... Аську увела с развалин дома какая–то чужая женщина. Девчонка, совсем ещё малышка, удивлённо копошилась среди обломков, ища мать и свои игрушки. Вокруг всё черно от дыма, под ногами скрежещет размолотый взрывом кирпич, торчат повсюду, точно лапы гигантского паука, куски арматуры, с оставшихся огрызков стен свешиваются провода. Прохожим видно, что было внутри комнат – телефон на стене, стол, накрытый почерневшей скатертью с бахромой, абажур под потолком… Ася как будто не понимала, что произошло, хотя уже тысячу раз слышала, как рушатся дома. Но разве их дом мог вот так исчезнуть? Нет, это просто не то место, Ася, наверное, ошиблась адресом, она маленькая, перепутала. Девочка тогда ещё и название улицы–то с трудом выговаривала… Мама отослала её в соседний двор, пока на улице не стало совсем темно. А потом загудело, заговорили репродукторы, люди кинулись в рассыпную, Ася тоже побежала, кто–то схватил её за руку, уволок в бомбоубежище…
А когда тревогу отменили, Аськиного дома уже и не было…
— Девочка! Детка пойдём, пойдём милая! — незнакомая женщина, еле взгромоздившись на куски бетонного основания разрушенной постройки, потянула девочку к себе. — Опасно! Нельзя же по развалинам… Девочка, иди сюда! — женщина тянула руки к ребёнку, но Аська только отпихивалась, сосредоточенно ища в пепле и пыли хоть что–нибудь, оставшееся от её прошлой жизни. — Ну что ты тут будешь, темнеет уже! Пойдём скорее,— не унималась незнакомка.
— Ну что вы её! — одернули зеваки. — Мать у неё здесь была! Помянуть надо!
Сзади кто–то запел молитвы. Женщина обернулась и увидела старуху. Та, шепча и завывая, крестилась, отдавала поклоны и щупала на груди цепочку, где раньше висел крест, но цепочка порвалась, когда были на работах, лежит теперь её крестик где–то в окопах, что рыли сегодня или вчера…
— Я понимаю, но вечер уже, ребенок голодный… — женщина, Мила Архипова, покачала головой, подобралась ближе к Асеньке, схватила её за плечи, крепко прижала к себе.
Ася упиралась, цепляясь за торчащую из плиты проволоку.
— Не пойду, не пойду! Мама сказала домой прийти! Я домой хочу!! — кричала она.
Тогда Мила, худая, с обвисшей на лице кожей, вся какая–то серая, будто старуха из страшной сказки, хотя ей было всего двадцать три, обхватила девочку вокруг талии и потащила прочь.
— Вот и пойдём, надо уходить, скоро совсем темно будет!
По небу опять забегали, заметались лучи прожекторов, завыли сирены, возвещая об очередном налёте на Ленинград...
Ася билась, лупила Милу кулачками по спине, но та хватки не ослабляла, прижала девчонку к груди, обхватила её худые ножки под коленками и бежала, думая, как бы только не оступиться.
Нырнув в бомбоубежище, Милка осела на пол, почти на колени к уже сидящей там, на самых ступеньках женщине в красивом драповом пальто с меховым воротником. Темнота полуподвального помещения нарушалась только всполохами огней от выстрелов в небе и отсветов прожекторов. Тяжёлый, спёртый воздух заставлял задерживать дыхание и закрывать глаза.
— Осторожнее, чуть не раздавила! — сварливо вскричала потревоженная Милкой женщина. — Глаза разуй! Совсем ничего не соображають! Пруть и пруть, что дорога тебе! Люди ж кругом, понимать надо!
— Извините, я оступилась... — промямлила Мила, подвинулась к стене, прижала к себе испуганно скулящую Аську и, закусив губу, часто–часто задышала. Милка сегодня получила похоронку на мужа, а они ж только поженились, целоваться даже толком не получалось ещё, друг друга стеснялись… Молодожёны… А тут война... Славка, Милочкин муж, учился на последнем курсе медицинского, она на третьем в педагогическом. А война всё стёрла, перечеркнула, плеснув чёрным раскалённым гудроном в лицо и этой молоденькой жене, и Аське, и тысячам таких же, как они, дрожащим, грязным, молчаливым женщинам, старикам, подросткам, молодым ребятам, что ещё вчера, кажется, пели под гитару песни, ели на набережной мороженое и любовались закатами. Но теперь всё…
— Тебя как зовут, девочка? — тихим шёпотом спросила Мила.
— Ася, — ответила та, хлопая глазами. Мила чувствовала, как щекочут густые , пушистые детские ресницы её щеку.
— А меня Мила. Ну не реви, не реви… — гладила по спинке девочку Милка, чувствуя, как ходят ходуном под тонким пальтишком рёбра. Так, бывало, в деревне у бабушки, поймает Милка цыплёнка, возьмёт в кулачок, все косточки чувствует, пушок да остренькие палочки. Вот и у этой Аси… Цыплёночек она бедный, маленький…
— Тётя Мила, маму надо искать! Маму же! Я с ребятами играла, а она домой побежала. Она тут, да? Давай мы её позовём! — Ася подняла свои огромные глаза на Милку и стала кричать в темноту. — Мама! Мама, мы тут! Я и тётя Мила! Мам!
— Уймите ребёнка! — ответил кто–то, вздохнув. — Сил нет слушать, как надрывается.
Мила стала суетливо поправлять на Асе одежду, зачесывать пальцами назад волосики.
— Чи–чи–чи, девонька! Уехала мама, уехала срочно, по делам, понимаешь? Ты пока у меня поживешь, а потом и хорошо всё будет...
Гладила её по голове Милка, прижимала к себе… Она тоже мечтала родить себе вот такую егозу-девчонку, заплетать её белокурые волосы в косички, непременно беленькие, с золотисто–соломенным отливом, как у Славика были, шить ей из припасённых отрезов платьица и возить на дачу, к Славкиным родителям. Отец Славы, профессор Архипов, отстроил себе дачку под Ленинградом, вывозил туда всё семейство на лето. Мила была там пару раз. Профессор гордился своим соседством со светилами русской медицины, сам же в основном резал аппендиксы, предпочитая научную работу практической.
