- Я на минуточку, попросить хочу. Пусти, я тихо, никто не заметит.
В свете огромной луны, которая почему-то осуждающе смотрела в окошко Аленкиной кельи лицо сестры Феонилы казалось зеленоватым и очень злым. Такая игра света у этой Луны, которая в последнее время стала поверенной в делах Аленки была не редкостью, она всегда подсказывала своей подопечной что делать и о чем думать. Луна могла светить на удивление тепло, и тогда Аленка понимала - она все делает правильно, в ее душе нет ни зла, ни грязи, так бывало, когда она думала о Боге, о своем дитя, о матери. А иногда Луна светила раздраженно и ярко, ее свет будоражил, внушал непристойные мысли, Аленка и хотела бы их отринуть, да вот не могла. Луна вообще не любила Аленкиных мыслей о Прокле. Не любила, но понимала, и неспокойные ее лучи поджигали тоскливый огонь в Аленкином сердце. А сейчас ее свет был мертвенным. И лицо Феонилы было таким же.
- Заходи, пришла уж, что стоять. Дело есть? Я уезжаю завтра.
Феонила скользящей, лисьей походкой пробралась к столику, присела, положила некрасивые, угловатые руки перед собой, впилась в лицо Аленки хищным взглядом.
- Тебя матушка отпустила? Благословила? Или ты поперек ее воли едешь?
Аленке совершенно не хотелось разговаривать с этой, совершенно не нравящейся ей сестрой, но делать было нечего, сама пустила
- Благословила. Я ненадолго, попрощаюсь только.
Феонила встала, наклонилась над Аленкиной головой, втянула воздух, потом еще, прошипела тоненько
- Не..на…долгоооо… А сама шампунями намылась, да еще, небось, душишься. Чуть-чуть, а душишься, вон волосы цветком пахнут. Монашка…
Аленка вдруг покраснела. Она и вправду нашла в своих вещах небольшой тюбик шампуня и крошечный пузырек “Сирени”, накипятила воды на кухне, помыла голову, ей никто и не препятствовал. А потом, крадучись, как будто своровала что-то, намочила кончик пальца духами и слегка коснулась волос. Даже не коснулась, так - похлопала воздух над собой, почему-то захотелось этого до слез. И вот - унюхала.
- Да ладно! Никому не скажу, что я не понимаю, к мужику своему собралась. Матушка не унюхает, у нее и мысли такой про тебя не будет, ты ж паинька. А сама-то она - не без греха.
Феонила беззастенчиво залезла в сумку, которую уже собрала Аленка, нашарила там флакончик духов, прижала к носу, закатила глаза от удовольствия.
- Ээээх. Дешевые они у тебя. Я не такими пользовалась, мои с заграницы были. Да ладно… Ты про Игуменью не знаешь, наверное, ничего. А она своего мужика убить хотела. Яду навела, уже и на стол подала, да Бог отвел. А то бы и в тюрьме сидела. А она, вишь, настоятельница. Всяко бывает.
Аленка помотала головой, как будто хотела скинуть эту мерзкую паутину, которой ей показались слова сестры, встала, сказала резко
- Ты чего хотела-то? Говори и уходи. Мне спать надо, вставать рано.
- Да ладно, прям вскипела. Это правда, между прочим, мне рассказывал верный человек. Я чего пришла. Там в вашей деревеньке как народец - не злой? Может, домишко кто продает, у меня есть деньги. Ты узнай. Надоело мне здесь, а домой нельзя мне, я там всякого натворила, не примут. Пристроишь меня, отблагодарю, мне есть чем. Подумай.
У Аленки от слов мерзкой девахи аж прямо тошнота подошла к горлу, она глотнула воды, показала сестре на дверь
- Иди, Феонила. Нет у нас там домов никаких, все занято. Не помогу, уж прости.
Сестра вспыхнула, от этого позеленев еще больше, вскочила, и, мотнув черным подолом, хлопнула дверью.
…
Аленка почти не заметила дороги. Хоть и ехать было часа три, а то и больше, да и морозец вдруг вдарил, откуда не возьмись, да так, что березки да клеченье по краям дороги покрылись инеем, все это ей было нипочем, даже холода она не чувствовала. Куталась в тулуп, который ей бросил улыбчивый Остап, и просто ела глазами все, что проплывало мимо - перелески, логи, сверкающие от снега, деревеньки, дома в которых почти по крыши тонули в белой мгле, поля - сверкающие ледяные пустыни. Она ждала… Что вот-вот лес сожмет дорогу в своих тесных объятиях, и дорога нырнет вниз. А над ней, наверху проявится шпиль колокольни. Купола у Храма не было, а вот узкая башенка колокольни была видна издалека, и у маленькой Аленки всегда сжималось радостно сердце, когда она, возвращаясь с батей с ярмарки видела этот шпиль - ура, дома! Вот и сейчас эта радость захолонула ей сердце, она с трудом сдержала слезы, только всхлипнула жалобно. Остап повернулся, чуть придержал лошадь, спросил
- Случилось что, девка? Плачешь, чи что?
Аленка утерла глаза, улыбнулась
- От счастья, Остап. Дома…
…
Дом встретил Аленку молчанием. Видно было, что он жилой, не брошенный, печка еще топилась и легкий дымок таял в ярком, по весеннему синем небе, но там никого не было, это чувствовалось. Аленка спрыгнула с телеги, кивнула благодарно Остапу, толкнула калитку - оказалось не заперто. Дом тоже был открыт, и когда Аленка зашла в сени, то аж онемела от увиденного. Такой порядок - чисто мужской, прохладный, бездушный никогда не бывает в доме, где живет женщина, да и женщиной здесь даже и не пахло. “Сдает, что ли кому? В жизни здесь так не было” - мысль промелькнула в голове Аленки и угасла, она толкнула дверь в кухню и…вздрогнула.
- Ох ты ж, кого занесло к нам в деревеньку-то! Красотку городскую! Ну, заходь. Я уж закончила, ухожу. Наварила борща -то твоему, сам он никак, жрет один хлеб с молоком. Жалко.
Тетка Анна совсем превратилась в старую бабу Ягу, куда делась насмешливая женщина, вроде батя утянул ее с собой, а ее место заняла вот эта старуха. Аленка стала даже побаиваться тетку, но зашла, присела на табурет, поставила сумку. Тетка потрогала печь, сунула в ее теплое нутро кастрюлю, выпрямилась, цепко посмотрела на Аленку.
- Растопишь к его приходу получше, остывает. Он кузнецом подвизался, уважаемый человек теперь. А бабы нет. Его-то фря не живет с ним, детей у мамки держит, сама в город шлындрает. А он, как бобыль. Уж не знаю, сладите ли… Ты надолго к нам?
Аленка совершенно растерялась. Все, что она напридумывала себе в монастыре - о прощании навсегда, о прощении, об уходе от Прокла навечно, все вдруг растворилось, как сахар в чае, осталось только одно - он мой! Он мой, и я никому его не отдам. Даже под страхом смерти!