя с разных ракурсов оба барельефа, - то случайная попутчица из автобуса ни с того, ни с сего на ум приходит, то теперь святой Бонифаций, а где он - там, понятное дело, и книга! - он машинально похлопал по сумке, где лежала сегодняшняя находка. - Ладно я бы в Фульде был, но здесь то почему? Знак это какой, что ли?
Удивленно разведя руками, он обернулся по сторонам, то ли призывая библейских праведников на фресках в свидетели своего искреннего недоумения, то ли в самом деле, как ему и было предложено, отыскивая привратника, дабы задать тому такой странный вопрос, но встретился взглядом лишь со все тем же святым Бонифацием в витражном окне над входом. Его фигура, пронизанная и обволакиваемая солнечным светом, словно парила в воздухе, и Гутман, несмотря на совет привратника, решил было сделать несколько снимков, но тут из-за дверей раздался нестройный гул приветственных восклицаний, перемежающихся с какими-то некомплектными замечаниями, - это явно прибыли несколько запоздавшие краеведы.
В принципе, именно им Гутман был обязан тем, что вообще попал сегодня в часовню, и в другое время он с удовольствием поговорил бы с этими неравнодушными к родной истории и краю людьми, попросил о рекомендациях дальнейших путешествий да рассказал о подробностях и деталях своих собственных ближних и дальних вояжей, другим, быть может, тоже интересных. Но сегодня - сегодня ему страсть как не хотелось быть предметом вежливого, но все же праздного внимания или любопытства, объяснять в общем-то совершенно не известным людям, кто он таков и как оказался тут во внеурочное время, а затем чего-доброго еще и пожинать сочувственное покачивание головой и в качестве ободрения выслушивать аналогичные истории под общим названием "это-что-вот-со-мной-раз-было-еще-хуже".
Немного жалко, конечно: непрезентабельная снаружи часовня уже вполне заслонила в сознании Гутмана необязательные и эфемерные развалины где-то в туманной дали. Вполне можно было бы походить здесь внутри еще с четверть часика, исследовать заалтарную часть - может быть, там какие-нибудь интересные усыпальницы имеются, -попробовать, наконец, все же фотографировать - известно ведь: собственные, пусть даже кособокие и в не слишком выдержанной цветовой гамме, снимки куда больше греют душу годы и годы спустя, чем прилизанные фотошопом и до зевоты правильные картинки из интернета, да своими сразу же и с друзьями-приятелями делиться можно.
Ну да на нет и суда нет; тут неволя была куда пуще охоты, и делить часовню с многочисленными и, надо думать, довольно шумными краеведами Гутман не хотел и растрачивать вновь вернувшееся к нему спокойное, созерцательное настроение - тоже. Он осторожно подошел к двери, прислушался. Невнятное курлыканье перед входом стихло, и он осторожно выглянул наружу. Никого и ничего, лишь с другой стороны, от апсиды, доносились какие-то разъяснения привратника не видимым теперь экскурсантам - те, как до того и Гутман, для начала совершали обход часовни со стороны парка.
Очень хорошо, просто прекрасно даже - проворно спрыгнув с подиума, Гутман резвой рысцой и не оглядываясь, будто уходил от преследования, пустился вниз по тропинке, где еще по дороге сюда заметил детскую площадку, окруженную высоченным кустарником. Здесь тоже никого не было, и Гутман, усевшись на скамейку, тут же отменил запланированную прогулку по лесопарку, положил дожидаться тут обратного автобуса и заодно объявил задачу на день, в чем бы она первоначально ни заключалась, успешно выполненной - чудесные росписи в церкви полностью компенсировали его утренние мучения на пересадках. Да притом у него еще имелась книга - странная книга, найденная в странном книжном шкафу.
Гутман достал ее из сумки и вдруг подумал, что они с книгой ведь в сущности очень похожи: до поры до времени оба находились в окружении родственников, друзей и просто знакомых, имевших с ними сходную историю и говоривших на одном языке, и попадали на глаза и в руки интересных, умных, хороших, добрых людей, всерьез ими интересовавшимися. А потом вдруг что-то надломилось в их судьбах, и оказались они за тридевять земель, среди вежливых и аккуратных, но, в общем-то, абсолютно равнодушных к ним соседей, так что, рассказывая о своей теперешней жизни, могут делать это, упоминая о себе лишь в сугубо единственном числе и почти утеряв способность уверенно употреблять множественное. В этом смысле его собственный небольшой домик в ряду еще девяти-десяти таких же однотипных принципиально и категорически отличался от составленных на одну полку, корешок к корешку, томиков какого угодно собрания сочинений, пусть даже и мало читаемого, но, с другой стороны, был поразительно похож на первый попавшийся и заполненный самым разношерстным чтивом шкаф, установленный на любой безвестной площади любой же безвестной деревни, хотя бы даже тот стоял в центре хорошо ухоженного садика.