Его тяготили повседневные обязанности в стенах больницы, рутина, бумажки, отчёты, совещания, обходы. Он от этого устал и теперь либо преподавал, либо, уединившись в своём кабинете, изливал весь свой прошлый опыт на листе бумаги, доказывая и тщательно описывая свои, проведённые в молодости, блестящие операции…
Слава пошёл по стопам отца, определился во врачебное дело. На третьем курсе Славик заинтересовался ортопедией и хирургией конечностей. Ампутации, дальнейшее восстановление, протезы, упражнения — он поглощал знания отовсюду, глотал книги и доводил до белого каления своими расспросами преподавателей института.
— Архипов, голубчик, ну что вы так дотошно вгрызаетесь в эту тему?! — качал головой Власенко, друг отца Славика, военный хирург, заехавший к Архиповым погостить и, по такому случаю, атакованный Славкой вопросами. — Невозможно объять необъятное! Вы бы сузили свою направленность. И вам легче, и нам спокойнее!
Но Славик только мотал головой. Он мечтал лет через десять, когда поднаберется опыта, создать за пределами города, на чистом, свежем воздухе лечебницу, которая вела бы больных с опорно–двигательными нарушениями от и до, выпуская абсолютно здоровыми, пусть и особенными, но счастливыми людьми.
Бегая на практику в больницу, летом подвязываясь санитаром в дома инвалидов, Славка видел эти искореженные, искромсанные тела, и казалось ему, что весь мир состоит из таких вот несчастных, с тусклыми глазами людей. Ему бы в родильный дом… Вот где заряжаться хорошим настроением и верой в будущее, но Слава нарочно как будто лишал себя иллюзорной радости от сознания "хорошести" общего бытия. Инвалиды не должны быть такими, нет! И он сможет им помочь. Протезы могут и должны быть идеальными, для каждого свои…
У Славика по материнской линии был прадед, Пётр Фёдорович, уже совсем, кажется, древний старик, но наследивший маленько своей культей в Первой Мировой войне.
— Да как же ты, деда, так прыгаешь ловко?! — всё удивлялся Славка, глядя, как Пётр Фёдорович, приладив к обрубку подпорку, вскакивает и идёт, почти не опираясь на костыли.
— Аааа, Славик, тут дело в мастерстве, — подмигивал Пётр Фёдорович.
— Как шагать? — допытывался мальчишка.
— Нет, как выпилить да смастерить подпорочку так, чтобы она твоим продолжением стала, все изгибы и шишечки на теле повторила. Я свою прилаживал долго. Ну вот, теперь в самый раз! Хоть на танцы мне! Вот будешь, Славка, жениться, я на твой свадьбе гопак спляшу али вальс, хотя не обучен я этому танцу, но…
Дед мечтательно поднимал глаза к небу, раздумывая, доживет ли он до свадьбы своего правнука…
Не дожил. И науку свою нехитрую с собой в могилку унёс. Ближе к концу он уже стал путаться в прошлом, настоящем, забыл всё, что умел, улыбался только, сидя на лавке у крылечка…
А Славик упёрся, идеи свои сохранил, даже какие–то чертёжики делал, велел Милке всё сохранить, пока он на фронте…
Мила завернула рукописи в ситцевый платок, спрятала их в комоде, но иногда доставала, любуясь родным почерком…
— Тётя Мила! Тётя Мила! — копошилась на коленках женщины Ася. — Пойдём. Ты, что, спишь?
Мила вздрогнула, открыла глаза. Только что она каталась на лодке со Славиком, дотрагивалась рукой до прохладной воды, смеялась, щурясь от искр солнца, а теперь снова нырнула в эту чёрную пустоту, тяжёлую, гнетущую, с гулом и треском зениток. И без Славы…
«Похоронка… — будто бы равнодушно подумала Мила. — На него пришла похоронка. Всё…»
— Эй, да не толкочитесь! Не толкочитесь! — покрикивала на проходящих мимо всё та же женщина в драповом пальто. Она что–то искала впотьмах, шарила руками по полу, люди наступали на её пальцы, спрятанные в не по сезону легкие кружевные перчатки. — Да не прите! А ну назад сдай!
Выходящие послушно остановились.
— Ридикюль–то мой! Ридикюль где?! — вдруг закричала она, осознав, что проворонила сумку вместе с карточками. — Воры! Проклятые! — женщина, ругаясь, вскочила, затрясла могучими своими кулачищами. Кружева на перчатках треснули, поползли лохмотьями, оголив натруженные, узловатые пальцы.
— Не ори. Надо было за вещами лучше следить! — буркнул какой–то сутулый старик, оттолкнул голосящую бабу от выхода. Толпа повалила наружу.
Мила на что–то наступила, наклонилась, удерживая Асю, чтобы спешащие люди не разлучили их в полутьме.
— Да вот же сумочка ваша! Вот! Держите! — радостно, будто нашла сокровище, вскричала Милка, подняла ридикюльчик, протянула его хозяйке.
Та, вырвав вещь из чужих рук, быстро щелкнула замком, нащупала внутри содержимое, вздохнула и юркнула на улицу.
— Нет, вы гляньте, какая баба злая, а! Хоть бы спасибо девушке сказала! Нет, сразу бежать! — покачала стоящая рядом с Милой женщина. — А нарядилась, будто на праздник какой… Да…
Выйдя из бомбоубежища, Мила быстро потащила Аську за угол, подальше от девочкиного дома, вернее, того места, где он стоял раньше. Город ожил, засуетился, проехали по улице грузовики с сидящими в кузове мужчинами, промчалась мимо санитарная машина, женщины шли, уперев глаза в асфальт, останавливались, что–то обдумывая, потом опять двигались вперед.
Мила крепко сжала холодную Аськину руку в своей большой ладони, застонала, потом, будто закашлявшись, закрыла лицо рукой.
