Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
- Вот мы и уходим на традиционный долгий первый майский уик-энд. Что отмечаем - вряд ли кто упомнит, да это и не столь важно, гораздо важнее отринуть от себя на несколько дней все проблемы и предаться сладостному беспечному ничегонеделанью, включающему - надеюсь - и прочтение очередной главы наших "Крымскiхъ сезоновъ"... Которые, кажется, продлятся уже недолго. И не потому, что кончится авторский текст. Просто в этом раю на земле уже скоро многое поменяется.
Предыдущие заседания клоба "Недопятница", а также много ещё чего - в КАТАЛОГЕ АВТОРСКОЙ ПРОЗЫ "РУССКАГО РЕЗОНЕРА"
КРЫМСКiЯ СЕЗОНЫ
Часть вторая
1920
ГЛАВА ПЕРВАЯ
К концу лета даже самым отчаянным головам и записным патриотам стало ясно – это конец!
Череда поражений и потерь, уход в отставку духовного наследника Корнилова – Деникина, вероломное предательство союзников, активные действия в нашем тылу партизан и большевистского подполья сделали свое дело. Даже безумная храбрость генерала Слащова, до последнего не оставлявшего отчаянных попыток вырваться из крымской бутылки и периодически совершавшего яростные рейды по расположениям красных, не могла уже поправить положения – все действия Слащова напоминали, скорее, броски загнанного в угол тигра. Тигр понимал, что он умрет, но сдаваться без боя не собирался. Укрывшись за мощью перекопских укреплений, армия Врангеля зализывала смертельные свои раны и ждала… Чего? Наверное, чуда, ибо в таком положении более ждать нечего! Красные, в течение всей весны и лета вынужденные отвлекать значительные силы на запад для войны с Польшей, по слухам, готовили проекты выхода из этой кампании и одновременно снова пытались вступить в союз с Махно, обещая ему химерическую автономию в Гуляй-Поле, и все это ради единственной цели – выкурить с полуострова несколько десятков тысяч солдат, что остались к тому времени от армии защитников Белой идеи.
Полная изоляция и отсутствие помощи извне не могло не сказаться на положении населения Крыма. Изнуренные непрекращающейся войной крестьяне не поверили в проводимую Врангелем земельную реформу и наотрез отказывались продавать за обесценившиеся к тому времени в тысячи раз рубли продовольствие и фураж, а потому правительству ничего не оставалось делать, как только копировать большевиков – реквизировать и отнимать, получая в собственном тылу если не врагов, то уж точно не друзей!
В моей жизни за это время не происходило ничего, о чем стоило бы рассказывать подробно, вернее, почти ничего, если не считать нескольких малозначительных пустяков. Первый из них – наше с Сонечкой венчание, случившееся по обоюдному согласию на Пасху. Я, собственно, не возражал бы, если бы это случилось раньше, но категорически уперлась Анна Александровна – дескать, Великий Пост и все такое. Мои иронические замечания, что пост у нас наступил значительно раньше – с момента нашего приезда в Крым, и, вообще, стоит ли вспоминать о нем в наше непростое время, не возымели действия и, уступив будущей теще, я согласился обождать, тем более, что никаких излишеств, которыми обычно сопровождается на Руси свадьба, так и так не предусматривалось – ни в Пост, ни после! Стремительное обесценивание врангелевского рубля, поначалу так обескураживавшее, уже перестало удивлять даже старушек на рынке – за копеечный товар, стоивший еще до Первой мировой гривенник, теперь приходилось платить по тысяче рублей. Благоразумно вкладывая все зарабатываемое мною у Банеева в валюту, я не переставал хвалить сам себя – курсы франка и доллара росли как на дрожжах, причем, ежедневно. Уже в июле я потихоньку распродавал свои запасы по восемь тысяч, но к августу спрос на доллар дошел уже до десяти и останавливаться не собирался. В сентябре Аристарх Алексеевич с грустью в голосе объявил всем, что издание нашей газеты приостанавливается на неопределенное время. На какое именно, он предпочел не уточнять, и так было понятно, что, скорее всего, навсегда! Попросив меня помочь ему в распродаже редакционного имущества и, прежде всего, типографского станка, Банеев и не предполагал, какую неоценимую последнюю услугу оказывает мне и Сонечке. Я обратился к Горскому, тот поначалу призадумался, но затем, видимо, наведя справки, назвал свою цену – это был грабеж чистой воды, но мне было уже наплевать на частности. Уменьшив цифру на двадцать процентов, я, не сморгнув глазом, назвал ее Аристарху Алексеевичу, тот оторопел, затем, созвонившись с нашим издателем, согласился при одном условии – если оплата будет в долларах, фунтах или франках по любому разумному курсу. Что такое "разумный" он не уточнял, чем чрезвычайно меня одолжил. Заручившись одобрением Горского, я нажился еще и на курсовой разнице, в итоге в моем кармане осела некоторая сумма, вполне позволявшая мне не думать о хлебе насущном хотя бы пару месяцев.