То есть, спору нет, расположен тот был не без известной элегантности, но до отхода автобуса оставалось каких-нибудь полчасика, а единственный, хоть как-то знакомый Гутману, человек во всей округе, который к тому же, вполне возможно, знал причины такой редкой исключительности, кажется, по прежнему плотно занимался своими краеведами - выглянув из кустов, Гутман не увидел рядом с часовенкой ни одного человека. Ну да ладно, шкафу - шкафово, тут в любом случае без решения какого-то коллективного поселкового руководства не обошлось, однакоno наличие в нем одной-единственной книги из полного собрания сочинений на русском языке - одной из целой дюжины! - было не только крайне странно, но если вдуматься, то и довольно печально.
Гутман попытался представить, кому раньше могла принадлежать книга, и почему-то сразу увидел женщину, умную, спокойную, рассудительную, жительницу большого города, возможно, даже его родного Питера, и среднего возраста. Вернее бывшую среднего возраста, когда она лет 25-30 назад, как и сам Гутман в то же, примерно, время, начала укладываться в дальнюю и считавшуюся до того почти не возможной дорогу. Вот она, не имея понятия, куда и когда ее эта дорога приведет, и даже боясь думать об этом, заботливо собирает вокруг себя своих друзей, дабы было с кем поговорить в пути. Так в число спутников попадает и томик Драйзера, наверное, давно потерявший из виду всех своих братьев и сестер, но тем не менее пользующийся известной благосклонностью хозяйки. А, может быть, та, как и сам Гутман некогда, не умея или не желая производить расчет своих верных приятелей на первый-второй сорт, просто упаковала в огромный багажный ящик почти все, что стояло и лежало на ее книжных полках, в шкафах да тумбочках или пылилось бог знает сколько времени в кладовке и на антресолях. Да, но все это - тогда, а сейчас, добрые четверть века спустя, титан то ли превратился в молчаливого и скучного старика, то ли - Гутман вздохнул - уже ему самому просто не с кем стало больше разговаривать. Правда, книга не сразу же оказалась в контейнере для макулатуры, а - видно, во уважение прошлых заслуг - получила отсрочку, перекочевав для начала в общественный книжный шкаф, хотя, в сущности, какая разница: дом престарелых - он и есть дом престарелых, пусть и находящийся на почетном месте в самом центре деревне, - из нее живым да здоровым не выходят, так что это просто чудо, что он, Гутман, на удивление вовремя подвернулся!
Да уж, что тут говорить - невесело все это; еще раз вздохнув, Гутман начал вертеть книгу в руках, но ни на обложке, ни на первой, ни на последней странице не обнаружил какого-либо знака бывшего владельца: имени, экслибриса или хотя бы печати. Вспомнив свою собственную молодость, он перелистнул на семнадцатую страницу, но печати - теперь уже библиотечной - не было и там.
- Жаль! - пожал плечами Гутман, не очень, впрочем, отдавая себе отчет, что изменилось бы в его состоянии, узнай он так или иначе фамилию бывшего хозяина книги, которую почти наверняка никогда раньше не слыхал и которая в любом случае относилась не к теперешней, а к той, старой, закончившейся несколько десятков лет назад жизни.
В остальном книга вполне соответствовала своему полувековому возрасту: она заметно ерзала в одряхлевшем, потертом на углах, сгибах и корешке переплете, а цвет страниц, в середине еще довольно глянцевых, на обрезах напоминал уже грязноватую слоновую кость. Каптал же и вовсе производил дряхлое впечатление и даже при закрытой книге отставал снизу от корешка так, что в эту щель чуть ли не палец можно было засунуть. Ну, впрочем, палец - не палец, но удивленный Гутман и впрямь обнаружил в ней на глубине в пару сантиметров нечто, напоминавшее по форме и толщине торец сигареты, или, скорее, не очень толстой и обрезанной сигары.
- Нет, ну это уж ни в какие ворота! - убежденно сказал Гутман, у которого немедленно пропала охота брать книгу с собой. - Как пепельницу что ли ее использовали или в качестве тайника для запрещенной дома сигареты?
Покопавшись в сумке, он достал оттуда швейцарский перочинный ножик, одним из дюжин лезвий которого было длинное, тонкое шильце, и, осторожно действуя им, ухитрился, не поранив переплета, вытащить "сигару" на свет божий. Теперь на его руке лежал сделанный из плотного картона и состоящий из двух вставленных друг в друга половинок цилиндрик длиной сантиметров в восемь. Легко разняв половинки, Гутман обнаружил внутри два туго-претуго скрученных листа тонюсенькой бумаги почти папиросной толщины, которые тем не менее были сверху донизу покрыты мелким и слабоватым, но все же хорошо читаемым машинописным текстом. Развернув первый из них, внутренний, он увидел на самом верху набранное прописными буквами название: "Старая, старая песня". Ниже, чуть сбоку, имелся эпиграф: "Белый саван, белых роз деревце в цвету ...", и ошеломленный Гутман, разом забывший и о хромом своем сегодняшнем путешествии, и о чудесной часовне за спиной, и об экскурсантах, и о скором автобусе, и вообще обо всем на свете, погрузился в чтение.