— Тётя Мила, чего? Пойдём, вечер уже! — Ася тянула свою новую знакомую куда–то вперед.
— Нам направо. Туда! — Мила махнула рукой и повела девочку в дом, где была квартира, которую Славке выделили как женатому, семейному человеку месяцев семь назад благодаря отцу. Архипов выбил для сына отдельное жильё, решив, что всем так будет спокойнее. Мама Славика трудно уживалась с новыми людьми, могла невестку, хотя та ей и нравилась, зажать да переломать, показывая свою власть. Милка с мужем даже обставить своё гнездо не успели, хотя родители предлагали отдать кое–что из мебели. Всё было как–то недосуг, а теперь уж и не надо…
Мила покормила Аську, нагрела воды, чтобы помыть девочку. На кухне поставили большой таз, Мила стала ковшиком лить тёплую воду на плечи ребёнка, Ася хихикала, вода щекотала ей спину, а потом вдруг Аська обернулась.
— А как же мама?! Она же не знает, что я здесь! — зашептала она.
Мила вздохнула.
— Ничего, мама всё знает…
И Славка теперь знает, что у Милы есть названая дочка, что зовут её Асей, что она очень хорошая, но совсем не похожа на него и Милу. Да и что будет дальше с Асей, разрешат ли оставить? Ведь и на неё надо как–то выбивать карточки…
Эти мысли крутились в голове назойливыми мошками, они же провалились вместе с Милкой в сон, нет–нет, да и проскальзывая в тревожных видениях...
А на столе, под скатертью, лежало письмо. «Уважаемая… Сообщаем Вам… Приносим… Командир…»
На следующий день Ася отправилась с Милой на завод, тихо сидела там в уголке, пока женщина договаривалась с бригадиром, пока на неё зыркали другие работницы. Одна вынула из кармана сухарь, сунула девчонке. Ася сначала отказывалась, потом, схватив, стала тихонько грызть.
— Где ж ты такую девчушку отхватила? — просила Милина соседка по станку.
— Потом расскажу, — буркнула женщина, поправляя рукавицы.
— А что от мужа? Письма есть? Я от своего вчера получила.
Мила закусила губу, на её соседку зашикали, она отвернулась, делая вид, что не понимает общего недовольства…
Домой со смены шли медленно. Ася собирала раскиданные кем–то по мостовой разноцветные камушки, видимо, рассыпались бусы, Мила о чём–то думала, а в небе тем временем уже рвались к Ленинграду самолёты. Траекторию полёта этих «юнкерсов» и «хейнкели» наблюдатели называли «Курс–95», главный путь немецких бомбардировщиков к осаждённому городу…
— Воздух! Воздух! — крикнул кто–то.
В громкоговорителях дали тревогу, люди опять побежали в укрытия.
Милка рванула Асю к себе, забежала вместе с другими женщинами в подвал, села на пол, часто дыша, потом, прищурившись, огляделась. Лица, лица, лица… Все одинаковые, строгие, печальные, серые. Но кто же это?! Опять та самая, с ридикюлем, но теперь уже в кроличьей шубке и с муфтой, сжатой в кулачках. Образ дополняли серые, грязные валенки да фетровая шляпка с вуалью на стянутых в пучок волосах.
Женщина Милу тоже узнала, кивнула, как своей знакомой. Сегодня, видимо, она была в хорошем расположении духа.
Ася, пригревшись, уснула. Мила растолкала её минут через двадцать, когда все потянулись на выход.
Шубка прижимала ридикюль к груди, тяжело шаркала валенками. Так ходила по избе Милина бабушка, когда ныли уставшие ноги. Странное было что–то в этой хорошо одетой, модной даме, как будто слепили её, да не те детали взяли, перепутали, и вышло недоразумение.
Ася уверенно шла по асфальту, присыпанному тонким слоем снега, она очень замёрзла и теперь торопилась вперед.
Но Мила вдруг схватила её за руку, одёрнула, остановилась сама.
Там, за поворотом, в конце улицы вдруг вспыхнуло закатное солнце. Раньше его загораживал их со Славой дом… Блестело внизу битое стекло, гардероб бросал огромный солнечный зайчик, раскачиваясь зеркальной дверцей над пропастью. На кровати, так и не успев убежать, лежал Милкин сосед, старик Некрасов…
— Аааа! Аааа! — скорее вздыхала, чем кричала Мила. Она металась по двору, что–то пыталась разглядеть, найти, как делала до этого Аська на развалинах своего дома. Но тут кто–то больно дернул её за плечо, развернул к себе.
— Ну что? — та женщина из бомбоубежища строго смотрела куда–то мимо девушки. — И в вас бабахнуло? Изверги! — погрозили большие кулаки в рваных перчатках кому–то в небе. — А ниче! Ниче! Будя тебе влагу тут разводить, девка! Не добьются они от нас слёз наших чистых! Пойдём ко мне. Не пожалеешь, и ребятёнка своего бери! — женщина, неловко поправив сползшую на глаза фетровую шляпку и отодрав от неё вуаль, щекочущую лицо, схватила Милу за руку и поволокла куда–то в сторону, прочь от несуществующего дома, от покоящихся там, на третьем этаже, в комоде, завёрнутых в ситец Славкиных рукописей, прочь от похоронки, которую Мила оставила на столе… Прочь…
Вошли в подъезд, поднялись по широкой лестнице на четвёртый этаж. Женщина вынула ключи, звякнул замок.
Ася испуганно зажмурилась, когда включился в прихожей свет, потом, щурясь, огляделась.
— Проходите. Ботики не сымайте, не надо. Холодно. Сейчас, правда, печку растоплю, буржуйка у меня, высший класс! — быстро, уже совсем по–свойски тараторила хозяйка, стягивая с гостей пальтишки.
Мила удивленно озиралась по сторонам. Картины на стенах – сплошь масло да акварель, со вкусом подобранные статуэтки, на полу паласы да ковры, шкаф наполнен книгами, на столе, обтянутом зеленым сукном, стоит чернильница с торчащей из неё ручкой–пером.