- Друзья мои, - горько произнес Банеев, стоя посередине пустого кабинета, где еще недавно бурлила жизнь и некоторые из нас наивно предполагали для «Голоса Юга России» светлое будущее. – Позвольте мне поблагодарить каждого из вас за те усилия и труд, которые вы вкладывали в нашу газету. Уверен, наши имена аршинными буквами будут вписаны в историю русской журналистики – возможно, не сразу, потом, но – будут, непременно, будут! За короткое время мы сумели войти в первую тройку самых популярных изданий в Крыму. Не сомневаюсь – встреться мы много раньше и в той стране, которой больше уже нет, мы бы заставили прислушиваться к нашим голосам не только все слои населения, но и правительство, и, может быть, что-то было бы иначе! Я искренне признателен вам, Всеволод Павлович, - он так долго тряс мою руку, что я невольно проникся мрачной торжественностью момента, - вам, Иван Петрович! – это Ванечке, - вам, Иван Леонтьевич, - тут уж капитан Шулейко, чудом не погибший в феврале под Ростовом, подозрительно отвернулся, - вам, Сонечка, вам, Василий Аггеевич, - пожилой наборщик Шахов заиграл желваками. – Я не забуду вас, друзья мои. Простите за все и… прощайте! –
Здесь Банеев, видно, сам еле сдерживаясь, быстро налил себе полный стакан мутной горилки, купленной в складчину, и выпил, закашлявшись. Мы, не чокаясь, будто на похоронах, тоже выпили и потихоньку стали расходиться.
- Надо уезжать, - невесело заметил Ванечка Репнин, догоняя нас с Сонечкой. – Дела – совсем швах, пока есть хоть какие-то непроеденные деньги – лучше это сделать сейчас.
- И куда же? – вздохнула Соня.
- Да какая разница? – удивился Репнин. – Не все ли равно? Для начала – в Турцию, а оттуда – в Европу, к примеру, или хоть к американцам – подальше от всего этого! Севочка, у тебя везде знакомые – паспорт сделать можешь?
- Не знаю, наверное, - вяло ответил я, подумав, что Ванечка, скорее всего, прав, и через Горского мне пора бы озадачиться этим вопросом.
- Узнай, через тебя всяко подешевле будет, - горячо попросил Репнин. – Мне бы американский или канадский – черт, все равно, хоть австралийский!
Пообещав справиться, я оставил их двоих и направился прямиком в «Корнилов» - дико хотелось напиться и привести хаотично разбредающиеся мысли в порядок. Здесь все вроде бы оставалось по-старому, но только с первого взгляда. Не стало уже хрустальной посуды, да и фарфоровых тарелок поубавилось – они незаметно уступили место обычным дешевым, даже со щербинами, сукно на бильярде было местами прожжено и неопрятно всклокочено, из меню исчезло былое изобилие, зато появились ужасающие прежде вещи вроде «консоме из конских мослов». Исчезли шустовские коньяки и настойки, бесследно пропали союзнические виски и джины, даже пива уже не стало – вместо них предлагалась какая-то отвратительная на вкус водка и – для эстетов – первач, который Игнатьич приносил в дешевеньком графине, стыдливо опуская глаза.