II
Однако добраться до конца Гутману не удалось. Только-только перешел он ко второму листочку, как со стороны аллеи раздались шаги, гомон разношерстных голосов, и через несколько мгновений в просвете кустарника показалась группа людей, возглавляемая привратником часовни, который, оживленно жестикулируя, показывал в сторону почти совсем скрытого травой каре из крупных камней в дальнем конце площадки. Проходя мимо Гутмана, он кивнул ему, будто старому знакомому, после чего и следовавшие за ним краеведы также начали приветствовать Гутмана, каждый на свой манер. Такое массовое проявление в общем-то обычной вежливости произвело на Гутмана совершенно неожиданный эффект: ему вдруг представилось, что большая компания его старинных, добрых знакомых внезапно застукала его за каким-то мало почтенным, прямо-таки недостойным занятием, и он немедленно бросился устранять улики. Ничего хорошего, разумеется, из этого не вышло: обмирая под волной охватившего его с ног до головы жаркого, душного стыда, Гутман сначала выронил из дрожащих пальцев ножик, так что тот едва не воткнулся шилом ему в лодыжку, затем вынужден был дважды охлопать себя по всем карманам куртки в поисках запропастившегося куда-то картонного футлярчика, ну а заново свернуть в тугую трубку оба листочка и вовсе было за пределами его теперешних способностей, и он, грубо и неровно сложив их пополам, засунул куда-то между страницами книги, совершенно не отдавая себе отчет, что экскурсанты, сгрудившись около камней метрах в двадцати поодаль, не обращают на него ни малейшего внимания. Наконец, засунув книгу обратно в сумку и умяв ее так, чтобы ни один ее уголок, упаси бог, не высовывался наружу, Гутман быстро зашагал к выходу, где, на секунду остановившись, обернулся и отвесил по-прежнему вряд ли замечавшим его краеведам общий, молчаливый поклон, вышедший несколько шутовским. Теперь - сразу на автобус; хватит: набегался, наискался, наобретался - пора и честь знать!
Со времени его ухода отсюда площадь несколько оживилась. Электрикам, по всей видимости, удалось реанимировать распределительный щит, и они исчезли, уступив место посетителям небольших кафе и магазинчиков по ее окружности; в скверике с книжным шкафом, однако, по-прежнему не было ни души. Пустой пока оставалась и автобусная остановка, где Гутман, еще раз потолковав по душам с расписанием, выяснил, что прибывающий автобус в виде исключения идет по специальному маршруту и сдаст его на руки пригородной электричке намного ближе к дому, что существенно сэкономит время в дороге и на пересадке. Эта исключительная любезность расписания мгновенно погасила робкие сомнения в целесообразности немедленного отъезда, успевшие-таки пробиться в голове Гутмана по дороге на площадь. Тем не менее очередное "Дорогой, многоуважаемый шкаф", повторенное уже в виду приближающегося автобуса, было произнесено несколько извиняющимся тоном и подкреплено разведенными руками и твердым "Не в последний раз!" - это Гутман без всяких дополнительных объяснений считал абсолютно несомненным.
Автобус оказался полупустым, и Гутман выбрал удобное местечко без соседей спереди, сзади и сбоку, чтобы спокойно продолжить чтение и поразмыслить над ним, да еще и вслух. На выезде с площади автобус остановился у светофора, и Гутман перегнулся к окну напротив, надеясь увидеть в нем часовню и лесопарк на холме, в котором он так толком и не погулял. Но, увы, те были сейчас полностью скрыты за окружавшими площадь домами; зато за одним из уличных столиков кафе, метрах в пятнадцати позади, он заметил все ту же даму, вслед за которой он вышел из автобуса полтора часа назад. Она приветственно помахала вслед почти тут же тронувшемуся автобусу, что было несколько странно, ведь кроме Гутмана, никаких новых пассажиров в нем на площади не прибавилось. Впрочем, как тут же философски заметил про себя Гутман, все его сегодняшнее путешествие было весьма странным. Он снова сел, вынул из сумки книгу, аккуратно достал из нее листочки и начал читать сызнова, с заглавия и эпиграфа.
Старая, старая песня
"Белый саван, белых роз. Деревце в цвету ...
Боже мой, боже мой, чего они все от меня хотят: и отец, и брат, и король с королевой, а теперь еще и принц? Но самое ужасное, самое ужасное - это море. Разбушевавшись сразу же после королевских похорон, оно с тех пор посылает на замок одну бурю за другой, будто старается подточить и обрушить береговые утесы, у которых он стоит. Этот неумолчный рев, от которого нигде не спрятаться уже второй месяц кряду, сводит меня с ума. Оно явно требует меня к ответу, именно меня, и я не верю, что когда-нибудь заслужу его прощение или хотя бы снисхождение.
А вот покойный государь - тот всегда был ласков и добр ко мне, с детства доченькой называл, так я, когда подросла немного, и вправду начала было думать... Да нет, ерунда, иначе не стала бы королева меня исподволь в невестки готовить, сына что ни день ко мне присылать, а потом его друзей о результатах выспрашивать, не хвастался ли он случаем в их кругу своей победой. Только я думаю, что она тут вовсе не о сыне печется, а до меня ей и вовсе дела нет, а просто она новой свадьбой свой собственный грех прикрыть хочет: слыханное ли дело, во время траура - и вновь под венец, да за кого!