— Кто вы? — Мила обернулась, не отпуская Аську от себя.
— Я–то? Ну как думаешь? Беглая графиня, не меньше! Вишь, сколько тут всего у меня!! Да не бледней, дурёха! Что, купилась? Хорошая из меня актриса? — женщина захлопнула дверцу печки, выпрямилась и уперев руки в бока, стала прохаживаться по комнате, видимо, служившей раньше хозяевам гостиной. — Тут у меня и хрусталь, и фарфор, и платья, и… Да не моё это, на моё. Прислугой тут была. Хозяева мои в эвакуации теперь, наказали добро беречь до их скорого возвращения. Ага! Скорого… Обещали и меня выписать к себе, врали, окаянные… Меня Надеждой Михайловной звать. Хозяин Надькой кликал, хозяйка Надюшей, а вы решайте сами, как удобно будет. У, глазёнки повыкатывали! Добра такого не видали, да? И я не видала раньше, пока из деревни своей сюда не перебралась. Копили, копили, магазины все, барахолки хозяин оббегал, добро собирал, а с собой увезти не смог. Ха! Ха–ха–ха! — раскатисто, грудным смехом зашлась Надежда Михайловна, запрокинула голову назад, потом, закашлявшись, примолкла.
Мила усадила девочку на стул, села рядом сама. Что теперь делать? Как жить? Дома нет, Ася сирота… С утра на работу выходить, куда Аську тогда девать?..
— Надежда Михайловна, можно мы у вас переночуем, а завтра уйдём? Мне просто девочку, Асю, надо пристроить куда–то. Может, от завода какой угол дадут…
Надежда обернулась, вынимая что–то из буфета.
— Ты в своём уме? Куда ты уйдёшь?! Аську твою в детдом сдадут. Да, там накормят, конечно, но всяко хуже, чем у меня. Значит так! — хозяйка поставила на плиту печки кастрюльку, потом, опершись руками о столешницу, строго сказала:
— Жить будете у меня. Ты всё же мои карточки нашла, отдала, а ведь могла бы и себе заграбастать. Хороший ты человек. И я хороший. Два хороших человека будут Асю твою растить. Мелкая она ещё, ну да ладно, завтра со мной пойдёшь, девонька. Я при госпитале тут обитаю вообще–то, вроде санитарки, Ася со мной побудет, пока ты… Звать–то тебя как, болезная?
— Мила.
— Так вот, Милка… Ой, корову у матери так звали, ну хороша была девка…
Мила покраснела. Сравнение с коровой её озадачило и смутило.
— Извини, ты на неё разве что только именем похожа. Так вот, Милка на завод, план поднимать, я бинты крутить, а Ася наша на посылках будет. Ничего, головёнка у неё смышленая, выкрутимся!
В наступившей тишине заурчало у Аси в животе, она смущенно зажала его руками. Что–то забулькало в кастрюльке, поплыл по комнате запах картошки.
— Ага! А у нас и угощение есть, отметим знакомство! — засуетилась Надежда, впервые за несколько месяцев садившаяся за стол не одна. — Аська, расставляй тарелки, Милка, вынимай из буфета рюмки. У хозяина тут наливочки, водочка есть. Будем? Да на закусончик картошечка у нас. У меня, девки, запасы еды есть, не бойтесь!
… Мила застыла, рассматривая на тарелке кругляш варёной картошки, от которого шёл густой, вьющийся пар. Рядом с тарелкой Надежда Михайловна поставила рюмку. Асе разбавили водой варенье, сказав, что это компот.
— Ну, за кого прежде пить будем? За знакомство что ли? — тяжёлой рукой подняла гранёное стекло хозяйка, хотела чокнуться с гостями, но Мила не дала.
— За мужа моего, за Славика… Можно, я помяну? — тихо спросила она. — Недавно письмо получила…
Надежда, резко поставив рюмку на стол, сжала губы, лицо её, до этого мягкое, расслабленное, в красноватых ниточках капилляров, теперь стало строгим, будто из камня выточенным. Она встала, подошла к Милке, обхватила её голову руками и, наклонившись, поцеловала в темечко.
— Крепись, косатка… Крепись, девочка. За его смерть ответят! — прошептала она.
Дальше пили молча, хлопала на ветру форточка, печка выпускала между щелей тонкий дымок. Жгли хозяйскую библиотеку…
— А я ж так разоделась, думала, ну хоть разочек побыть барышней, — опьянев слегка, разоткровенничалась хозяйка. — Столько лет драила, чистила это пальто, перчаточки эти стирала, сережки хозяйке подавала, а теперь, думаю, и моё время пришло. Ну, платья, что с собой она не увезла, мне не налезают. Мои пышные формы в противовес её щуплости пошли. Ну вот хоть пальто застегнулось. Его на размер больше брали, а хозяйка схуднула, так и пылился драп этот. Теперь мне подошёл… Сережки опять же надела, думаю, пройдусь перед сном. Слышишь, Милка?
Гостья раскрыла глаза, кивнула. Она не сказала, но пила сегодня спирт первый раз…
— Так и вот! Сережки, Ася, были на мне, бирюза. Из Крыма хозяин привёз. Дык посымали! Зажали какие–то гаврики в закоулке, отдавай, говорят. Ткнули мне в бочинку чем–то острым, ну я и отдала… Жалко…
Надежда Михайловна всхлипнула, потом забористо выругалась. Мила разобрала только:
— Да чтоб у них руки отсохли, чтоб глазёнки ихние повылазили, на стебельках повисли, у хрюканей полосатых!..