- Селедочку будете, Всеволод Павлович? – упавшим голосом спросил он. – Свеженькая, рекомендую… Есть картошечка – рассыпчатая, вы ее того… с маслицем…
- Давай, - согласился я только для того, чтобы не огорчать старика, верно послужившего мне в свое время, жадно выпил первача и задумался.
Семейная жизнь моя, к которой я так стремился еще полгода назад, явно не задалась, и причиною тому была не Сонечка, не ее мама, к которой, несмотря на некоторое ее однообразие, я относился с симпатией, и даже не наше вынужденное совместное проживание под одной крышей. Причина была в ином – во мне! Получив столь сильно мной желаемое, я сразу как-то поник – да, безусловно, тело моей избранницы и ее, несколько приглушенный, девичий темперамент в постели доставляли мне море удовольствия, но, как это часто случается, первые порывы страсти с моей стороны прошли достаточно быстро. Я по привычке ласкал ее, шептал ей ласковые слова, а сам будто отсутствовал, словно бы наблюдая за происходящим в нашем алькове откуда-то сверху, подобно бесплотному анемичному духу. Была ли любовь с моей стороны? О, да, несомненно! Я искренне любил ее – ту Сонечку, которая сперва так дичилась и сторонилась меня, и которая после открылась со столь неожиданной для меня стороны. Открыл ли я для себя свою жену с новой стороны – уже после того, когда она, отчаянно стесняясь, впервые пришла ко мне в комнату и, неловко потушив керосинку, прилегла на краешек кровати? Нет, к сожалению для нас обоих, я не открыл в ней ничего! Да, ее тело было безупречным, еще лет пять назад, возможно, я бы почитал себя счастливейшим из людей, но только не сейчас! Каждый раз, уступая ее осторожным прелюдиям и овладевая ею, я понимал, что делаю это точно так же, как делал бы с любой другой, не чувствуя вкуса и запаха, как некая машина любви, приходящая в движение от щелчка кнопки или поворота ручки. Неприятное это открытие и царящая вокруг нас атмосфера хаоса и скорого крушения привели к тому, что я вновь вынужден был обратиться к Горскому. Дальше – было больше, и постепенно я уже и нескольких часов не мог обойтись без понюшки кокаина, хоть как-то приводящего меня и мои мысли в должный вид и на какое-то время превращающего меня в того, прежнего Всеволода Павловича Максимова, мозг которого всегда работал без сбоев и осечек. Дошло до того, что мы вынуждены были значительно сократить свой продуктовый рацион – денег на порошок мне требовалось все больше, а дорожал он буквально по часам. Отчаянно пытаясь выпутаться из создавшегося положения, я лихорадочно пытался сообразить, чем могу быть полезен Фиме-Корольку, пока случайно не прознал через сильно теперь пьющего Митеньку Стефановича о значительной сумме денег, которую правительство выделило военному коменданту для содержания гарнизона и госпиталя. Деньги должны были перевозиться из Севастополя морем и, что самое главное, не на военном транспорте, а на сторожевом катере «Тюлень» - правда, под усиленной охраной.
- Беспечность российская, - насмешливо сказал я Митеньке, понимая, что, скорее всего, это – последняя моя возможность пополнить свой отощавший карман. – Об этом уже, наверное, каждый прапорщик знает. Как же секретность?
- Какая секретность? Зачем? – пьяно фыркнул поручик. – Деньги-то – в рублях! Сейчас бумага, на которой они напечатаны, стоит дороже, чем те цифирки с ноликами, которые там написаны. Ну, сопрут, так они еще напечатают! Знаешь, как сейчас в Симферополе печатные станки работают? – и он, надув щеки, прогудел, обводя неверной рукой в воздухе бесконечные круги. – Перпетуум мобиле! По миллиарду в день! Рокфеллеру и Моргану такие цифры и не снились… Жалко, за этот миллиард сейчас и вагона хлеба не купишь!