Oтец думает, будто это я интригую, недавно выговор мне устроил: мол, принц мне не ровня! То есть cначала-то он брата перед отплытием ко мне прощаться прислал, а тот уже одной ногой на корабле был. Hу а где прощание - там и нравоучения о девичьих добродетелях с наказом писать почащe и поподробнее, все же знают, что я брата как второго отца почитаю, перечить ни за что не стану и ослушаться не посмею. И только потом - известное дело, повторение - мать учения - сам пожаловал, брата за мешканье немного пожурил, и, отослав на корабль, поинтересовался для виду, о чем же мы беседовали. Ах, о словах и намерениях принца? Ну, вот и прекрасно, - и тут на мою долю досталась еще одна проповедь, главной темой которой стала мысль о том, что особы королевской крови принадлежат не себе, но единственно государству и истории, а потому, мол, всякие не связанные с этим личные симпатии и капризы не имеют будущего. И тем менее есть еще лекгомысленные девицы, упивающиеся словесной мишурой и ставящие ее в один ряд с божьим промыслом!
Мишура - это да, это точно. Позавчера она состояла из каких-то полувнятных двусмысленностей и закончилась советом уходить в монастырь. Или это было даже повеление наследника престола? Мишура, мишура, но, батюшка, при чем же тут я? Разве не она же владеет его головой, когда он в не слышных никому иному разговорах с самим собой днями напролет слоняется по коридорам и переходам замка, выходит на крепостную стену, отвечая невпопад посланным за ним придворным и бывшим друзьям? "Он тучен и одышлив", - сказала как-то королева за спиной сына, а я вот думаю, что он после похорон отца стал бесплотной тенью, куда более близкой к тому миру, чем к нашему, и когда он спускается на берег, то мне даже чудится, будто волны начинают затихать, не решаясь нарушaть эту безысходную меланхолию.
Полторы недели назад на приеме по случаю представления новых послов король, уединившись с отцом в оконной нише подальше от королевы и ее дам, что-то долго и, кажется, настойчиво втолковывал ему, время от времени настороженно поглядывая то в мою сторону, то на принца, который с совершенно рассеянным видом бродил по залу, ни с кем не заговаривая и почему-то держа в руках какие-то флейты. Я услышала, как король проговорил что-то о безумии, а затем, причем два раза подряд, о явном неодобрении папы. Здесь король чуть повысил голос; отец, вздрогнув, начал озираться по сторонам, и, встретившись со мной взглядом, резко отпрянул назад, словно в ужасе от того, что я невольно могла подслушать их разговор. Затем, выслушав еще несколько указаний, данных теперь уже шепотом, он, покивав головой, вытянул брата из кружка молодых придворных и полвечера о чем-то беседовал с ним, с явной досадой прерываясь для общения с другими царедворцами и не отпуская брата от себя..."
Наконец он перевел дух, аккуратно сложил листки, стараясь сгибать их по прежним складкам, снова положил их в книгу, задумчиво покусал нижнюю губу, посмотрел на часы. До пересадки оставалось еще минут 40, значит у него имелась возможность немного расслабиться и как следует поразмышлять - в первый, пожалуй, раз с утра; жалко вот только, что нельзя было по проходу автобуса взад вперед прогуливаться для придания, так сказать, мыслям точности и внутренней рифмы.
Впрочем, и без всякого там прогулочного допинга кое-что ему было сейчас абсолютно ясно. Во-первых, перед ним было только самое начало более-менее крупного эссе или рассказа, о чем говорили не только название и эпиграф, но также и явная композиционная незавершенность отрывка; целиком же произведение никаким образом в тайничок под корешком не уместились бы. Во-вторых, текст удивительным образом соответствовал психологическому портрету хозяйки книги, который он по какому-то наитию быстренько набросал, сидя на детской площадке, и даже дополнял его. Aвтором, скажем, вне малейшего сомнения, была женщина, причем скорее средних лет, чем пожилая, да к тому же не просто умная и интеллигентная, но и получившая прекрасное гуманитарное образование, литературное там или филологическое, а потому, конечно же, обладавшая солидной библиотекой, которую ценила, любила и на произвол судьбы бросать не захотела. При этом, судя по году издания Драйзера, библиотека, очень возможно, была наследственная. В-третьих, текст, совершенно очевидно, был не набран на компьютере, а отпечатан на электрической машинке, скорее всего, импортной, портативной, в которые можно было заряжать меленькие листы бумаги чуть не папиросной толщины и которые, насколько Гутман помнил, были распространены как раз лет 30 назад, незадолго до начала повальной компьютеризации.
В принципе, Гутман вовсе не обольщался такому числу дополняющих и поддерживающих друг друга умозаключений, сделанных к тому же буквально с пылу с жару, так как прекрасно знал: при желании и известной толике времени он, наверное, смог бы сформулировать положения, едва ли не прямо противоположные этим. Но в том-то и дело, что его выводы до сих пор не требовали никакой особой затраты времени и сверххитрого, заковыристого умствования, так что Оккам, наверняка, был бы им доволен. Впрочем, это было лишь более-менее очевидные и, в любом случае, не слишком принципиальные граничные условия, которые, максимум, показывали, что Гутман в своих рассуждениях находится на верном пути, но - дальше? Дальше он вступал на очень зыбкую почву ничем не подкрепляемых предположений. А между тем было бы весьма интересно знать, когда и зачем была таким удивительным и странным образом препарирована обычная в общем-то книга, или, скажем, сколько всего фрагментов эссе имелось или имеется? При этом Гутману твердо представлялось, что эти вопросы неразрывно связаны между собой, и ответ на какой-нибудь один из них сразу же приведет к правильным догадкам по остальным.