Ася, тоже разомлев от тепла, встрепенулась, во все глаза глядя на эту мощную, грудастую женщину с красными бусиками на шее и сжатыми кулаками. Когда Надежда Михайловна трясла ими в воздухе, мышцы на её руках ходили ходуном…
Легли. Надежда постелила гостям на одной кровати, потому что так теплее. Мила, дождавшись, пока уснёт рядом с ней Ася, тихонько встала, ушла на кухню, села на табуретку и, раскачиваясь, стала оплакивать мужа. Теперь она одна, теперь можно, никому она не помешает, и ей никто… Слёзы, горячие, солёные, текли по щекам, падали на подол юбки, растекались там круглыми пятнами. Мила крепко сжала кулачки, стараясь унять дрожь.
Надя, услышав, как девчонка прошлёпала на кухню, хотела, было, за ней пойти, но не стала. Горе любит иногда быть одиноким. Тогда не стыдно быть некрасивой, выть, рвать на себе волосы, кривить лицо в рыданиях. Этого не будет видеть никто. Мила этой ночью будет наедине с собой, а потом Надя уж её не оставит, не бросит, вместе они станут жить. Нет в этом никакого сомнения!
Там, в бомбоубежище, в смраде и духоте тел, Надежда сначала даже разозлилась на эту девчонку, что по ногам ходит, людей давит, а потом, наблюдая за ней, едва различая в полутьме укрытия, вдруг подумала, что и у неё, Надьки, могла бы быть такая дочурка. А Ася внучкой бы была. Встретив их второй раз, Надежда посчитала это хорошим знаком. Ну не должны эти девочки по подворотням слоняться, коль дома нет!
Надежда перевернулась на другой бок, захрапела. Не помешать бы гостьям… Да уж пусть привыкают…
… Слава долго болтался в вагоне вместе с другими бойцами. Эшелон перегоняли со станции на стацию, что–то обещали, томили, вынуждая с каждым днём становиться злее.
А потом их накрыло с воздуха…
— Эй, солдатик! — окликнул кто–то Славика, потряс за плечо. Слава, контуженный, как будто сверху смотрел на своё тело, лежащее в грязи, на склонившегося над ним какого–то человека. — Помер, родимый. Ну как так–то, Пронин! — обернулся мужчина к кому–то. — Пронин, а ты…
Тут жахнуло еще раз, рядом с Архиповым образовалась воронка…
Документы Архипова попали к командиру часа через полтора.
— Уверен? — спросил тот у принёсшего их мужика в тулупе и выцветших штанах–шароварах.
— А то! Дык там потом яма появилась, точно нет его более, вашего солдатика. Вы сообщите там…
Командир отвернулся. Это самое трудное – сообщать…
Архипов очнулся в какой–то избе. Тело ломило, хотелось пить. Во рту был какой–то кислый, смрадный привкус.
— А вот и наш мальчоночка! — сказала, войдя в горницу, укутанная в платок женщина. — Ну, как слышишь меня?
— Я слышу вас хорошо! — заорал Архипов. — Где я? Мне надо в часть! Я врач! Мне на войну!
Она кричал так, что на печке проснулись котята, завозились там, стали по одному спрыгивать на пол.
— Не кричи, милый. Сейчас поедешь, подвода за тобой пришла, вот счастье–то какое! Успеешь ещё на войну… Или она успеет к тебе…
Потом Славка долго трясся на телеге, ржала испуганно лошадь, колёса скрипели, под боком у Архипова стонал ещё кто–то.
— Эй, ты чего там? Что болит? — опять заорал боец. Мужик, сидящий впереди вздрогнул, машинально схватился за ружьё.
— Ноги, браток. Погляди, есть ли? — услышал Славик. Одно ухо у него работало хорошо, второе звенело и стреляло чем–то колким, надрывным.
Архипов приподнялся на локте, стянул с ног раненого тулуп.
— Ну что там, а? На свадьбе ещё станцую? — скрепя зубами, спросил опять сосед.
— Станцуешь, — уверенно ответил Архипов. — Я тебе обещаю!
Протезы… Они так нужны будут уже сейчас, а Славка совсем ещё ничего не знает, не умеет… Да, их уже делают, но те, что выдают солдатам, быстро истираются, они не подбиты снизу, скользят, да и это просто палка, кол, «козья ножка», а надо имитировать ногу, настоящую, мужскую… Вот как на «козьей» этой ножке танцевать? А ведь потанцуем ещё!.. Выздороветь бы только, тогда и за работу!..
Ржала тихо лошадь, фыркала, выдувая из ноздрей пар, посвистывал возница, проплывали над головой Славы облака, белые, потом с заревом алого и сиреневого… Закат…
… Жизнь у Надежды Михайловны текла слабым ручьём, питаемая скудным пайком и запасами, которые еще накануне войны сделала Надежда по просьбе своего хозяина. Большую часть еды, конечно, беглецы–богатеи увезли с собой, но Надя, поняв, что её в дальнее, спасительное путешествие не берут, мол, «сиди, охраняй квартиру», перетащила в свою комнатёнку и мешка два сухарей, и сгущенки, и варенья. Выращенная на загородном участочке капуста и морковь сморщились, но теперь женщин это не смущало. Аська грызла и рвала зубами вялые овощи и ждала вечера, когда баба Надя давала ей одну ложку сгущенки. Милу и себя она баловала лакомством раз в неделю, по субботам.
— Ну, чего вздыхаешь, Милочка? — бодро, будто не замечая своих пухнущих ног, говорила Надежда Михайловна.
Мила не отвечала, пожимала плечами.
— Да не тужи ты! По мужу опять? Тю! Нашла печаль! Я гадала, жив твой этот… Как там его…
— Славик, — растерянно напомнила Мила. — Как так гадали?
— А вот так. Есть во мне от прабабки моей дар что ли, ну, или знание такое. Жив. Не реви.
— А мой папа?! — вскочила с кровати, где сидела, укутанная в одеяла, Ася. Её щёки горели, точно морозом покусанные.