Напоив Стефановича до состояния полного безумия, я понесся к неизменно сидящему на своем месте Ахмеду и передал ему записку, в которой подробнейшим образом изложил все выпытанное мною у Митеньки, моля создателя, чтобы все это оказалось правдой. Как я узнал позже, дело, действительно, выгорело. Перекрыв все подходы к городу со стороны Севастополя нанятыми шаландами и катерами, Фима дождался-таки «Тюленя» и, устроив дикую пальбу в духе пиратских романов, деньги забрал. Сколько там было, осталось неизвестным, но Королек уже через пару дней рассчитался со мной через Ахмеда сполна, передав, чтобы я пока притих и встреч не искал – видно, рассчитывая залечь на дно из опасения новых акций со стороны Эттингера. Мучила ли меня тогда совесть? Ведь я оставил и гарнизон и огромное число раненых в госпитале, даже персонал госпиталя без средств к существованию? Скажу честно – нет! Разум мой уже тогда был основательно затуманен кокаином, требуя его все больше, требуя дела, наконец - дела же никакого не было. И я, и Соня, и тысячи других, живущих в этом городке, вынуждены были вариться в котле с похлебкой, называвшейся «гражданская война», - а в этой похлебке все оставшиеся клецки были сами по себе и каждая – сама за себя! Какая-то частичка меня кричала, что я – негодяй, что все мои поступки – недостойны даже называться человеческими, что я, рано или поздно, погублю и Соню и ее мать, но основное мое «я» цинично отмахивалось от нее, цедя сквозь зубы, что весь мир катится к чертям, что погибнут не только Соня, а и все, так какая, собственно, разница? Этого мне было довольно…
Прошлогодние мои злоключения были забыты, я даже сам начал верить, что, может, эти убийства и в самом деле были всего лишь случайными совпадениями, а злополучный нож убийца подкинул мне тоже случайно… По крайней мере, как-то встреченный мною в июне Петрашов-Мусницкий, с ироничным безразличием выслушав мой вопрос, только отмахнулся:
- Да плюньте вы на это, Всеволод Павлович! Какая теперь-то разница? Живой? Не расстреляли? Ну, и слава богу…, - и, не прощаясь, побрел по набережной. Я, глядя ему вслед, машинально отметил, что ботинки его стоптаны до неприличия, что локти вицмундира протерты до блеска, и что от былого лоска его не осталось и следа.
Фон Вальц с последней нашей встречи наведывался к Белавиным лишь однажды – он похудел, почернел и оскалом стал напоминать голодного волка. Сухо поздоровавшись, он более не глядел в мою сторону, обращаясь более к Анне Александровне – Сонечка, как вышедшая из доверия и будучи уже отрезанным ломтем, его внимания теперь не стоила.
- Николай Эрнестович, неужели все, что говорят, правда, и нам грозит полная блокада? – испуганно расширив глаза, спросила Анна Александровна.
- Если бог не сотворит чудо и армия Тухачевского не будет полностью окружена в Польше – то да, - серьезно ответил штабс-капитан. – Помощи нам ждать неоткуда: у французов хватает денег только на поддержание Пилсудского, а англичане как старые евреи благоразумно рассудили, что торговля с большевиками им гораздо выгоднее.
- Согласитесь, это резонно, - ухмыльнулся я. – Многомиллионная страна – и одна губерния с весьма сомнительными перспективами обрести независимость… к тому же погрязшая в долгах!
- Есть такое понятие – долг чести, - устало глядя сквозь меня как через мутное стекло, процедил фон Вальц. – Вы, Максимов, должно быть, читали о нем в книгах… правда, подозреваю, что слегка это подзабыли. Еще несколько лет назад Россия, выполняя союзнические обязательства, дивизиями швыряла солдат в болота и на колючую проволоку, теперь же господам союзникам неплохо было бы вспомнить об этом, а не искать призрачной выгоды в торговле бусами с изменниками Родины.
- Полноте, штабс-капитан! Жалкая некредитоспособная кучка оборванцев без будущего, запертая в душном шкафу, – и десятки миллионов русского народа! Кстати, того самого, который вы так щедро, как вы изволили выразиться, швыряли на колючую проволоку! Вот и прошвырялись…
- Всеволод, перестань, ты становишься несносен! – покраснев, резко выпалила Соня. – Что с тобой происходит?
- Ну, вот, я уже и несносен, - притворно вздохнул я и, поднявшись, раскланялся. – Оставляю вас втроем – очевидно, так вам будет более приятно скоротать вечер!