Вот, например, можно было бы предположить, что весь текст некогда существовал целиком и в нормальном состоянии, а потом его, предварительно соответствующим образом перепечатав, разделили на отдельные маленькие фрагменты, каждый из которых засунули в один из томов собрания сочинений Драйзера - так в каком-то из романов Агаты Кристи преступник, разорвав некий важный документ на длинные полосы, спрятал их в узких длинных вазах, стоявших рядом друг с другом. Впрочем, это-то уж точно явный перебор - Гутман даже усмехнулся: по его мнению, подобные ссылки на Агату Кристи в качестве примера или прототипа интриги немедленно сводили любые теории к полному абсурду. Да и зачем? Автор, как Гутману определенно представлялось, увозил с собой целую библиотеку, так что лишние полтора-два десятка страниц нормального формата никак не сделали бы багаж более объемным. И для чего такие предосторожности? Прекраснoe, написаннoe замечательным языком эссе, наверняка понравившаяся бы и самому Шекспиру, и его исследователям, которые вечно на литературных ножах друг с другом, никакой государственной тайны не касалась и не представляла - во всяком случае, если она и дальше была посвящена исключительно "Гамлету" без всяких там современных политических намеков, параллелей и аллюзий.
Да нет, если уж текст и в самом деле прятали таким изощренным образом, то, надо полагать, от своих - кого-нибудь, кто мог заниматься укладкой багажа, а затем распаковывать его, причем оба раза в отсутствие хозяйки. Для этого выбрали достаточно большое собрание сочинение - шести- или там восьмитомники да к тому же с менее толстыми книгами не подошли бы - и... " Боже мой, чушь какая! - тут же прервал он себя. - Это же какую предварительную работу надо провернуть: изготовить двенадцать капсул, туго свернуть несколько дюжин листочков, препарировать переплеты и при этом не иметь однако же никакой гарантии, что все это в конце концов останется не замеченным! И потом, кому, скажите на милость, придет в голову засовывать самое начало какого угодно текста именно в четвертый том, ежели первый имеется!"
Нет уж, ерунда - она и есть ерунда! Куда правдоподобнее, что тайничок был изготовлен именно здесь, и для него, наверное, выбрали первую попавшуюся книгу, подошедшую по размеру и состоянию переплета. Ни первого, ни второго, ни третьего тома, в таком случае, вовсе не было, а вот имелось ли продолжение текста? Гутман еще раз внимательно исследовал листочки. Они выглядели вполне свежими, углы и края не помятыми, и их, кроме него самого, похоже, никто никогда не сгибал, - иными словами, появились они у автора сравнительно недавно, а текст был отпечатан еще позже на все той же портативной машинке, которую она взяла с собой и за несколько десятилетий так и не решилась сдать в утиль. И уж, кстати, развернутые листочки не слишком-то стремились немедленно свернуться обратно. Конечно, папиросная бумага - это не папирус или, там, плотный ватман, но ведь такое ее поведение тоже вполне определенно указывало, что в скрученном состоянии листочки пребывали не очень долго. Все это вместе, по мнению Гутмана, вполне позволялo отказаться от анализа и обсуждения экзотического варианта, по которoмy книга вместе с тайничком была передана даме на дорожку от знакомых, да с той поры ни разу не просмотрена как следует и потому осталась в прежнем виде до самой ссылки в книжный шкаф.
"Вообще говоря, - подумал Гутман, аккуратно складывая листочки по прежним сгибам и пряча их в книгу, а ту - в сумку, - вообще говоря, и в самом деле совсем не исключено, что эссе родилось достаточно давно и когда-то было даже напечатано совершенно открытым и официальным образом, например, как статья в литературоведческом журнале или сборнике. С другой стороны, вполне может быть, что оно только вот-вот и написано. Тут, в принципе, разницы нет - разве я ВАК какая-то, чтобы выяснять, сколько времени ушло на создание диссертации и какие публикации в этой рбласти у соискателя имеются? Важно то, что одна из ее версий, была вынесена на обсуждение именно сейчас. Но вот на чье?"
Надо же, этим вопросом он до сих пор почему-то вообще не задавался. Да и не мудрено, ведь с самого начала у него в голове создался ностальгически-печальный образ книголюба и его верных собеседников, которые после долгих-долгих лет дружбы потеряли то ли взаимный интерес - временно, то ли, что много хуже, друг друга - навсегда. А между тем, это, скорее всего, было совершенно не так: томик Драйзера был выбран вовсе не из охлаждения интереса к нему, но, напротив, выполнял весьма важную миссию дипкурьера, а его хозяин - вернее, хозяйка - была еще совсем, совсем недавно жива и здорова - во всяком случае настолько, чтобы отправить в свет свое послание. Но тогда, действительно, кому, или тут действовал принцип "на кого бог пошлет"? И при чем тут он, Гутман?