Папа… Аська помнила его довольно смутно. Иногда он ей снился. Вот он принес ей букетик ромашек, вот куклу подарили, вот он кружит маму на руках, целует её в губы, а потом и Аська подлетает к ним, подпрыгивает, и отец берет на руки её… Последнее воспоминание – это папкина спина. Он сидит в кузове грузовика, он не смотрит ни на маму, ни на Асю. Она зовёт его, а он не оборачивается…
О маме Ася больше не спрашивала. Баба Надя сказала ей правду. Милка не смогла — ну как такой крохе, четырехлетней, сказать, что мамы больше нет. Хотя… Ася сама всё знала. Полусказочное–полуреальное детское сознание помогло ей принять то, что принять невозможно, – смерть…
… Ася плохо спала этой ночью, тревожно, муторно. Она то кричала во сне, то стонала. Утром вся пылала, а руки холодные, влажные, обхватывали Милу, точно стараясь от кого–то спастись.
— Не уберегли девку, — нахмурилась Надежда. — А мож чего у нас в больнице подхватила. Всё она по палатам. Всё шастает и шастает… Так, надо спасать! Мила, что делать–то будем?
Да откуда она знает? Она будущий педагог, жена врача, но сама совершенно несведущий в медицине человек…
— Молчишь? Молчи. Ладно. Приведу нам врача. Есть у нас один детский доктор, ну не совсем доктор, так, студент. Сиди тут, Милка!
— Но я не могу. Мне на смену надо…
Надежда Михайловна укутала тогда Аську в тулуп, взвалила себе на плечо и понесла до больницы. На неё оборачивались, сочувствовали, считая, что сумасшедшая старуха тащит мёртвого ребенка… Ася сидела молча, она и не тут была вовсе, в бреду…
— Надо питание хорошее, ну и лекарства конечно! — заявил долговязый, с изрытым оспинками лицом, паренёк, послушав Асины легкие. — Воспаление. Слабенькая она, девочка ваша. Внучка?
— Ага, Жучка, — буркнула Надежда, укутывая обратно ребенка в кокон. — Чего надо? Какие продукты?
Парень набросал на листке список.
Надя отпросилась у начальства, оставила Аську с товарками и пошла домой. Там, вздыхая и поджимая губы, она расстелила на полу покрывало, стала складывать в него статуэтки с фортепьяно, комода, хозяйских полочек, порылась в ящичках, выудила оттуда забытую впопыхах золотую серёжку, портсигар с красивыми вензелями. Хозяева приказали всё сберечь, грозились под суд отдать, если что пропадёт. Ну да ладно! Нет уж их больше, Надежда была в этом уверена. Карты подсказали…
— Да вы что?! За всё это сметану да масла кусок? Вы в своём уме?! — шептала возмущенно Надежда, топчась на задворках частного дома на окраине города. — Да тут можно дворец обставить!
— А на кой нам твои дворцы, если не сегодня, так завтра помрём? Ради ребенка отдаю лучшее, иди, Надька, тебя знаем давно, знаем, что просто так не попросила бы. Но и у нас уж больше ничего нет. Всё, ступай!..
— Ну и на том спасибо. Храни нас всех Бог — перекрестилась Надежда и юркнула за калитку…
Ася ела с неохотой, отворачивалась, ныла, канючила, просила хлеба.
— Нет хлебушка, детка. Надо другое кушать. А ну–ка за папу! — тыкала ей ложку с какой–то жижей Надежда. За папу Ася ела…
Через две недели Аська окрепла, стала играть, защебетала.
По случаю выздоровления девочки Надежда решила устроить праздник.
— Какой, тёть Надь! Мы на ногах не стоим, с коридора несёт помоями, на улицу страшно выходить, а у нас праздник?! Ладно вам… — отмахивалась Мила, которая уже превратилась в тень, вся одежда висела на ней мешком.
— И будет праздник! Тьфу на тебя! — плюнула Надежда в сторону окна, где опять ревела сирена, предупреждая о воздушной тревоге. — Так, Ася, ты у нас наденешь кружева–кружева–кружева!
Надежда распахнула дверь соседней комнаты, куда раньше жильцов не пускала. Там со скрипом отпёрла шкаф.
— Самой Елизаветы Никитичны приданое, хозяйки моей. Всё дорогущее, муж ей покупал, её верностью заручался. Хозяйка, правда, гуляла от него, ну да это не наше дело. Вот, розовое, кружевное – это Асе! — женщина сняла с вешалки красивое платье, немного устаревшее, в валанчиками и кружеными вставками по лифу, но от вида такого наряда Аська захлопала в ладоши, дергая худющими ножками. — Тебе, Мила, вот, горжетка. Песец! Потрогай!
Мила нерешительно сползла с кровати, зашагала, держась за мебель, позволила набросить на свой свитер меховую накидку, повернулась к зеркалу.
— Ну как? Хороша наша Мила? Хороша! — радостно, отчаянно запела Надежда. — Хороша наша девонька, хороша милая, будем замуж выдавать, будем ей наряды шиииить! Заплетём в косу мы русую колосков родной земли, будем песни слушать, гусельки, да гармони кавыли…
Надежда Михайловна осела на стул, стала раскачиваться, хлопать в ладоши, а Аська и Мила, взявшись за руки, топтались на паркете, стараясь танцевать. Они улыбались, видели отражение своей улыбки в глазах друг друга и почему–то знали, что всё будет хорошо…
Бывает так, что беда сводит людей совершенно разных, точно разрозненные планеты вдруг выстраиваются, как на параде. В другой бы жизни никогда Надя не сошлась с Милой, не тех полётов птицы, но вот ведь, сдружились. Ася, с матерью робкая, пугливая, Миле доверилась слепо, точно щенка Милка поманила, а тот пошёл… ЧуднО и Чудно, как хочешь, так и объясняй волю Провидения…
Надежда, сидя ночью в кромешной тьме, смотрела невидящим взглядом на кровать, где, обнявшись, спали её девочки. Столько смерти уж она видела, столько горя, Аська, вон, только недавно в бреду металась, а теперь тихонько посапывает, теперь победили злое! И будет у них всё хорошо! Будет! О себе Надежда не думала. Она на свете одна, никому не нужна. Деревни её уж и на картах–то, видать, нет, да и родни тоже. Прервётся на ней род Агрипкиных, ну и пусть…
Затягивалось кольцо блокады, круто, люто жилось Надиным гостьям, да и ей самой, как не крепилась, несладко пришлось…
Сожгли уж давно тот паркет, на котором недавно танцевали, книги из библиотеки тоже пошли в топку, изрубили и пустили в огонь стулья, комод, двери. Мила, перед тем как сунуть в печь очередную книгу, читала из неё отрывки Асе. Та слушала, мало что понимала, но не перебивала, запоминала чудные слова, шептала их, пожимала плечами.