Меня никто не удерживал – значит, я добился, чего хотел… Кажется, в тот вечер я основательно напился и домой пришел лишь под утро. Соня ничего не сказала, но наши отношения после этого стали уже совсем иными...
- ... Боже, какое роскошное пиршество… Позволишь? – раздался над моим ухом знакомый голос, отвлекая меня от приятных воспоминаний, и Митенька Стефанович пьяно плюхнулся за мой стол. Он очень сильно изменился в последнее время – обрюзг, перестал бриться, обрастя неаккуратной рыжеватой, делающей его намного старше, щетиной. Явно, что лавры ротмистра Шварца не давали ему покоя, и Митенька задался целью перещеголять его. – О-о, первач! – восторженно закатывая глаза, воскликнул он, не спросясь, схватился за графинчик и, налив в мою рюмку, с удовольствием выпил. – Прелестно… Что грустим в одиночестве? Как же прекрасная Софи? Неужто, уподобясь Пенелопе, скучает у окна и ждет ваше высочество из скитаний по морям удовольствий?
- Перестань бредить, - поморщился я. Поручик уже давно стал меня раздражать – своей надломанностью, фиглярством и потерей какого-то внутреннего стержня. Может быть, он и правда принял Шварца за образчик поведения – только Шварц был вполне естественным, насколько естественен может быть дикий зверь, а в Митеньке постоянно ощущалась какая-то фальшь. Так неловкий провинциальный артист, увидев однажды на столичной сцене прославленного трагика, затем всю жизнь копирует его, искренне считая свою игру почти гениальной, хотя из зрительного зала он выглядит жалким фигляром и кривлякой.
- Брезгуешь? – прищурился Стефанович. – Зря, брат… У тебя нынче друзей-то кроме меня – совсем не осталось! Газетка твоя, слыхал, закрывается, Шварц, вон, давеча обещал шлепнуть тебя при первом же удобном случае – аж зубами скрежетал! Как-то винтили с фон Вальцем, так он при одной твоей фамилии так скривился – я подумал было, что у него болезнь какая приключилась. Прелестную Софи-то, ты, оказывается, у него прямо из-под носа похитил… Ловок! Далецкий тут еще рассказывал: репортер ваш, этот… как его, чёрта… а, Репнин!… надрался как-то в «Парадизе», рыдал, посуду бил… Перешел, говорит, мне дорожку этот Максимов, пропади он пропадом… ты, то есть! Так что, Севочка, нет у тебя друга вернее, чем Митя Стефанович, так-то! – Он перегнулся через весь стол и, пристально поглядев на меня, прошептал: - Ты с кокаинчиком-то – поосторожнее. Глаза у тебя – бешеные стали, хуже, чем у Шварца, и хмель тебя не берет… Может, и правда, это ты тогда двоих-то порешил? Да не бойся, я никому…
- Что ты несешь?! Проспись! – вспылил я, отталкивая его. Митя, чуть не опрокинувшись вместе со стулом, только ухмыльнулся, погрозил мне пальцем и, покачиваясь, направился к бильярдным столам, где коротала время пара штатских.
- Ну и черт с тобой, - пробормотал я, наблюдая за ним из-за стола. Настроение было испорчено окончательно – сперва Банеевым, а теперь и Стефановичем. Выпив еще рюмку, я собрался было уходить, но тут заметил входящего в зал в сопровождении молоденькой, чуть печальной дамы Горского. Подав ему знак, что хотел бы с ним приватно поговорить, я, помня его утонченный вкус и гастрономические капризы, подозвал Игнатьича:
- Вот что, старик, где хочешь, но сыщи мне коньячку поприличнее…
- Да помилуйте, Всеволод Павлович, - взмолился Игнатьич. – Откуда же я возьму его – в такое-то время…
- Найди, - строго приказал я, засовывая ему в карман десять долларов. – Сам понимать должен – мне для дела! Принеси в графинчике, с лимончиком – как готово будет, пригласишь ко мне господина Горского. Сделаешь – получишь столько же!
Игнатьич не подвел – старая школа! – и уже через десять минут Горский, чуть опустив голову и ни на кого не глядя, как он ходил всегда, пересек зал и подсел ко мне, оставив печальную свою спутницу в отдельном кабинете, всегда для него забронированном.