Немедленно пришел ему на ум мрачный и жутковатый шпионский триллер Пристли "Ведомство страха", где злоключения главного героя начались после того, как он случайно получил в качестве выигрыша на какой-то благотворительной ярмарке кекс, в действительно предназначавшийся совершенно другому человеку и несущий в себе некую важную разведывательную информацию. Точно, точно! Пристли описывал уже вступившую в войну Англию, а он, будто свалившийся на голову контрабандистов Печорин, разворошил мирную шпионскую сеть, сотканную в тихой провинции с помощью общественного книжного шкафа на площади и помещенных туда книг - на русском, естественно! Боже мой, боже мой, какой роскошный поворот темы - Гутман аж руками всплеснул от восторга. Пароль: "У вас продается славянский шкаф?" Отзыв: "Славянского нет, есть застекленный книжный. С Драйзером!" И тут он, на дальней станции сойдя и умыкая означенного Драйзера, спутывает всю интригу незадачливых уездных шпиёнов, которые немедленно начинают за ним тотальную слежку - как сами, так и через многочисленных сподвижников, передающих "объект" друг другу. Сначала ими были псевдо-электромонтеры на площади, затем смотритель часовни, срочно вытребовавший себе подкрепление, замаскированное под краеведов, - даром он что ли по телефону в сторонке говорил, а под конец дама в кафе, которая явно давала сигнал водителю-турку, который теперь, включив на всю катушку какой-то турецкий шлягер, под этот дикий шумок получает новые инструкции от боссов.
Впрочем, громогласные завывания из водительской кабины пошли Гутману только на пользу, иначе он, уставший за день от поездок и необыкновенных впечатлений, непременно задремал бы за своими многомудрыми рассуждениями и чего доброго пропустил бы пересадку, а до нее оставалось теперь уже меньше десяти минут. Подавив последние отголоски смеха и выбранив себя за неуместную у неуемную веселость не ко времени, Гутман привел мысли в порядок, вытащив мобильник, еще раз тщательно уточнил схему пересадки и, когда автобус остановился перед крохотным зданием вокзальчика, был вполне уверен, что утренняя история больше не повторится.
Но не тут-то было! Сначала, спустившись в туннель, из которого наверх вели выходы к поездам, донельзя ошарашенный Гутман обнаружил, что за платформами под номерами 1 и 2 располагается не нужная ему 3-я, а 101-ая, и маленький вокзал в его воображении немедленно превратился в какого-то уходящего за горизонт монстра с сотнями путей. Следующая платформа была поименована 20-А, а за ней туннель кончался тупиком.
- Караул! - едва не заорал на всю округу Гутман, в поисках двери чуть не ощупывая руками грязную, покрытую отвратительными подтеками и шелухой облупившейся штукатурки стену . - Караул! Я не Гарри Поттер и не в Хогварт еду; я домой хочу!
Он бросился обратно, к расписанию у входа в туннель. Нет, все верно - платформа номер 3, только времени уже впритык! Только тут, затравленно озираясь по сторонам, он увидел у себя за спиной план всего вокзала - на третью вел пешеходный мостик, перекинутый высоко над расходившимися во все стороны рельсами. Одним махом он взлетел наверх и отсюда сразу же увидел поезд, стоящий у другого спуска с мостика в полусотне метров от него. Умоляя поезд подождать, он ринулся вперед, ухитрился лихо ссыпаться вниз, перепрыгивая разом через несколько ступенек и удивительным образом не сломав себе при этом ни шеи, ни даже ноги, и последним рывком, успев даже на ходу кивнуть выглядывавшему из кабинки машинисту, ворвался в поезд - взмыленный, обозленный на весь мир и абсолютно не расположенный более ни к каким умствованиям.
Способность более-менее здраво рассуждать вернулась к Гутману часом позже, кода он после еще одной пересадки, прошедшей на этот раз вполне нормально, уже почти подъезжал к дому, но теперь вместо криминалистики им овладела тяга к литературоведению. У него дома имелось несколько книг - даже очень хороших книг! - о Шекспире и всей елизаветинской эпохе в целом, и как раз совсем недавно он посмотрел несколько интересных документаций на схожую тему. Однако всем фильмам он предпочитал "Влюбленного Шекспира" или старые советские ленты: восхитительную "Двенадцатую ночь" и фильмы Козинцева, причем, судя по эпиграфу и общему настроению эссе, его автор это пристрастие Гутмана вполне разделяла. Литературная же критика сама по себе была сложноватой для Гутмана, который просто-напросто не располагал достаточным знанием темы, а потому вершиной в этом смысле являлся для него блистательный и довольно короткий рассказ Борхеса "Everything and nothing", который он читал так часто, что выучил почти наизусть.
- Хм, everything and nothing, everything and nothing, все и ничто, - повторял теперь Гутман. - А если так: всем и никому? Ну-с, как вам такой вариант понравится: грамматически, конечно, абсолютно не верно, но по сути, в моем конкретном случае, кажется, в самую точку! Всем и никому, в смысле: никому конкретному. Иначе говоря, всем и каждому, а потому и мне тоже.