Стихи, рассказы, повести – всё в печь, все на обогрев. Что–то Мила знала наизусть, потому что училась на преподавателя русского языка, заставляла Асю тоже запоминать четверостишия. На обоях писали буквы, учили слоги.
Пожалуй, Мила могла точно сказать, что Аська была её первой ученицей. Уголёк пачкал руки, потом полосочки от пальцев появлялись на лбу, но Ася не замечала, старательно прикусив язык и выписывая загогульки.
Иногда вечерами, когда оставались силы, Надежда рассказывала о своей деревенской жизни, о том, как ходили купаться, как плели венки и пускали их по течению, как прыгали через костёр и пекли…
— Нет–нет–нет! — в один голос кричали Мила с Асей, запрещая рассказывать об угощениях. От этого сводило живот и во рту становилось противно горько…
— Ничего, скоро закончатся наши мучения! Не долго мучаться! — упрямо твердила Надежда, до самого сорок четвертого твердила, будто заклинание…
Снятие блокады отметили найденной в закромах кладовки баночкой яблочного повидла и разделённым на троих сваренным вкрутую куриным яйцом, невесть откуда доставленным Надей к праздничному столу.
— Ну, девоньки, жизнь новую начинаем, давайте, чтобы всё хорошо было! — Надежда Михайловна опрокинула стопку со спиртом, Ася сглотнула из чувства сопричастности, Мила только пригубила, скривилась. — Теперь ваших мужичков ждать надо. За это второй тост!
Надя быстро опьянела, свалилась спать, а Мила с Асей еще долго сидели, обнявшись, молчали и вздыхали. Дождаться бы, и чтобы было, кого…
… — Вячеслав Архипов, — прокричал парень. — Студент меда, направлен для прохождения…
— Ох, да что ж он так орёт–то! — сжал зубы командир. — Документы твои где, рупор?
— Утеряны… — развел руками Славка. — К сожалению…
Провалявшись в госпитале, он только–только стал приходить в себя, сбежал в проходившую мимо дивизию, добрался до командира и теперь, чувствуя его настороженность, не знал, что говорить.
— Ладно, выясним. Врач, говоришь? Иди в санчасть, там дел–во!!! — кивнул наголо бритый мужчина. — Приглядите там за ним, — добавил он бойцам…
Как сказал потом хирург, получивший в своё распоряжение такого громкого паренька, Архипов мало что умел, но много чего мог, всё схватывал на лету, опять приставал с расспросами по поводу инвалидов, но был послан далеко и надолго, потому как ни времени, ни сил обсуждать эти вопросы у докторов уже не оставалось.
— Славик! Идите–ка сюда! — позвала как–то вечером парня медсестра, Ирина, что давно помогала в операционной. — Курите?
— Нет. По медицинским показаниям… — махнул рукой Архипов. Он только что закончил писать письмо жене и теперь думал, как бы передать его в блокадный Ленинград. Он писал уже раз сто, но ответа не было…
— Ну и хорошо. Так вот, я слышала о вашем интересе. У меня есть один знакомый, он занимается вашими вопросами. Кустарь, единоличник, его и признавать–то в родной деревне не хотят, потому что в артель не пошёл… — начала женщина.
— Не понимаю, к чему вы это? — помотал головой Славик.
— А я вам поясню. Он делает протезы. Деревянные, уникальные, под каждого человека свой. Он знает всё о том, ка сделать из калеки нормального, довольного собой человека. Если и когда закончится эта война, вы должны к нему поехать, вы должны найти его и перенять всё то, что знает он.
Она быстро сунула в карман Славкиной гимнастёрки бумажку с адресом и фамилией мастера – Трошкин Иван Иванович.
— Поцелуй меня! — вдруг обняла она парня, притянула к себе. — Один раз поцелуй, а!
Архипов растерялся, ткнулся ей в губы, а перед глазами – Милка, живая, румяная, такая, какой он её видел при расставании.
— Нет… — оттолкнула его вдруг женщина. — Не надо. Извини.
Ира быстро ушла, оставив Славку стоять у палатки и хмуро смотреть перед собой.
Ирина отжила свою любовь, похоронила еще три года назад. Всё, теперь внутри всё мёртвое. Она думала, что Архипов что–то пробудит в ней, но нет…
… Ни одно из писем до Милы не дошло. Не по тому адресу писал муж. Он, рассерженный и злой, как только возможно стало попасть в Ленинград, выпросил себе увольнительную.
— Ладно, валяй, — махнул рукой командир. — Одна нога здесь, вторая там. Благо у тебя их пока две!
Дойдя по знакомой улице до места, где был их дом, Славка мелко задрожал, в голове загудело, зубы выбили дробь. Люди вокруг суетились, город приходил в чувство, начинал дышать, талый снег вместе с нечистотами сгребали и увозили, как могли, расчищали улицы. Вячеслав смотрел на эти странные, как из мира теней лица, видел, как двигаются все кругом, точно в замедленной съемке…
— Плохо тебе, солдатик? — участливо спросила какая–то женщина. Рваные кружевные перчатки на руках, ридикюль, подвешенный на шее за веревку, обутые в валенки пухлые, узловатые ноги.
— Присесть бы где… Дом мой тут стоял. Раньше… Жена была… Только поженились… Аааа! — вдруг закричал он, упал набок, стал крутиться, схватившись за голову.
— Падучая у него, Надюха, надо бы меж зубов деревяшечку… — посоветовала Надеждина товарка.