- Что вам угодно, Всеволод Павлович? – несколько сосредоточенно, будто одновременно решая в уме какую-то сложную математическую задачу, спросил он.
- Дельце одно к вам имеется, Лев Константинович, - небрежно бросил я, наливая ему из глиняного – чтобы остальным не было ничего видно – графинчика. – «Мартель», настоящий… прошу!
- Понятно, что дельце, - усмехнулся Горский, подозрительно - как осторожный муравьед - принюхиваясь к содержимому рюмки. – Ко мне за иным и не обращаются… к сожалению… А нет, чтобы пригласить просто так – дескать, здравствуйте, Лев Константинович, угощайтесь, вы так сегодня замечательно выглядите…, - и он, видно, убедившись в подлинности моего «Мартеля», пригубил немного, пожевал узкими губами и выпил весь, зажевав долькой лимона, посыпанной солью – уж так он любил! – Неплохо… Ну-с, что там у вас – говорите, я ограничен во времени!
- Нужен паспорт, - выпалил я, не зная еще возможностей этого прощелыги.
- Какой страны? Сколько? – нетерпеливо побарабанив пальцами, спросил Горский.
- Не знаю…, - честно ответил я. – Зависит от многого, в основном, от цены.
- Дорога ложка к обеду, - непонятно выразился Лев Константинович, вынимая из кармана записную книжку и что-то черкая на чистой страничке. – В этом случае закон коммерции «оптом - дешевле», увы, не работает. Я тоже не господь бог, да и возможности мои, честно говоря, ограничены. Французское подданство устроит – здесь у меня есть варианты?
- Вполне, - кивнул я, озадаченно глядя на протянутый мне листок с аккуратно выведенными на нем цифрами, среди которых особенно устрашающе смотрелись четыре круглых, пузатых, самодовольных нуля. – Что это?
- Это – один паспорт, - вздохнув, пояснил Горский. – Хотите три – умножайте на четыре. Хотите два – умножайте на три. Я работаю не один, и, сами понимаете, не бесплатно.
- Есть ли что-то дешевле? – озадаченно спросил я, все еще разглядывая проклятые нули – их было слишком много, я всяко рассчитывал на один меньше.
- Если вам нужна не липа, а настоящие документы – нет! – отрезал он, наливая себе еще одну рюмку. – Думайте быстрее, сударь, спрос растет, думаю, через неделю будет дороже, а потом – и вовсе ничего не будет!
- У меня нет столько денег, - выдавил я, машинально наливая себе первача. – А нужно три паспорта. Понимаете – три!
- Всеволод Павлович, - откинулся Горский, прикуривая сигару. – Мне в свое время нравилось с вами работать, и только по одной причине – вы не задавали идиотских вопросов и не торговались. Я же, со своей стороны, ценя эти качества и свое время, никогда не задирал вам цены. Почему же сегодня вы решили, что со мною можно работать как-то иначе? Кажется, я не давал вам повода к этому! Цена такова – и другой она не будет! Если вы полагаете, что из симпатии к вам я займусь филантропией, то сильно ошибаетесь! Я не собираюсь однажды, сойдя на землю чужой страны и пересчитав собственные сбережения, помянуть нехорошими словами и вас и собственную слабость, однажды мною проявленную. Итак, берете? Сколько?
- Один, черт вас возьми! – проклиная сам себя, выдавил я, понимая, что это – самый край пропасти, в которую я падал стремительно и без малейших шансов на спасение. Уж если слыть мерзавцем и негодяем, так и быть им до последнего! Увы, стать святым, видно, у меня никогда уже не получится!
- Отлично! – Горский щёлкнул крышкой золотого брегета и деловито посмотрел на циферблат. – Деньги принесете завтра в мою контору. Документы будут готовы через неделю. Благодарю за коньяк.
«Итак, месье Максимов, Париж ждет вас… но одного!» - злорадствуя сам над собой, подумал я. – «Возможно, это судьба, возможно – так будет лучше… для вас!»
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ИЗБРАННОЕ. Сокращённый гид по каналу