Так мало-помалу дополняя и проверяя себя, добрел он до дома, неспешно пообедал, разделил изрядно накопившуюся домашнюю работу на неотложную и не очень, смешал затем обе группы в общую, из которой - больше для очистки совести - назначил к немедленному исполнению несколько первых попавшихся дел, извинился перед остальными, а заодно и перед не кошенной уже недели две травой, а затем, закрытый со всех сторон от нескромных взглядов соседей стенами тростника, улегся в покойный шезлонг на все еще ласковом солнышке - без книг, газет, журналов и даже телефона.
Теперь образ автора эссе представлялся несколько иным, чем поначалу, и если все же драматичным, то во всяком случае лишенным излишней печали и трагики. Им была дама средних лет, и Гутман по-прежнему считал это непреложным, которой постепенно наскучили или до не некоторой степени приелись ее постоянные, ежедневные собеседники, будь то реальные, книжные или интернетные, - в необратимые изменения ее семейного положения сердобольный Гутман верить не хотел ни под каким видом. В принципе, в таких случаях интернет предоставляет огромные возможности для поиска новых знакомых, но кто знает, быть может, дама достаточно старомодна в своих привычках и методах обретения друзей; не исключено, что социальные сети уже приносили ей какие-то разочарования и грубости вместо ожидаемого разговора по душам, и она не хочет умножать этот негативный опыт; возможно, не отказываясь от интернета, она пытается обрести новые родственные души не на Камчатке, Австралии или Америке, а еще и в ближней и дальней округе - именно родственные, а не любопытствующие или пытающиеся разместить у нее на страничке какую-то тупую рекламу! Да мало ли что возможно - главное, что дама изобретает для своих окрестных поисков братьев и сестер по разуму весьма интересный прием, позволяющий с самого начала отфильтровать всех, по определению мало ей интересных. Кто будет вот просто так копаться в общественных книжных шкафах, которых в ближней и дальней округе, наверное несколько десятков? Кто будет реагировать на довольно старую книгу на русском языке, причем именно не на детектив в яркой обложке или барахло Пикуля и иже с ним? Кто будет рассматривать ее как осколок своего собственного прошлого и любоваться прекрасными иллюстрациями? Кто, в конце концов, поцокав языком над неважным состоянием переплета, сумеет разглядеть под корешком небольшой тайничок? Ясное дело, лишь те, кто, пройдя таким образом первые туры отбора, теоретически могут быть интересны автору эссе. Да ведь оно, верно, было не одно - почему бы и этого не допустить! Но все они, написанные много лет назад или, напротив, совсем недавно, есть, в сущности, звуки путеводных нот, от которых ждут ответного эха.
Конечно, претворение в жизнь идеи именно таким образом требует уйму времени и сил - простое вкладывание листочков в книги было бы несравнимо проще. Но в таком случае исчезал бы дополнительный фильтр для отбора посвященных более высоких степеней, исчезала бы тайна, дополнительная интрига, а с ней и необходимость искать рассуждать. И потом, быть может, как раз времени у автора было хоть отбавляй, да и большой запас патрончиков имелся - уж бог знает, что в них раньше содержалось: крючки, скажем, вязальные или флакончики с эссенциями или пробными духами. А рассчитывала эта дама, верно, на результат, который, в ее глазах вполне оправдывал бы затраты. "Нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется?" Пусть так, но надеяться на положительный отзыв не только можно, но и должно - разве не так, милостивый государь Федор Иванович?
Солнце между тем уже наполовину скрылось за крышей дальних домов, и Гутман почувствовал легкий озноб: то ли от потянувшего со стороны леса ветерка, то ли от усталости за оказавшийся долгим-предолгим день, наполненный нервотрепкой и загадками. Ну да, авось, завтра попроще будет! Oн зашел в дом, включил компьютер и только что начал выбирать маршрут на завтра, как вдруг, будто со стороны, услышал: "Э-э-э, нет, тут есть магнит попритягательнее! В самом деле, - он даже недоуменно пожал плечами, - в самом деле, о каком маршруте тут вообще можно было думать, если его приглашали к разговору, и очередь теперь была за ним - разве мог он так просто дать заглохнуть звуку ноты. Он положил перед собой листочки, и как-то, не особо даже размышляя, с ходу, чего вообще-то никогда особо не умел, написал, небольшое продолжение - нечто вроде сочинения на заданную тему, опустив лишь название и эпиграф, которые были заданы все-таки не им.
"В последующие несколько дней его величество изволил трижды милостиво разговаривать со мной, поинтересовавшись под конец моими желаниями к будущему дню рождения, а он как раз через четыре месяца будет. Не дожидаясь ответа, король выразил полную уверенность, что с божьей помощью сбудутся все мои мечты, как высказанные, так и потаенные, обсуждать которые даже с государем пока еще не приличествует воспитанной в строгом целомудрии девице, но он, мол, на то и поставлен провидением быть истинным отцом для своих подданных, дабы угадывать известную толику их чаяний, и назавтра у меня были новые учительницы танцев и музыки из королевского штата - до сих пор-то я домашними обходилась и с братом их делила.