Нашли деревяшку, сунули Архипову в рот. Он стонал, вырывался. Женщины отошли подальше, потому что мужчина стал размахивать кулаками.
— Ах, дура я! — Надежда вдруг побледнела. — Ася! Аська, да куда ты запропала! Беги, Милку зови, она на другом конце улицы! Скажи, муж приехал!
— Надь, ты чего! А вдруг не он?! Она ж похоронку получила, ты сама говорила!
— Тьфу на вас всех! Он это, он! Сердцем чую…
Надя осела на землю, тяжело задышала…
Ася приволокла Милу за рукав пальто, указала пальцем на лежащего человека.
Женщина медленно подошла, повернула Славика на спину, провела рукой по его волосам, по лбу, коснулась шеи. Она пыталась позвать его, но как будто разучилась говорить. Да и не нужно было…
Вечером, сидя за столом, сначала неловко молчали, а потом сразу хором начали что–то говорить, смеяться, Ася прыгала, считая своей заслугой, что привела Милку, Надежда, гордо накинув на плечи Миле песцовую горжетку, любовалась молодостью и нежными взглядами, которые Славик бросал на жену. Она знала, что по–старому у них уже не будет, что слишком другими стали они, перековала их война… Пусть узнают друг друга снова, учатся любить…
… Того мастера, Трошкина, которого рекомендовала Ирина, Архипов нашёл через год после окончания войны. Тот, седенький, хилый старичок, совсем сухонький, усадил Архипова напротив себя, положил перед ним бумагу, дал карандаш и велел писать – про всё: про материалы, и про дюбеля, которые надо вгонять в протез, чтобы тот не щепелился на конце, про резиновые наконечники в слякоть и про то, что надо учить упражнениям, учить ходить, разминать, двигать, восстанавливать, накачивать мышцы…
— Понимаете, искусственную ногу, ну, или руку, сделает любой, а вот искусную… Тут надо чутьё… И материал, голубчик… Дерево – оно тоже разное… — говорил мастер, замолкал на время, а потом опять, бегая по своей комнатёнке, взрывался тирадой. Дальше повёл Архипова в свои святая святых – в мастерскую, где «делал ноги», как он сам это называл. Там было всё по полочкам, всё опрятно и чинно, был столярный станок, были какие–то приборы…
Вячеслав всё записывал, зарисовывал, а потом, махнув рукой, вдруг предложил мужчине поехать с ним в город, создать, открыть, сделать…
Иван Иванович, помявшись, покачал головой.
— Нет, сынок, сил нет. Ты уж сам. Если хочешь, поживи, поучись, но поехать я никак не могу…
Архипов согласился остаться, уговорил Милу приехать вместе с Асенькой в эту деревню. Расположились прямо в доме Трошкина, Мила пока работала в местной школе, Ася помогала – где с доски сотрёт, где и сама чему научится.
Ближе к осени засобирались в Ленинград, Миле и Славке надо доучиться, Асе – готовиться к школе.
Местное население с Архиповым прощалось тепло, так, как будто он жил тут сто лет, а вот теперь уезжает…
На перроне, пока ждали свой поезд, видели, как из прибывшего только–что, подползшего к станции состава вышел мужчина. Архипов сразу зацепился за него взглядом – инвалид, ноги правой нет до колена, а так хорошо вышагивает, залюбуешься!
Вячеслав подошёл к незнакомцу, поинтересовался, не к Трошкину ли он, за протезом?
— К Трошкину, вы правы. Только не за тем я. Там у него живут люди, у них моя дочь, сказали мне люди одни… Я ищу, понимаете? — мужчина уже не смотрел на Архипова, пытался разглядеть прячущуюся за Милой Асю. — Аська! Асенька, доченька! — прохрипел он.
Мила растерянно оглянулась на девочку.
— Ну, иди, что же ты стоишь?! Ты узнала его, Ася?
Да куда там! Она не помнила его почти. Уже потом, когда показал он фотокарточку с матерью, поверила, что это её папка… Права была Надежда – жив он, вернулся!..
Вячеслав окончил институт, но по состоянию здоровья быть практикующим хирургом не мог. Но горевать времени не было – ушёл в реабилитацию, помогал, сам много чему учился. Мечту свою почти осуществил, только бы Трошкин приехал, помог, проконсультировал. Вот, отправили ему вызов, ждут…
Отец забрал Асю, увёз в Москву, к своим дальним родственникам, там осел, устроился на работу. На лето приезжали они к Миле, Ася нянчилась с её детьми, играла, ходили купаться, загорали на песке и о прошлом старались не вспоминать. Только Надежду Михайловну не забывали. Ну куда ж без неё! Навещали женщину в той самой квартире, где танцевали с песцовой горжеткой на плечах и били фарфоровую посуду «на счастье».
В один из осенних вечеров, когда уставшая Надежда сидела за столом и раскладывала карты, в двери звякнул ключ, скрипнули двери.
Женщина вздрогнула. Соскользнул лапками вниз песец, порядком облезлый, кое–где стриженый Аськой.
— Наденька… — тихо прошелестел стоящий в дверях мужчина.
— Пётр Фомич… Вы ли это?! — всплеснула руками Надя. Хозяин вернулся…
Выдранный паркет, разорённый книжный шкаф, отсутствие мебели ввели хозяина в уныние, но шепот Надежды: «Может, за встречу…», звон рюмочек, покатые плечи Надежды Михайловны вернули Петру ровное, благостное настроение. О жене его не говорили. Карты соврали Надежде только отчасти, погибла лишь хозяйка, оставив хозяина для будущего. Надиного будущего.
Немолодые, побитые жизнью, такие разные, но нашедшие что–то друг в друге, они жили вместе, расписались, как могли, восстановили квартиру. Надежда с особенным трепетом вытирала пыль с картин и статуэток, а песцовую горжетку съела моль, пришлось Петру Фомичу покупать жене новую. Ну надо ж и ей в чем–то ходить!..