K вечеру же брат с плохо скрытым удовлетворением сообщил, что в среди давних университетских приятелей принца его имя уже рифмуют со словом "безумие". Это странное стихосложение мгновенно стало едва ли не самым любимым времяпрепровождением обитателей замка, и даже вернувшаяся ко двору после недолгого паломничества королева отдала ему дань, присочинив вольно или невольно несколько строф, а король - тот прямо заявил, что кончина обожаемого отца стала источником душевного расстройства наследника престола.
Что правда, то правда - родителей принц боготворил, особенно отца, а теперь, когда тот умер, а мать, быть может, для него - хуже, чем умерла, ибо он ее даже оплакать не может, теперь он остался один со своими демонами, и они превращают в непостижимую труху некогда высокие, благородные мысли и намерения. И вот уж точно: так сойти с ума можно только с очень большого ума! Это чье-то изречение быстро вошло в моду при дворе, теперь его за глаза смакуют все кому не лень, и даже король, когда я, по настоянию отца, благодарила за оказанные внимание и честь, изо всех сил стараясь не смотреть в глаза его величеству, даже он как-то не совсем к месту повторил его, слегка приподняв при этом мою голову за подбородок.
А я, поймав пристальные взгляды отца и брата, затаившихся за спиной короля, только кивнула в ответ, но и тогда, и позже я полностью поверила бы в это, если бы услышала хотя бы одно слово возражения от принца или нескольких друзей, оставшихся верных ему и его прошлому. Но они словно воды в рот набрали, и этот поразительный хор то ли глухих, то ли немых настойчиво убеждает меня, что у нас при дворе с недавних пор все на так, как кажется или хочет казаться, и идет игра подвохов и подземных ходов, а мне, не имеющей ни малейшего понятия о правилах и целях игры, суждено стать в ней одной из главных фигур, и у кого мне спросить совета?
Завтра или послезавтра к нам, кажется, приедут странствующие актеры. Какое-никакое, а развлечение, хотя меня, лишь только я о них услыхала, томит странное и унылое предчувствие, что добром эти представления не кончатся, тем более что у нас и своих хватает, да настоящих, не выдуманных. Мне не с кем этим страхом поделиться, и он все зреет и зреет во мне, так что остается только уходить в молитвы и поминать в них принца, как он и просил меня, когда один раз - один-единственный! - его взгляд при разговоре со мной стал чистым и точным.
Что же мне делать-то? Что же МНЕ делать? Ах, если бы море перестало наконец бушевать и отдаваться непереносимым шумом в моей голове! А, может, оно все время что-то говорит мне, да я не в состоянии понять? Пойти, разве, на берег и спросить..."
Он нарочно не стал редактировать текст и, закончив, лишь быстренько прошелся по нему, убрав опечатки и явные несообразности, ликвидировав тавтологии да изменив пару раз порядок слов для большей выразительности. А вот дальше поначалу не заладилось. Никакой бумаги, кроме обычной, у Гутмана не было, да он и сомневался, что его обычный принтер будет воспринимать какую-нибудь экстратонкую. Обычные же листы свернуть в тонкий и короткий жгут по размерам имевшегося патрончика оказалось для его пальцев делом абсолютно не реальным, а уменьшение поля для печати делало размер букв таким маленьким, что читать его, не будучи Левшой, можно было только через сильную лупу. Значит надо было найти новый, более вместительный футляр для страничек, и, послонявшись по дому, Гутман определил на его роль старый футляр от градусника. Поэкспериментировав с размером шрифта и различными вариантами складывания и изведя на это с десяток листов, он нашел-таки вполне приемлемый вариант, когда и текст оставался более-менее удобным для восприятия без вспомогательной оптики, и лист, сложенный гармошкой, как раз влезал в новый футляр. А вот с книгой все сладилось довольно просто. Гутман с самого начала не хотел еще раз использовать для своего ответного послания все того же Драйзера - увидев свою же книгу и не подвергнув ее досмотру, отправитель мог бы и не догадаться, что она с новым вложением. Эдак можно было бы сразу просто вложить свой текст между страницами и положиться на тщательность ее проверки автором эссе. Гутман же обязательно хотел, чтобы его послание немедленно бросалось в глаза, и тут на глаза ему удивительно удачно попалась сравнительно толстый сборник греческих мифов и легенд "Сказания о титанах" в восхитительно дряблом переплете, причем в вытесненном на корешке названии слово "титанах" было выделено куда более крупным шрифтом и набрано красными буквами - лучшего варианта и желать нельзя было!
Так, очень хорошо - Гутман с удовольствием потянулся. Что там еще? - А-а-а, транспорт! Хождения по вокзальным мукам немедленно отозвались в голове названиями маршрутов, остановок, станций, номерами поездов и автобусов, и - нет уж! - повторения сегодняшнего учения он хотел избежать в любом случае, а потому снова начал шерстить интернетные расписания. О, надо же - оказывается, и в другую сторону есть такой замечательный автобус с удлиненным маршрутом, причем утренний, на который Гутман успевал даже с некоторым запасом. Ну-с, а все остальное можно было уже действительно перенести на завтра - известно же: "Утро вечера..."
